Проза

Я видел женщин с такими мускулистыми ляжками, что о любви с первого взгляда не могло быть и речи.
Девушками их тоже назвать нельзя. Они похожи на мулаток, но мулатки — красавицы, этих — не разберешь, массовый спорт. Они носились по всем правилам своего спорта, они мелькали на всех перекрестках и шоссе нашего небольшого эстонского городка Отепя, они бегали на какие-то дистанции, занимались спортивной ходьбой, а большей частью катались с асфальтированных гор на лыжах и на коньках, отталкиваясь металлическими палками; не знаю, как все это называется, но все — на колесиках, и даже палки с колесиками какими-то. Июль.
Жрали они — в буквальном смысле этого слова. В ресторане по спортивным талонам они жрали эстонскую свинину, черную смородину, посыпанную сахаром, гороховый суп со свининой, зеленый горошек, ветчину, сливки, буженину, кисели и компоты, кильки, салаты со свининой и с майонезом, грибы в молочном соусе, маринады, свиные отбивные и т. д. и т. п.
Они были оголены со всех сторон до неприличия, но это было совсем не то интригующее неприличие, о котором с таким неподдельным восхищением писали классики литературы, это было неприличие профессиональных борцов-гермафродитов.
Северное солнце и спорт превратили их тела в непроницаемые и монументальные скульптуры из мяса. Любви они не сулили нисколько.
Так что мои мечты о флирте были достаточно драматичны.
Теперь о собаках.
Я подозреваю, что большинство собак нашего городка — суки: у всех жирные животы. Я подозреваю, но не утверждаю. Так, один философ и социолог утверждал на каком-то симпозиуме, что алкогольное опьянение быстрее и проще можно определить у того, у кого морда маленькая, и длительнее и труднее у того, у кого морда большая. Так один небезызвестный писатель утверждал, что красивые всегда смелы. Не знаю, как насчет красивых, но формулировка — да, смелая.
Но о собаках.
Совершенно неясно, какой они породы, то есть ясно, что никакой, какая-то бредовая помесь. Все они неживые, все бездельничают: и лают-то кое-как, на кого попало, а больше на детей, потому что дети пугаются быстрее. Собаки только делают вид, что бросаются, но — ни шагу, не бросятся. Июль.
Я написал о спортсменках и о собаках не потому, что в дальнейшем развитии действия они будут иметь первостепенное значенье, а потому что они — повсюду в этом рассказе как воздух, что ли, как театральные декорации.
На хуторах нашего городка пасутся лошади, коровы и овцы, но — ни одной козы! Поразительно. Так однажды просматривая справочник членов Союза Писателей СССР, я насчитал 17 Ивановых, 6 Петровых и — ни одного Сидорова. Я не поверил глазам своим. Я стал более тщательно перелистывать справочник и обнаружил 14 Васильевых, 8 Федоровых и 11 Борисовых. Я долистался-таки до буквы «С», Сидорова — не было. Ни одного. Это какая-то мистика.
Поскольку я вспомнил о писателях, то не мешает сказать несколько слов и о «форме».
Сейчас все еще не утихают споры о классических мадоннах и о модерном абстракционизме. Если рассуждать решительно, то, скажем, дрезденская мадонна — кощунство над реальностью: ее тело раз в десять больше тела обыкновенной матери, младенец — не меньше поросенка. Действительность — это храм, или хлам, а художник лишь выбирает объекты для своего творчества: будь это хоть квадрат, хоть корова. Важно — умение выбирать. Если не умеет — и не сумеет. Научиться этому невозможно никак, ни у кого, как невозможно научить игре на фригийской флейте красного персидского кабана.
Теперь об остальном.
Наш небольшой городок Отепя расположен где-то на юге Эстонии. Население — около 4 тысяч жителей. Архитектура. В центре городка — площадь. На площади ратуша со шпилем, выкрашенная уже современными мастерами в красный цвет, нет, пожалуй, в красноватый, до совсем красного цвета мастера как-то еще не додумались.
Да и не ратуша это, собственно-то говоря, а то ли райсовет, может быть, горисполком или городское отделение милиции, не исключено, что там сейчас расположены какие-нибудь совсем другие административные единицы или центры. Честно говоря, я только сейчас задумался о сути, чтобы не вводить в заблуждение читателя, но так и не сумел вспомнить, что же там такое в этой бывшей ратуше с готическим шпилем, потому что я так ни разу и не поинтересовался: кто там? какие действа за этими зеленоватыми, чуть светящимися занавесками с золотыми кистями, с такими кистями, которые подвешиваются к юбилейным полотнищам знамен и к эфесам офицеров, когда встречают в Москве иностранную делегацию.
На площади два сквера, крохотных, с четырьмя зелеными скамейками, вечнозелеными, как во всех скверах Прибалтики, подстриженная трава, несколько яблонек с какими-то птичьими листочками. Больница, гостиница на 18 мест, или номеров, четыре продуктовых магазина (в двух продают алкогольные напитки, в двух не продают). Столовая, двухэтажная, белая, на нервом этаже кафе, в котором по вечерам собирается местная молодежь, нет, пожалуй, я ошибаюсь, молодежь собирается в ресторане, а в этом кафе собираются по предварительному сговору старики, они пьют обязательный «Вана Таллин», едят бутерброды с килькой и яйцом, и весь вечер смотрят друг на друга дурными глазами или же поют потихоньку песни, — каждый свою.
А около кафе стоят мотоциклы, а на тротуаре лежат мотоциклетные каски (совсем недавно вышло постановление, чтобы каждый мотоциклист обязательно был в каске, чтобы не разбить вдребезги голову в случае несчастного случая, и все мотоциклисты теперь — пожалуйста, в касках, это даже и живописно со стороны, особенно когда они кувыркаются со всей своей бешеной скоростью).
На площади — магазин канцелярских принадлежностей, в котором неограниченное количество нотной бумаги, а писчей пет, и нужно сначала поехать в Ленинград и закончить консерваторию, а потом уже писать на этой бумаге прозу. Магазин хозяйственных товаров, в котором продаются в самом широчайшем ассортименте замки и топоры, а также графины, рюмки, пивные бокалы, корзины для всяких хозяйственных дел, почему-то все размером не больше тарелки: муравьев собирают в них, что ли? Но зато там же и мебель — желтокожий диван неописуемой красоты, который каждый купил бы, не задумываясь ни на секунду. Но, к несчастью, этот превосходный диван в восемь раз шире двери и вынести его нет ни у кого сил, да и — никак, потребовалось бы несколько тонн тротила, чтобы взорвать стальные двери, но это недопустимо, никому такая нелепая мысль не придет в голову, да и попадет за хулиганство.
Да и я ведь пишу о тротиле только с литературными целями, но совсем не настаиваю на своей гиперболе, просто мне нравится диван.
В газетном киоске продаются газеты: позавчерашняя «Правда», ее охотно покупают курортники и уносят в свои санатории.
Еще я забыл про автобусную станцию, она за ратушей, стеклянный «современный» каркас. На автобусной станции — автобусы и пассажиры, а также расписание автобусов, но автобусы отбывают и прибывают по собственным маршрутам и расписаниям, так что пассажиры — вечны, как статуи в Риме.
Если от автобусной станции отойти шагов на пятьдесят, — почта, ничего особенного, почта как почта со всеми своими почтовыми операциями, только над входом нет-нет вывешивается красный флаг. Это странное вывешивание происходит в такие дни и часы, что все — и население нашего городка, и три городских милиционера, и все мы остальные, — находятся в совершеннейшем недоумении: по какому случаю плещет над почтой красный флаг, что за событие произошло в социалистических странах сейчас, никому неизвестное? Что за прекрасный праздник?
Есть все основания предполагать, что флаг — это маленькая слабость директора почты, он вывешивает этот символ эпохи, как символ своего хорошего расположения духа, но не исключено, что есть еще и другие, серьезные причины, которые нельзя сообщать всем, но флаг вывесить нужно.
От почты вниз по шоссе — трамплин для прыжков с трамплина на лыжах. Я уже писал о спорте, и во второй раз распространяться на эту тему ни к чему, я хочу отметить только такую деталь, с трамплина прыгают и летом, тоже на лыжах, подстелив хлорвиниловые, что ли, маты, которые играют роль снега, такой артистизм, я сам видел, как прыгают девушки с мускулистыми ляжками, и это производит хорошее впечатление. Бывают и срывы, но у кого не бывает срывов! Прыгают с хлорвинилового трамплина, как с настоящего, дышат воздухом неба вверху, — и прекрасно, никаких возражений ни у кого нет.
Еще ниже по шоссе, километрах в двух — озеро, на озере — тоже трамплин, но для прыжков в озеро. Тут уж бросаются без оглядки, прямо — головой вниз и никакого возврата, и этот вид спорта хорош своей простотой и завершенностью.
На озере есть еще несколько островов, но о них я не могу сказать ни слова, потому что там не был, а фантазировать ни к чему, я пишу правду.
На берегу этого восхитительного озера — ресторан: в ресторане мы только обедали, в ночной жизни его мы не принимали ни малейшего участия, кормили хорошо, знакомым давали вдвое больше порции, незнакомым, соответственно, вдвое меньше, питание вкусное, в основном всякие хорошо приготовленные кушанья из свинины с черной или синей картошкой, а также компоты из ревеня, кисели, не буду повторяться, потому что не знаю, что здесь происходило по вечерам: джазы, выставки живописи, свадьбы, персидские блюда из цыплят, артишоки, печеные улитки, — не знаю, нам нравился свининный стол хотя бы потому, что хозяйский пес Микки, ожидающий меня у ресторана, всегда оказывался сыт, а потому ходил ходуном. Я же питался молоком, грибами из леса, малиной, земляникой и кой-какой колбасой, если очередь за ней не превышала сто человек.
Вот о баре есть что рассказать: там стоял музыкальный аппарат, в который опускали по пять копеек, чтобы послушать музыку, этот аппарат в своем роде — чудесная находка инженерно-музыкальной мысли, он с большим успехом заменяет в мирное время гул 99 орудий, я сам слышал эти мелодии, — и все это всего лишь за пять копеек!
Стены каменной кладки, деревянные столы и лавки, стойка и буфет, а в буфете бутерброды с килькой. И бармен — Артур. Он немногословен, но оказывается, свободно говорит на эстонском, русском, польском, немецком, шведском языках. Когда он заговорил на всех этих языках одновременно, я ушам своим не поверил, а подумал, что я просто пьян, что было не так-то уж и далеко от истины.
Я был пьян, но, тем не менее, он говорил.
Оказалось, что он репатриант, работал во всех барах Австралии, и вот теперь на Родине. Он рассказал всякую правду про охоту на кенгуру и как он ни разу за все годы жизни в Австралии не заметил за собой, чтобы он ходил вверх ногами, и это меня нисколько не удивило, — никто за собой такие вещи не замечает.
Я сказал, что немецкий язык, в общем-то, близок к шведскому, а русский и польский, если уж говорить начистоту, — одна и та же группа языков, славянских.
Я совсем забыл о композиции рассказа.
Я жил не в самом городке, а на хуторе, не столь уж и далеко от бара. На хуторе была баня, хорошая, «по-черному», париться там было большое удовольствие, только потом рвало — пар был с дымом.
В бане я парился до помертвенья, рвало, а по бане почему-то прыгала лягушка. Ничего: самая обыкновенная, зеленая, каких миллионы, я думаю. Около бани маленький пруд с пиявками, может быть, она плавала в своем пруду, а потом заинтересовалась — что там, в парильне с вениками и моими предсмертными воплями?
Итак: с полотенцем и в трусах я пошел на хутор, недалеко, шагов пятьдесят. Лягушка пошла за мной.
Солнце заходило, все зеленело, и только солнце было какое-то половинчато-красное. Ели шумели, овцы возвращались в цепях, кто-то в кепке и жилете косил. По тропинке прыгала лягушка и поспевала за мной.
Я пошел спать и уснул.
Утром лягушка сидела на цементированной ступеньке дома и не шевелилась. Я отправился в лес — она тоже. Я возвращался из леса — она караулила на тропинке. Мне стало смешно. Я поймал ее и бросил в пруд. Ночью я вышел подышать. Луна прямо-таки лилась по небу, слышно было, как чуть-чуть чокаются яблоки на яблоне.
Под ногой запищало. Я боюсь ночей и отпрянул, потом оправился, присмотрелся: на мокрой траве сидела лягушка, головой вверх, я зажег спичку, она смотрела на меня. Мне стало не по себе: ночь, эта льющаяся луна, эти яблоки с их чоканьем и эта лягушка, — тут уж не до мистики.
До рассвета мне снились: какие-то калеки с жабьими физиономиями, тяжелые золотые монеты древнего мира с профилями лягушек, жабры, которые меня целуют в губы, человеческие уши-хрящи, прыгающие на лапках по тропинкам и т. д. и т. п.
Очнувшись, я распахнул дверь: на ступеньке сидела лягушка. Она бросилась на дверь, как бросаются собаки, требуя, чтобы их впустили. Взбешенный, я схватил ее, сжал в кулаке и зашвырнул, как только мог — подальше!
Потом я сел за машинку. Но не писалось, я жалел тварь — не разбилась ли, я курил и курил, потом встал, чтобы искать. Я встал и увидел в окно: она сидела там же, где и сидела.
Я обессилел. Хозяйка хутора фрау Элла по-русски говорила только одно имя существительное «товарищ» и по-немецки инфинитивами. Утром она занималась своими кроликами, коровами, картофельной ботвой, а вечером с ней и инфинитивами объясняться не было ни малейшей возможности, так от нее несло эфиром (на хуторах пьют не «Вана Таллин», а эфир). Я не услышал от хозяйки ничего интересного и стал самостоятельно кормить своего зверя(!) молоком, она окунала морду в молоко, но пила или нет — не знаю.
Работать я уже не мог, читать — не читалось, я думал только: что же это такое?
Я не спал. Если и дремал, то грезились девушки без одежд с молочными головами и лягушачьим телом. У меня пропал аппетит, я пил яйца и ел красную смородину и молодой чеснок, чтобы не свалиться. Я запирался на ключ ночью и с ужасом слушал, как лягушка исступленно бросается на дверь, а потом в изнеможенье шлепается на крыльцо и сидит. По утрам она стала шевелить губами, или это мне от бессонниц мерещилось.
На четвертый день я запил. Фрау Элла дала мне самогонки и малосольных огурцов, и свиных шкварок, я пил за своим столом над своей машинкой, заливая клавиши огуречным рассолом и размазывая сало по пьяной физиономии. Начиналось отчаянье — первый симптом истерики.
И я впустил ее. Прыжок — и она уже очутилась на подушке, сидела в той же позе, глаза ее смеялись, как у змеи. Я решил объясниться. — Слушай, — сказал я, но тут же догадался, что это — эстонская лягушка и по-русски она, может быть, и не поймет. Я взял русско-эстонский разговорник и стал лихорадочно листать.
Третья глава гласила: «Знакомство с человеком». Единственная фраза, с которой я мог обратиться к лягушке в данной ситуации и по этому словарю, была: «Извините, вы — Август Мальм?» Она, естественно, молчала. Тогда решил представиться я. В словаре было: «Я — член Коммунистической партии с 1954 года». Это — неправда. Объясняться было бессмысленно. Из вежливости я нашел главу «О погоде вообще». Там так: «Погода нынче благоприятствует сельскому хозяйству». Я отложил словарь. Вот что я сделал.
Я выпил рюмку эфира, зажег спичку и дохнул на лягушку. Двухметровое пламя ударило, как огнемет, но она не испугалась и не ушла. Сидела. Я тоже сел и обхватил уши руками. Безысходность.
Когда я отнял руки, лягушка спала, — усыпил эфир. И тогда меня осенило. Я взял рубль, положил чудовище в полиэтиленовый мешочек, на автобусной станции сел в такси и уехал в любую сторону за рубль. Там я ее бросил в какой-то пруд и запел.
Так я и шел и пел десять километров до хутора, и выпил еще яблочной наливки, и спал, и во сне видел все еще в цвете — какие-то дворцы и караваны, играли флейты, минареты, дети играли в мячики и в мыльные пузыри, правда, перед рассветом я проснулся, вышел, веселый, полюбоваться луной и послушать чоканье яблок, полюбовался и послушал, ступил босой ногой на освобожденное крыльцо, а на крыльце — сидела лягушка! Но я уже знал, что это — мираж, результат моих восточных снов в пустынях, и уснул.
Утром в окне стояло солнце и крутились осы. Жасмин уже отцвел, но я с радостью ощущал еще его запах. Я вышел на крыльцо. Воскресенье, 1 июля 1973 года, в девятый день после нашествия земноводного. Я осмотрел солнце и небо, подышал жасмином, а потом опустил глаза:
лягушка лежала брюхом вверх, бледно-бело-зеленоватым, локотки и коленки лапок сведены, а головы не было — на крыльце валялся молоток с рожками для вытаскивания гвоздей, — кто-то взял ее в кулак, положил на цемент и ударил по голове молотком.
Я завернул трупик в газету и отнес за овечий сарай, — не хоронить же. Я помыл руки, сел за машинку, теперь труд мой машинописный «войдет в норму», клавиши заиграют мои мелодии рифм и ритмов, рукопись элегий будет отправлена в Издательство... и вдруг тяжелая, неживая тоска ударила меня туманом в это солнечное окно, окутала машинку, я опустил руки, зачем-то выпил стакан молока — залпом, добрался до кровати, лег и закрыл на подушке глаза: кто убил лягушку так продуманно и с таким мастерством?
Почтальон в каске мотоциклиста, приезжающий каждое утро на велосипеде? Местные мальчишки, по всем конституциям детства ворующие в нашем саду смородину и розы? Фрау Элла, опохмеляющаяся после вечернего эфира утренним? Больше на хуторе никого не было, не бывало, и быть не могло, а молотком с рожками я еще вчера днем расплющивал гвозди в своем разваливающемся башмаке.