Стихи

Вот Африка.

Рассвет.

Начало сказки.

Вполголоса беседуя, слоны

брели на водопой.

Шипучки — змеи

злокачественно по земле змеились.

Две обезьяны —

обе с явной целью

прославиться,

кричали о своем

человекоподобье.

Лысый лев,

зверь-изверг, был настроен агрессивно.

Вот Нил.

Песчинки.

Продолженье сказки.

Вот из песчинки выполз крокодил —

подумал о проблемах пресмыканья.

Вот прилетела птичка — стоматолог,

она включилась, будто бормашина,

включилась, будто бормашина,

включилась,

и включилась в дело птичка,

и стала выковыривать волокна

мясистые

из крокодильей пасти.

Не многообещающий философ,

но любознательный вполне ребенок

сказал мне как-то,

что не любит сказки.

— А почему? — спросил я.

Вот ответ:

— Люблю начало сказки,

продолженье...

Но окончанье не читаю —

грустно.

Не потому, что окончанье грустно,

а грустно потому,

что окончанье.

Слова на «го» обозначают нечто

возвышенное:

го-лова, го-ра,

го-лубизна, го-дина, го-рдость, го-сть.

И, значит — го-род, если на горе.

Давно не строят городов на горах.

На возвышеньях много ветра дует.

Какой же город?

Город продувной?

И город — ветреник?

И город ветрогон?

По низменностям громче ораторьи

под-над-наземных деловых экспрессов.

По низменностям глуше бессловесность

наземной нищеты.

И незаметна низость накоплений.

И города приравнивают к морю.

(Построены на уровне одном.)

И города приравнивают к горам.

(Такого же размера, как и горы.)

Приравнивают!

Но моря молчат,

набравши в рот воды.

Молчат и горы.

А под Нью-Йорком протекают реки.

Но не географические реки.

И умозрительные рыбаки

не наслаждаются у побережий.

И вербы в реки не роняют пух.

И физико-химический состав

тех рек

так сложен, так многообразен,

что незачем его публиковать.

И крокодилы,

молодые звери,

и злые звери,

плавают в тех реках.

Им, плотоядным, нет живого мяса!

Они ревут,

ревут от омерзенья,

но все же — поглощают нечистоты.

И, выползая из канализаций

на бетонированные площадки,

глядят на океан.

Огромны веки!

Отчаянны раздвинутые веки!

Где океан?

Вот эти гектолитры

воды, где растворяются отбросы?

Где океан?

Вот это продолженье

канализаций —

это океан?

Они глядят,

глядят,

глядят,

и, глядя

на океан, —

не видят океана.

И, задвигая веки,

тихо плачут.

Обильно плачут.

Крокодильи слезы!

Наехал на ворону грузовик.

Никто не видел номера машины,

но видели —

изрядного размера.

Ну, что ворона!

Темное пятно

на светлой биографии кварталов.

На мамонтовых выкладках гудрона

и голубей-то мало замечают

по будням с предприятий возвращаясь.

А тут ворона!

Пугало — всего лишь!

Картавый юмор, анекдот — не больше.

Сперва она кричала.

И не так она кричала,

как деревья, —

криком

отчаянным, беззвучным, беззащитным

под электропилой, —

она кричала,

перекрывая дребедень трамваев

и карканье моторов!

А потом она притихла

и легла у люка

железного

и мудрыми глазами

и мудрыми вороньими глазами

внимательно смотрела на прохожих.

Она —

присматривалась к пешеходам.

А пешеходы

очень

торопились

домой,

окончив труд на предприятьях.

Он чуть не год копил на ласты деньги,

копейками выкраивая деньги,

из денег на кино и на обед.

Он был ничем особым не приметен.

Быть может — пионер,

но не отличник,

и не любил футбол,

зато любил

и очень сильно

маму, море, камни

и звезды.

И еще любил железо.

В шестиметровой комнате устроен

был склад — из гаек, жести и гранита.

Он созидал такие корабли —

невиданных размеров и конструкций.

Одни —

подобные стручкам акаций,

другие —

вроде окуня,

а третьи —

ни одному предмету не подобны.

Жил мальчик в Гавани.

И корабли пускал в залив.

Они тонули.

А другие —

космические —

с крыши — космодрома –

в дождливый, серый, ленинградский космос

он запускал.

Взвивались корабли!

Срывались корабли.

Взрывались даже.

И вызывали волны возмущенья

у пешеходов, дворников и прочих.

Он чуть не год копил на ласты деньги.

Но плавать не умел.

— Что ж, будут ласты, —

так думал он, —

и научусь.

Ведь рыбы,

и рыбы тоже не умели плавать,

пока не отрастили плавники. —

Сегодня утром говорила мама,

что денег

не хватает на путевку,

а у нее — лимфаденит с блокады,

а в долг —

нехорошо и неудобно.

Так мама говорила, чуть не плача.

Он вынул деньги и сказал:

— Возьми.

— Откуда у тебя такие деньги?

— Я их копил на ласты. Но возьми,

я все равно ведь плавать не умею,

а не умею —

так зачем и ласты?

— Давайте познакомимся?

— Давайте.

— Вас как зовут?

— Меня зовут ворона.

— Рад познакомиться.

— А вас?

— Меня?..

Вы не поймете...

А зовите Мальчик.

— Очень приятно.

— А давайте будем

на ты...

— Давайте.

— Слушай-ка, ворона,

а почему тебя зовут — ворона?

Ты не воровка?

— Нет, я не воровка.

Так мальчик вел беседу,

отвечая

на все свои вопросы

и вороньи.

— А почему ты прилетела в город?

— Здесь интересно:

дети, мотоциклы.

Ведь лес — не город.

Нет у нас в лесу

и ни того и ни другого.

Слушай,

ты лес-то видел?

— Видел, но в кино.

Ведь лес —

это когда кругом деревья.

И мох.

Еще лисицы.

И брусника.

Еще грибы...

Послушай-ка,

а если

тебя кормить, кормить, кормить,

ты будешь

такой, как межпланетная ракета?

— Конечно, буду.

— Так.

А на Луну

случайно,

не летала ты, ворона?

— Летала, как же.

— У, какая врунья!

Вот почему тебя зовут — ворона.

Ты —

врунья.

Только ты не обижайся.

Давай-ка будем вместе жить, ворона.

Ты ежедневно будешь есть пельмени.

Я знаю — врешь,

но все равно ты будешь

такой,

как межпланетная ракета.

Так мальчик вел беседу,

отвечая

на все свои вопросы

и вороньи.

На Марсовом цвела сирень.

И кисти,

похожие на кисти винограда,

казались не цветами —

виноградом.

Да и луна, висящая над Полем,

казалась тоже кистью винограда.

И город,

белый город

белой ночью

благоухал, как белый виноградник!

Розы —

обуза восточных поэтов,

поработившие рифмы арабов

и ткани.

Розы —

по цвету арбузы,

по цвету пески,

лепестками

шевелящие,

как лопастями турбины.

Розы —

меж пальцев — беличья шкурка,

на языке — семя рябины.

Розы

различны по температуре,

по темпераменту славы,

а по расцветке

отважны,

как слалом.

Черные розы —

черное пиво,

каменноугольные бокалы.

Красные розы —

кобыльи спины

со взмыленными боками.

Белые розы —

девичьи бедра

в судорогах зачатья.

Желтые розы —

резвящиеся у бора

зайчата.

Розы

в любом миллиграмме чернил

Пушкина, Шелли, Тагора.

Но уподобилась

работорговле

розоторговля.

В розницу розы!

Оптом!

На масло,

в таблетки для нервов!

Нужно же розам

«практическое примененье».

Может,

и правильно это.

Нужны же таблетки от боли,

как натюрморты нужны

для оживленья обоев.

Правильно все.

Только нужно ведь печься

не только о чадах и чае.

Розы как люди.

Они вечерами печальны.

И на плантациях роз

такие же планы, коробки, субботы.

Розы как люди.

С такой же солнечной,

доброй,

короткой судьбою.

О чем скорбели пескари?

О чем пищали?

Жилось им лучше аскарид.

Жирен песчаник.

Не жизнь, а лилиевый лист.

Балы, получки.

Все хищники перевелись.

Благополучье.

Кури тростник.

Около скал

стирай кальсоны.

А в кладовых!

Окорока

стрекоз копченых!

А меблировка!

На дому —

О, мир! О, боги!

Из перламутра, перламут-

­ра все обои!

Никто не трезв,

никто не щупл,

все щечки алы...

Но только не хватало щук,

зубастых,

наглых,

чтоб от зари и до зари,

клыки ломая...

Блаженствовали пескари.

Не понимали.

В страницах клумбовой судьбы

несправедливость есть:

одни цветы —

чтобы любить,

другие —

чтобы есть.

Кто съест нарциссы?

Да никто.

И львиный зев не съест.

Уж лучше жесть или картон, —

и враз на жизни —

крест.

Кто любит клевер?

Кто букет

любимой подарит

из клевера?

Такой букет

комично подарить.

Но клевер ест кобыла —

скок! —

и съела из-под вил.

Но ведь кобыла —

это скот.

Нет у нее любви.

Не видеть клеверу фаты.

Вся жизнь его —

удар.

Гвоздика —

хитрые цветы.

И любят, и едят.

Но чаще этих хитрецов —

раз! —

в тестовый раствор.

А розы

любят за лицо,

а не за существо.

Я не верю дельфинам.

Эти игры — от рыбьего жира.

Оттого, что всегда

слабосильная сельдь вне игры.

У дельфинов малоподвижная кровь

в склеротических жилах.

Жизнерадостность их —

от чужих животов и икры.

Это резвость обжор.

Ни в какую не верю дельфинам,

грациозным прыжкам,

грандиозным жемчужным телам.

Это — кордебалет.

Этот фырк,

эти всплески — для фильмов,

для художников,

разменявших на рукоплескания красок

мудрый талант.

Музыкальность дельфинов!

Разве

после насыщенной пищей недели,

худо слушать кларнет?

Выкаблучивать танец забавный?

Квартируются в море,

а не рыбы.

Летают,

а птицами стать нет надежды.

Балерины — дельфины,

длинноклювые звери

с кривыми и злыми зубами.

Так давно это было,

что хвастливые вороны даже

сколько ни вспоминали,

не вспомнили с точностью дату.

Смерчи так припустили.

Такие давали уроки!

Вырос кактус в пустыне,

как

все, что в пустыне,

уродлив.

А пустыня —

пески, кумачовая крупка.

Караваны

благоустраивались на привалах.

Верблюды

воззирались на кактус

с презрительным хрюком:

— Не цветок, а ублюдок!

и презрительно в кактус плевали.

Вечерами шушукались

вовсе не склонные к шуткам

очкастые змеи:

— Нужно жалить его.

Этот выродок даже цвести не умеет.

Кактус жил молчаливо.

Иногда препирался с ужами.

Он-то знал:

он настолько колюч,

что его невозможно ужалить.

Он-то знал:

и плевки, и шипенье — пока что.

Он еще расцветет!

Он еще им докажет! Покажет!

Разразилась жара.

И пустыню измяли самумы.

Заголосили шакалы —

шайки изголодавшихся мумий.

Убежали слоны в Хиндустан,

а верблюды к арабам.

И барахталось стадо

барханных орлов

и орало,

умирая,

ломая крылатые плечи и

ноги.

Эти ночи самумов!

Безмлечные ночи!

Так афганские женщины,

раньше трещотки в серале,

умирая, царапали щеки

и серьги,

и волосы рвали.

Опустела пустыня.

Стала желтой, голодной и утлой.

Ничего не осталось

ни от сусликов, ни от саксаулов.

И тогда, и тогда, и тогда —

видно время шутило, —

кактус

пышно

расцвел

над песчаным, запущенным штилем.

Он зацвел,

он ворочал

багровыми лопастями.

Все закаты бледнели перед его лепестками.

Как он цвел!

Как менялся в расцветке!

То — цвета айвы,

то — цвета граната.

Он, ликуя, кричал:

— Я цвету!

Мой цветок —

самый красный и самый громадный

во вселенной!

Кактус цвел!

И отцвел.

Снова смерчи давали

шагающим дюнам уроки.

Снова горбился кактус,

бесцветен,

как

все, что в пустыне, уродлив.

И слоны возвратились.

И верблюды во время привалов,

с тем же самым презреньем

в стареющий кактус плевали.

Молодые орлы издевались:

— Какой толстокожий кувшин!

Змеям выросла смена.

И так же шушукалась смена.

Как он, кактус, когда-то расцвел,

как имел лепестки —

размером с ковши! —

только ящерка видела,

но рассказать никому

не сумела.

Дождь моросил.

Дождь вздрагивал.

Нева

то взваливала волны на причалы,

то снова в воду сваливала волны.

И фонари вдоль набережной узкой

светили тускло,

будто сквозь фанеру.

Мы говорили о цветах и рыбах...

Что орхидеи,

не в пример пионам,

теплы,

что окунь вовсе и не рыба,

а лебедь —

только с красными крылами...

Мы уезжали за город,

туда,

где бабочки,

и где наторкан в почву

еще несовершенный лес.

Под жилами и хлорофиллом листьев

мы говорили о цветах и рыбах,

о ящерицах — о вееропалых

гекконах —

вот живут же —

прилипают

и к потолку,

и к зеркалу,

и к шкафу.

А нам к сиим предметам не прилипнуть.

Палатка.

Одеяло.

Фляга.

Спиннинг.

Наш лагерь.

Наше логово.

Наш дом.

Мы ищем тот проклятый «чертов палец»,

тот белемнит,

обломок добрых прошлых

взаимоотношений...

Не найти.

Мы бродим,

пожираем плотоядно

щетинистых и худосочных щук,

закрюченных на мой могучий спиннинг

захватнический.

В перебранках грома

мы наблюдаем фотовспышки молний

и чертим планы линиями ливней...

И тихо улыбаемся, как рыбы,

своим воображаемым цветам.

Речная дельта,

как зимняя береза,

бороздила мерзлый грунт корнями.

Морской окунь плыл к дельте,

подпрыгивая, окунаясь в пригорки волн.

Речной окунь

тоже плыл к дельте,

шевеля плавниками — красными парусами.

— Здорово, старик! —

закричал речной окунь

и хлопнул морского окуня

хвостом по плечу.

— Чего молчишь? —

закричал речной окунь. —

Зазнался, старик?

Ведь и ты и я рыбы.

И ты и я пьем воду.

— Правильно, —

сказал морской окунь. —

— И ты и я рыбы.

Только ты пьешь воду,

а я пью океан.

За столом сидели змеи.

Чешуя, что черепица.

Злоязычная семейка

занималась чаепитьем.

И беседовали с жаром

змеи:

(о, змеиный жар!)

кто кого когда ужалил,

кто кого когда сожрал.

За веселым чаепитьем

время голубое смерклось.

Застучала черепицей

миловидная семейка.

Обнялся клубочек милый

спать на дереве сторогом.

Дурень-кролик ходит мимо

змей.

А надо бы —

сторонкой.

За городом,

за индустрией — курганы.

Торгуются с ветром древа — пирамиды.

Там сучья стучат боевыми курками,

прожилки мильонами ливней промыты.

Там чавкают — да! — кабаны каблуками.

Там что ни цветок —

больше скверовой клумбы.

Там змеи — там змеи повисли

клубками.

Змеиные блоки.

Змеиные клубы.

Сползаются змеи, скользя и лукавя,

они прободают любые пласты!

Клубками, клубками,

клубками,

клубками

диктаторы джунглей, степей и пустынь.

И кажется —

нет на земле океанов.

Сплошное шипенье.

Засилье измен.

Сплошь — беспозвоночность.

Сплошное киванье

осклизлых, угодливых, жалящих

змей.

И кажется —

нет на земле окаянной

ни норки тепла,

что сломались орлы.

И все-таки есть на земле

Океаны, апрельские льдины,

что зубья пилы!

Да, все-таки есть на земле Океаны,

и льдины, что ямбы

звонят, что клыки!

Идут океаном апрельские ямбы...

Им так наплевать

на клубки.

 

 

А крикливые младенцы

возомнили вдруг —

орлами...

Вы, младенцы благоденствии,

аккуратней окрыляйтесь!

Ваши крылья от кормлений

хилы.

Выхолены лапы.

Если это —

окрыленье,

какова ж тогда

крылатость?

 

Ваш полет не торен.

Сдобрен

жиром.

Устремленье жидко:

с лету,

к собственным гнездовьям.

Безразлично —

падаль —

живность!

Рев о деле,

а на деле

кувырканье да оранье...

А крикливые младенцы

возомнили вдруг —

орлами...

У орлов на клювах шрамы,

а на крыльях раны ружей,

но орлы гнилье не жрали —

было нужно

иль не нужно!

Подыхали —

но не жрали!

Подыхали —

клювом кверху!

Подыхали —

глотку рвали

птице, зверю, человеку,

без слюней,

без жалоб,

немо —

клювы в глотки!

когти в рыла!

За утраченное небо!

За изломанные крылья!

Подыхали, веря:

где-то,

скоро –

исполна за раны.

А крикливые младенцы

возомнили вдруг —

орлами…

Если молнии-горнисты

протрубят конец Бастилий,

ураганами гонимы,

гномы гомонят бессильно.

Ураганы —

к переменам,

перемены —

к мерам новым.

Перемены непременно

выйдут боком всяким гномам!

Не до дремы,

не до нормы —

топоры торчат над холкой!

Гномы уползают в норы

и хихикают тихонько.

Любо в норах бесноваться,

переваривать запасы.

Пусть немного тесновато,

но намного безопасней!

Ураган прошел.

Посуху

установлены каноны.

Глазом не сморгнешь —

повсюду

гам и гомон!

Гном на гноме.

И горнистам, тем, что пали

(ну, а пали все горнисты),

воздвигают мрамор в память,

восхваляют безгранично!

Гномы воздвигают,

моют,

роют —

глядь: к рукам прибрали

все остатки малых молний

и больших протуберанцев.

Дождь грибной по кустам

гривами!

Лентами!

От орла

до крота

все довольны летом!

Белки —

безо всяких уз —

к небу —

вверх ногами!

Ручейки не дуют в ус —

кулаками камни!

Муравня — хоть куда!

К пням,

что к тронам,

трется!

От куста до куста

паутины — тросы.

Приутихли петухи,

паутины — туго!

Акробаты — пауки

дышат ратным духом!

Перевыполнили план

ягоды, грибы,

отчиталась перед черным

полем яровая...

От тепла до тепла

девять месяцев ходьбы —

девять перевалов!

А может, мужество в проклятье,

в провозглашенье оды ночи,

и в тяготении к прохладе

небритых, бледных одиночеств?

А может, мужество в мажоре,

в высоколобом отстраненье,

в непобедимости моржовых

клыков,

или в тюленьей лени?

Я видел —

и моржи робели,

тюлени не держали марку,

неколебимость колыбелей

расшатана распутством мамок.

Я видел, как сражались кобры,

встав на хвосты,

дрожа от гнева.

Их морды — вздувшиеся колбы

раскачивались вправо — влево.

Казалось, что танцуют гады,

что веселятся на колядках.

Но каждая ждала: другая

сбежит от каменного взгляда.

* * *

Листья, листья!

Парашюты

с куполами алыми.

Вы, дожди, располосуйте

асфальтовые ватманы!

Вы деревьям изомните

деревянный сон!

— Сколько время?

— Извините,

не ношу часов.

Время крутится в моторах,

отмирает в молочае.

Листья мне кричат:

— Мы тонем!

а другие:

— Мы летаем!

Вы тоните и взлетайте,

я вам не приятель.

С пешеходными зонтами

ходят дни опрятные.

Время!

Что ж. Пришло — уйдет.

Ветер свитер свяжет.

Выше — ниже ли удой

у дождя — не важно.

Все как есть я принимаю,

листья приминаю.

А чего не понимаю —

не перенимаю!

Не вступаю в пересуды

с водяными армиями.

---------

Листья, листья!

Парашюты

с куполами алыми!

День занимался.

И я занимался своим пробужденьем.

Доблестно мыл, отмывал добела раковины ушные.

— Не опоздай на автобус! —

мне говорила Марина.

— О, мой возлюбленный, быстро беги, уподобленный серне. –

Как быстроногий олень с бальзамических гор, так бегу я.

Все как всегда.

На углу — углубленный и синий

милиционер.

Был он набожен, как небожитель.

Транспорту в будке своей застекленной молился

милиционер,

углубленный и синий,

и вечный.

Все как всегда.

Преднамерен и пронумерован,

как триумфальная арка на толстых колесах автобус.

В щели дверные, как в ящик почтовый конверт, пролезаю.

Утренние космонавты, десантники, парашютисты,

дети невыспанные,

перед высадкой дремлем угрюмо,

дремлем огромно!

А после — проходим в свои проходные,

то есть — проходим в рабочие дни ежедневно,

так и проходим — беззвучные черные крабы,

приподнимая клешни —

как подъемные краны!

Сейчас двенадцать секунд второго.

Двенадцать ровно!

Я в габардины, в свиные кожи, в мутон закутан.

Иду и думаю: двенадцать секунд второго

прошло.

Тринадцать!

Шагнул — секунда!

Еще секунда!

И вот секунды,

и вот секунды за шагами

оледенели.

Вымерли, как печенеги.

И вот луна,

она снежины зажигает,

как спички.

Чирк! — и запылали!

Чирк! — почернели.

А сколько мог бы,

а сколько мог бы,

а сколько мог бы

за те секунды!

Какие сказки!

Одна — как тыща!

Перечеркнуть, переиначить я сколько мог бы —

всю ночь —

которая необычайно геометрична.

Вот льдины — параллелограммы,

вот кубатура

домов,

и звезды —

точечной лавиной.

А я, как все, —

примкнувший к ним —

губа не дура!

Иду –

не сетую —

беседую с любимой.

Луна — огромным циферблатом

на небесной тверди.

А у любимой лицо угрюмо, как у медведя.

Я разве чем-то задел?

Обидел разве чем-то?

Нет,

ей, любимой, необходимы развлеченья.

Вначале ясно:

раз! говоры! раз! влеченья!

и — раз! внесенья тел

в постеленную плоскость!

Для продолженья —

необходимы развлеченья.

Амфитеатры,

кинотеатры,

театры просто!

Фонтан подмигиваний, хохотов, ужимок!

Анекдотичность!

Бородатая, что Кастро!

Что ж!

Сказки-джинны так и не вышли

из кувшинов.

Пусть их закупорены.

Будем развлекаться!

Эх, понеслась! Развлечься всласть!

Я — как локатор

ловлю: куда бы? развлечься

как бы?

разжечь годину?

Чтоб «жить, как жить!»,

необходимо развлекаться.

Я понимаю —

необходимо, необходимо.

Да здравствуют красные кляксы Матисса!

Да здравствуют красные кляксы Матисса!

В аквариуме из ночной протоплазмы,

в оскаленном небе — нелепые пляски!

Да здравствуют красные пляски Матисса!

Все будет позднее —

признанье, маститость,

седины —

благообразнее лилий,

глаза —

в благоразумных мешках,

японская мудрость законченных линий,

китайская целесообразность мазка!

Нас увещевали:

краски — не прясла,

напрасно прядем разноцветные будни.

Нам пляски не будет.

Нам красная пляска

заказана,

даже позднее — не будет.

Кичась целомудрием закоченелым,

вещали:

— Устойчивость!

До почерненья!

На всем:

как мы плакали,

как мы дышали,

на всем,

что не согнуто,

не померкло,

своими дубовыми карандашами

вы ставили,

(ставили, помним!)

пометки.

Нам вдалбливали: вы — посконность и сено,

вы — серость,

рисуйте, что ваше, что серо,

вы — северность,

вы — сибирячность,

пельменность.

Вам быть поколением неприметных,

безруких, безрогих...

Мы камень за камнем росли, как пороги.

Послушно кивали на ваши обряды.

Налево — налево,

направо — направо

текли,

а потом — все теченье — обратно!

Попробуйте снова теченье направить!

Попробуйте вновь проявить карандашность,

где

все, что живет, восстает из травы,

где каждое дерево валом карданным

вращает зеленые ласты листвы!

Зима приготовилась к старту.

Земля приготовилась к стуже.

И круг посетителей статуй

все уже, и уже, и уже.

Слоняюсь — последний из крупных

слонов —

лицезрителей статуй.

А статуи ходят по саду

по кругу,

по кругу,

по кругу.

За ними хожу, как умею.

И чувствую вдруг —

каменею.

Еще разгрызаю окурки,

но рот костенеет кощеем,

картавит едва:

— Эй, фигуры!

А ну, прекращайте хожденье

немедленным образом!

Мне ли

не знать вашу каменность, косность.

И все-таки я — каменею.

А статуи —

ходят и ходят.

Якоря — коряги, крючья!

Баки — кости мозговые!

Порт!

У грузчиков горючий

пот,

пропахший мешковиной.

Пар капустный, как морозный,

над баржами, что в ремонте.

Ежеутренне матросы

совершают выход в море.

Мореходы из Гаваны

бородаты и бодры.

По морям — волнам коварным!

У тебя такой порыв!

Ты от счастья чуть живой,

чуть живой от нежности

к революции чужой,

к бородатым внешностям...

Море!

В солнечном салюте!

В штормовой крамоле!

Почему ты вышел в люди,

а не вышел в море?

Быть грозе!

И птицы с крыш!

Как перед грозою стриж,

над карнизом низко-низко

дворник наклонился.

Еле-еле гром искрит,

будто перегружен.

Черный дворник!

Черный стриж!

Фартук белогрудый.

Заметай следы дневных

мусорных разбоев.

Молчаливый мой двойник

по ночной работе.

Мы привычные молчать.

Мамонтам подобны,

утруждаясь по ночам

под началом дома.

Заметай! Тебе не стать,

раз и два и сто раз!

Ты мой сторож!

Эй, не спать!

Я твой дворник,

сторож.

Заметай! На все катушки!

Кто устойчив перед?

Мы стучим, как в колотушки,

в черенки лопат и перьев!

— Спите, жители города.

Все спокойно в спящем Ленинграде.

Все спокойно.

Мимо такси —

на конус фары!

Мимо витрин и мимо фабрик –

гастрономических богинь,

трамваи — красные быки,

бредут —

стада,

стада,

стада.

Крупнорогатый скоп скота.

В ангары! В стойла!

В тесноте,

чтоб в смазочных маслах потеть,

чтоб каждый грамм копыт крещен

кубичным, гаечным ключом!

Тоску ночную не вмещать —

мычать!

Вожатый важен, как большой:

вращает рулевой вожжой!

Титан —

трамваи объезжать!

Я ночью не сажусь в трамвай.

Не нужно транспорт обижать.

Хоть ночью —

обожать трамвай.

У них, быков

(как убежать

в луга?),

сумели все отнять.

Не нужно транспорт обижать.

Пусть отдохнет хоть от меня.

Зуб луны из десен туч едва прорезан.

Струи речки —

это струны! —

в три бандуры.

В этом городе прогоном мы,

проездом.

Прорезиненные внуки трубадуров.

Днями —

город, птичьим хором знаменитый.

Вечерами —

вечеваньем, скобарями.

Помнишь полночь?

Был я — хорозаменитель.

Пел и пел, как мы вплывали с кораблями,

как скорбели на моем горбу батоги,

а купецкие амбарины горели.

Этот город коротал мой дед Баторий,

этот город городил мой дед Корнелий.

Третий дед мой был застенчивый, как мальчик,

по шеям стучал пропойц костылями.

Иудей был дед.

И, видимо, корчмарщик.

А четвертый дед тевтонец был,

эстляндец.

И скакали все мои четыре деда.

Заклинали, чтоб друг друга — на закланье!

И с клинками —

на воинственное дело —

их скликали —

кол о кол

колоколами!

Как сейчас, гляжу:

под здравственные тосты

развевается топор, звучит веревка.

Слушай, лада,

я — нелепое потомство.

Четвертованный?

Или учетверенный?

Я на все четыре стороны шагаю?

В четырех углах стою одновременно?

До сей поры

пробираюсь к Шаруканю

на четверике коней —

попеременно?..

Этот город?

Этот город — разбежаться —

перепрыгнуть,

налегке,

не пригибаясь,

этот город

на одно рукопожатье,

на одно прикосновение губами.

На один вокзал.

А что за временами!

То ли деды, то ль не деды —

что запомнишь?

Этот город —

на одно воспоминанье,

на одно спасибо — городу за полночь.

Октябрь.

Ох, табор!

Трамваи скрипучи —

кибитки, кибитки!

Прохожие цугом —

цыгане, цыгане!

На черном асфальте —

на черной копирке

железные лужи лежат в целлофане.

Октябрь!

Отары

кустарников —

каждый сучочек отмечен.

Стригут неприкаянных, наголо бреют.

Они — по-овечьи,

они — по-овечьи

подергивают животами и блеют.

Вот листьям дадут еще отпуск на месяц:

витайте!

Цветите!

Потом протоколы

составит зима.

И все будет на месте:

достойно бело,

одинаково голо.

Фонари опадают.

Опадают мои фонари.

Целые грозди электрических листьев

примерзают к уже не зеленой земле.

Эти листья

на ощупь — неощутимы

(это листья моих фонарей!),

по рисунку — негеометричны,

по цвету — вне цвета.

Без единого звука

листья моих фонарей

примерзают к уже не зеленой земле.

А деревья, к примеру, опадают не так.

Как они опадают!

Ах, как обучились деревья

опадать! Как вызубрили осень —

от листка до листка,

от корки до корки!

И когда опадают деревья —

выявляй, проходящий, запасы печали!

---------

Незаметно для всех опадают мои фонари.

Но они опадают —

я-то знаю,

я — вижу.

О, на язык тебе типун,

изысканный поэт-трибун.

Манипулируя венками,

кивая профилем варяга,

эстрадной совестью сверкая,

ты в массы мастерство внедряешь?

Гербарий танца и сутан,

евангелий и улюлюка,

среди огула и стыда,

иронизируешь, ублюдок?

О, благо, публика бедна,

бездарен, благо, зал публичный,

и, благо, занят трибунал

проблемой лозунгов и пищи.

Кри­-

тик,

тик-

тик,

кри­-

тик,

тик-

тик,

кос-

­ти,

крес-

­ти

мой

стих!

У

ног,

мопс,

ляг

вож­-

дей,

пла­-

нов!

Твой

мозг,

мозг­-

ляк,

вез­-

де

пра-

­вый!

Крис­-

та­-

лен

ты,

как

те­-

ре­-

мок!

Мой

кри­-

тик-

тик,

кри­-

те­-

рий

мой!

У-

мер

Пуш­-

кин,

а

ты

вы­-

жил!

У-

мер

Пуш-

­кин,

а

ты

вы-

­ше!

И

я

ум-

ру,

мой

внук

ум-

­рет!

Ви­-

ляй

в уг-

­лу,

ва-

­ляй,

у-

род!

Без-

­мер-

­но

тих,

ко-

­лен-

­Ки

ниц!

Бес-

смер­-

тен

ты,

как

кре­-

ти-

­низм!

Вам —

незаметным, как стебли подводного мира,

незнаменитым, но незаменимым микробам,

двухсотмилльоножды — слава

Агентам Снабженья!

Вы —

снадобья наши, сандалии, санитария,

ректификаты, электрификация, саны, тарифы.

Нет

президентов, прессы, юриспруденции, сессий,

гимн государств —

Голос Агентов Снабженья!

Это Агенты проскальзывают, как макароны,

в рюмки,

на съезды,

в хранилища,

под одеяла.

Здравствуй, художник!

Битник, бунтарь, гомер, горемыка,

волосы рвущий на пятках

в сомненьях о форме…

Не сомневайся.

Будешь

оформлен

Агентом Снабженья.

Зубилом быть!

Быть злобным, белозубым,

заботливым о судьбах производства,

звучать произведением труда!

Ну, кто из нас сегодня не зубило?

Ну, кто под Богом ходит?

Совершаем

хождение свое под Молотком!

Жил человечек —

ломтик мягкотелый,

изыскивался в скользких размышленьях,

по своему характеру —

безумных,

безудержных...

и оказался...

без...

Он нынче полон пламенным желаньем

зубилом быть!

Рубить по начертаньям

начитанных, умелых чертежей

любой узор на розовом железе!

Бывает:

познакомят с экземпляром:

лоб в 10 баллов,

профиль колоритен,

глаголом жжет —

колонна из калорий!

Потом рассмотришь

это со спины,

а вместо позвоночника —

зубило!

Ну, кто еще сегодня не зубило?

Ты не зубило?

Ну-ка,

повернись!

Дом стоял на перекрестке,

напряжен и мускулист,

весь в очках,

как перед кроссом

чемпион-мотоциклист.

Голуби кормились мерно,

на карнизах красовались.

Грозные пенсионеры

вдоль двора крейсировали.

Вечерами дом думал,

сметы составлял, отчеты,

и —

внимательные дула —

наводил глаза ученых,

дула — в космос розоватый!

А под козырьком у дома

разорялась, раздавалась,

радовалась радиола.

Там бутылки тасовали,

под пластинки танцевали,

эх, комично танцевали,

выкаблучивались!

Я в одном из окон дома

домогаюсь новой строчки.

Я хотел бы стать домом,

напряженным и строгим.

Танцевать комически

на чужой гульбе,

плакать под космический гул голубей.

Каждому необходим

свой дом,

свой дым,

своды над головой,

ложе —

лежанку бы,

чтобы свой колобок

свойственен дому был.

Где ты, мой дом, стоишь?

Дом —

над окном —

стриж?

Гость у дверей цепных?

Дом —

под окном —

цветник?

Где ты, мой дом родной?

В рододендронах мой?

В детстве

да сплыл,

не быв.

В детстве?

Или — встарь?

Эх, кабы —

да кабы

Сивкою-Буркой встань!

Сивка, топчи гранит!

Бурка —

и-го-го-го!

Где ты, мой дом –

в грибных

дождиках

в Новый Год?

Кто строил дом?

(Этап —

этаж!)

Мать? Нет!

Отец?

Не мог!

Ваш дом,

по-вашему, он –

ваш,

лишь по названью —

мой.

Приблудный сын домов чужих,

ублюдок,

Вечный Жид,

ты в дом вломился напролом,

в наш дом!

В ваш дом?

Ваш дом —

неврастеничек и нерях,

маньяков и менял.

Не я вошел в ваш дом,

не я,

ваш дом

вошел

в меня!

Я —

нет! —

предательству в ночи,

предательству ночей!

А дом все знает, а — молчит!

Не ваш он, дом —

ничей!

Бело-

бетонная скала!

Бассейн,

в котором гул

бессилья всех земных салак,

бесславья —

всех акул!

В окне напротив магнитофон гоняет гаммы.

Набросив шкуру —

подобье барса —

пиджак пятнистый –

чернильны пятна!

Музыкальными ногами

танцуем:

очи лоснятся лаком, как пианино.

На шоколадных паркетных плитках танцуем.

Боги!

В гримасах грациозных спины!

Танцуем мощно

окрошку из фокстрота, вальса, танго и польки,

и из чего-то, что у берберо-арабов модно.

На шоколадных паркетных плитках кружатся пары.

Кряжисты парни.

Девицы крошечны —

мизинцы!

Как лыжи, туфли.

Колышет ночь прически-пальмы.

И запах ночи

с парфюмерным магазином

полемизирует.

Чирикаем чижами.

Юнцы! Юницы!

Мы все в порыве.

Мы все в полете.

Мы все танцуем.

Только музыка — чужая

и из какого-то чужого окна напротив.

Он ходит под окнами Дома Подонков

подолгу,

подолгу.

Ой, мальчик!

Молчальник!

Мельчают потомки?

Отбился от мамы?

Где компас? Где полюс?

Подобны под окнами Дома Подонков

и доля, и дело,

и доблесть, и подлость.

А в Доме!

Параболы потных подолов,

асбестовы губы!

богаты беседы!

Мы ходим под окнами Дома Подонков,

солдаты, индейцы, босы и бесследны.

Приснилось мне, что я оброс грибами.

На горле, на ключицах, на лопатках,

как плоские листы болотных лилий,

на длинных черенках

росли грибы!

Поганки, сыроежки, грузди,

но большинство поганок.

Весь живот

в поганках.

Грудь в поганках!

В пегих!

Как волосы короткой стрижки,

часто

росли грибы.

Точно горилла шерстью,

я весь, как есть,

топорщился грибами!

На длинных черенках грибы торчали,

как плоские листы болотных лилий,

осклизлые,

но вместо хлорофилла

просвечивали —

синий, красный, желтый,

зеленый —

кровеносные сосуды.

Ого! Оригинальная грибница! —

воскликнул я, все еще склонный к шуткам.

Я хлопнул всей ладонью по грибам.

И хлопнул я,

и онемел от боли.

Как будто хлопнул по десятку бритв,

как будто бритвы

врезались в ладонь!

Грибы во сне — к болезни.

Я здоров.

Я, правда, иногда болею гриппом,

но не грибами.

«Гриб» — такой болезни

нет ни в одной из медицинских библий.

Я хлопнул.

Удивился.

И проснулся.

Грибы!

И, окончательно проснувшись,

я снова удивился наяву.

Они стенографировали сны.

За стенкой — три соседние старухи,

три орлеанских девственницы, три

экс-чемпионки по шипящим звукам,

мне в спину обращенным.

Три гвардейца

из поредевшей армии непьющих!

Они во сне ворочались, рычали,

поварчивали.

Видно, состязались

во сне

на олимпийских играх склочниц.

Они стенографировали сны.

Что ж?

Разбудить старух?

Оформить форум

по формулированию болезни?

Уж то-то будет празднество маразма!

Я... окончаньем ногтя тронул кнопку.

Торшер шатнулся.

Лампа разразилась

стоваттным треугольным душем света!

Прохладой электрического душа!

И — ни гриба!

Я — чист, как гололед!

Я прыгал,

применяя все приемы

от самбо, джиу-джитсу до цыганской,

я прыгал, применяя все приемы

борьбы с собой!

Однажды оглянулся:

у шкафа вспыхнул черный человек!

Был человек весь в черном, как чернец…

Но вырез глаз, изгиб волос

и даже

мельчайшие морщины возле глаз —

как у меня.

Двойник или подвох?

Но зеркало?

Нет, зеркало —

за

шкафом,

и я — в трусах,

а он — в плаще

и в шляпе.

— Так.

Значит, это черный человек, —

подумал я...

— Явился он, —

подумал я, подумав, —

разыгрывать классический сюжет.

— Ты кто? — подумал я.

Молчанье. —

Одно к другому, и одно другого

не легче.

Поначалу: сон — грибы,

и явь —

дремучий мученик — молчальник.

— Садись, — подумал я. —

Садись, молчальник,

молочный брат необычайной ночи,

садись,

ты,

черный символ непочтенья!

Ты,

непочатый печенег молчанья!

Молочный брат необычайной ночи,

с кем

вздумал

состязаться по молчанью?

Мой дед молчал. Отец молчал,

и брат

отца.

И умирали тоже молча.

Я — третье поколение молчащих.

Эх, ты, какой ты

черный человек!

Чернявее меня,

но не чернее.

Как видишь, — я потомственный молчальник,

молчальник — профессионал.

Сосуществуем мирно:

я, будильник.

И кто главенственнее —

я или будильник?

Будильник!

Утром он визжит:

— Подъем! —

Так понимать: вставай и поднимайся!

Раз он визжит:

— Вставай и поднимайся, —

я поднимаюсь и встаю,

и снова

встаю и поднимаюсь,

и встаю!

И поднимаюсь!

И включаюсь в дело,

как честный, добросовестный рубильник.

А вечером визжит:

— Пора страстей!

Пятнадцатиминутка наслаждений! —

Так сколько

скользких

порций поцелуев

плебеям, нам,

воздаст Патриций Часа?

Железный страж мой!

Мой блюститель часа!

Тиктакает и не подозревает,

что я однажды выну молоток,

и тикну так,

чтобы разбить — как можно! —

костлявое стеклянное лицо!

Тот человек ни слова не сказал.

Ни слова не сказав,

ни междометья,

он промолчал

и, кажется, ушел.

И пиля пиво, черное, как небо!

И грыз я самый грозный корнеплод

двадцатого столетия —

картошку.

Она,

на мандариновые дольки

разрубленная,

отдавала рыбой.

В окне

(окно — квадратный вход в туннель

необычайной ночи)

возникали

брезентовые контуры людей.

Брезентовые космонавты ночи,

шли работяги —

пьяные в дымину,

дымились, как фруктовые деревья

весной,

а возникали,

как факелы

из космоса ночного!

И пели так, как Пятницкого хор

поет, если замедлить ход пластинки!

И все же

зачем он приходил?

(А приходил

наверняка.)

За

чем он приходил?

И ко сну отошли рекламы.

Фонари,

фонари трехглавы.

Так и есть — фонари трехглавы:

две зеленых, над ними желтая

голова.

Ночь дремуча.

Дома дремучи.

И дремучие головешки —

бродят маленькие человечки,

и ныряют в свои кормушки,

разграфленные по этажам,

и несут иконы в кормушки,

мельтешась.

Купола, минареты, маковки

в ожидании мятежа!

Муэдзины, раввины, диаконы

предвкушают мятеж за веру,

чтоб не бысть житию двояким,

бысть — от Аз

до Ять по завету.

Нищим — наоборот — корона.

Как же наоборот доярке?

Девка в рев: не хочу коровой!

Так наивны и так банальны

помыслы о мятежной секте.

Не бывать сардельке бананом

ни на том, ни на этом свете.

Бродят маленькие человечки,

головы — головешки.

Выбирают,

во что поверить?

Сколько веяний... поветрий...

А тени возле зданий,

тени —

прочерченные криво

грани.

Взгляни туда — сюда:

антенны —

завинченные в крыши

грабли.

Сырая колобаха

ветер!

А дворников берет

зевота.

Как плети Карабаса

ветви.

И все наоборот

сегодня.

Луна,

а на граните

сухо.

Волна — невпроворот –

лучится.

Бывает: на границе

суток

все ждешь: наоборот

случится.

Вороны, как барбосы,

лают,

и каркают собаки

грозно.

Ты ничего не бойся,

лада.

Все это — байки.

Просто — проза

моих сомнений.

Соль на марле!

К утру мои просохнут

весла.

И утром будет все

нормально,

как все, что утром,

все,

что звездно!

Первый снег.

Пересмех

перевертышей-снежинок

над лепными урнами.

И снижение снежинок

до земного уровня.

Первый снег.

Пар от рек.

В воду — белые занозы.

Как заносит велотрек,

первый снег заносит.

С первым снегом.

С первым следом.

Здания под слоем снега

запылают камельками.

Здания задразнит небо:

— Эх, вы, камни, камни, камни!

А по каменным палатам

ходят белые цыплята,

прыгают —

превыше крыш!

Кыш!

Кыш!

Кыш!

Снег летит

и сям

и там,

в общем, очень деятельно.

Во дворе моем фонтан,

у фонтана дети.

Невелик объем двора —

негде и окурку!

У фонтана детвора

ваяет Снегурку.

Мо-о-ро-оз!

На снегу

чугунеет резина!

Хоть Снегурка ни гу-гу,

но вполне красива.

Дети стукают легонько

мирными сердцами,

создают из аллегорий

миросозерцанье.

У детей такой замах —

варежки насвистывают!

А зима?

Ну, что ж, зима!

Пусть себе воинствует.

А вчера еще,

вчера

снег выкидывал коленца.

Нынче улица черна —

го-ло-ле-дица.

Холод.

У вороны лёт —

будто из больницы.

Голо.

Всюду голый лед —

без единой ниточки.

Лед горланит:

— Я — король!

Все вокруг моей оси.

Солнце — кетовой икрой.

Это я преобразил!

На морозе башмаки

восторженно каркают:

это ходят рыбаки

по зеркальным карпам.

От меня блестит заря!

И прокатные станы!

Это ходят слесаря

по легированной стали!

Дети ходят в детский сад

по леденцам! —

И сулит король-обманщик

бесчисленные горы.

Но когда-то крикнет мальчик,

что король-то

голый!

А снежинки тают, тают.

Очаги расставлены?

Вон снежинки —

та и

та

и

та —

уже растаяли.

Что снега сползают с веток,

что грязюка — по-тюленьи,

что и травка тут же —

не обманывайтесь!

Это

временное потепленье

перед лютой стужей!

Вот и праздник прошел.

Декорации красные сняты.

Отсалютовали, отвыкрикивали, отбабахали.

На асфальтовых лицах — трудолюбие.

(Наши азы! Наши яти!)

Трудолюбие под папахами.

По замерзшим, брезентовым улицам

бегает мальчик.

Думал: это салют,

а это пожарная колымага. Сирена.

А хотел —

самолеты, салюты, футбольные матчи.

Чтобы шар голубой

колыхался на пальце все время.

Мальчик прыгал.

Попрыгал

и скрылся за поворотом.

Алкоголик вспорхнул,

пролетел сантиметр над панелью...

Руку жмет сам себе,

поздравляет с полетом...

Где же мальчик?

А может быть, мальчик

и

не

был?

Воистину

воинствуем

напрасно.

Палим, не разбирая, где мишени.

Теперь бы нам

терпения

набраться.

Пора вступать в период размышлений.

Мы отрапортовались — с пылу, с жару!

Пора докладывать содружественным станам:

Как не спугнуть

уродливую жабу,

но обмануть —

во что бы то ни стало.

Как разучить, где маховик, где привод,

кого для штрафов,

а кого для премий.

Пора вступать совсем в другой период.

В другой период!

Что ж,

приступим к преньям.