Проза

— Кто вы?— спросил голос, мужской жук.
— Я сказал, кто я. Никто.
— Где вы находитесь?
— В РФИ,— сказал я.
— А точнее?
— Точней не скажешь.
— Адрес, друг!
— Римская Федеративная Империя, г-д Д-л, дом 3 дробь 2, комната 891.
— Где это?
— Угол проспекта Удавленников и шоссе Энтузиастов, от Финального вокзала автобус 2 бис 8.
— Молодец! Ум ясный.
— А ты что говоришь, как из дула — в затылок? Покажи морду, может, я тебя знаю?
— Зачем тебе моя морда?
— Хоть плюнуть, что ты меня каждое утро пытаешь? То ты, то девка.
— Она — врач-психиатр.
— Она психопутка, ее голос мужской, но женский. Как ее зовут?
— А вы не сказали, как вас...
— Авы! Аве! Тебя зовут Мария? Я буду звать Аве, Мария!
— А ведь вы не сказали, как вас зовут... А ведь...
— А у тебя двойное: «Аве» — Аведь! — врач-психопутка! Какой у тебя цвет лица?
— Здоровый.
— А у меня?
— Нездоровый.
Рассветает, радость-то! На переплетах рам сидят чижи. Каплет неба звонко, в стекло, за стеклом туя и рябина. Я лежу ногами к окну и смотрю двумя глазами в окно, а оно во всю стену, лишь полметра внизу батарея парового отопления, золотой цвет, то ли покрашена, то ль золото настоящее, от нее вьются такие же трубы, вверх, видно, что горячие. За окном воздух, а над окном шарниры, а на них золотые шторы, как ткани, как плюш. У окна стол под зеленой плюшевой же скатертью, на столе пишущая машинка Гермес Бэби — никто на ней не пишет.
Я не пишу, я лежу.
Грозовое небо в фиалках. Ворона летит, вращаясь. Тревожно смотреть мне в небо, как в смерть. Это синие, синие дети поют, взявшись за руки, вверху, дети в синем, а один из них дитя в красном, как Данте, крольчонок.
Я лежу и вижу: слева в воздухе белая скала, незаселенная, строят шестнадцатый этаж, с цифрой, красивый кран ходит по крыше, никелированный, как ажурные ножницы, на нем юноши в шляпе, в голой майке — сидя, пьют кефир, в кепи. А справа я вижу колонну, это обыкновенный красный кирпич, сложенный вверх, в ней живут и строют же рабы-римсы, все белокожие, они стучат мастерками, как блестящими стальными сердечками.
Я вижу это, потому что я лежу.
Я знаю, чья это комната, что моя. Мои книги в темно-зеленых переплетах с золотым тисненьем букв, мой хронометр с большими цифрами висит на серебряной цепочке, моя пепельница, серебряная же, она же дегустационная кружечка, мерка; картины на стенах; тут много моего, и зеркало в раме с деревянными ангелочками, мордоскопами, позолоченными, я смотрю на себя в сей кристалл, вставая,— я толст, лыс, глазаст, щеки львиные, вырез в носу. Я брит. Я болен.
Я был болен. Я есть здесь!
Я знаю, я помню, как сверлили вены под ключицами и вставляли в них трубки, а в живот в стеклянных трубах вводили активированный уголь. Я помню, как в ноздри мне вставляли индийский лотос — трубку сквозь ноздри в желудок, восемь врачей держали, а я их бил в беспамятстве, по медным пенсне, пока не сделали уж такой укол, что отнялись обе руки, чтоб не бил и схватило параличом заодно и ноги. Четыре с половиной месяца я лежал на танкетке в реанимации, весь подключенный, искусственные легкие, почки и т. д. Искрил только пищевод да иногда включалось сердце, а потому нельзя было меня выбросить в мусоропровод.
До чего ж я им надоел.
Я рассказываю себе, что со мной, а сам не знаю что.
Я знаю, т. ск., техническую сторону дела: было девять операций внутренностей и т. д., была клиническая смерть, а затем смерть без вмешательства клиники. Но я давно себя разделил на сознание и тело, это все было с телом, и названия болезней, и боль, а со мной ничего особенного не было, я сознавал себя.
Да и тело я разделил на две половины. В животе и у корней ног жили близнецы, принцы Мекленбургский и Вюртембергский, а над ними в груди их няня, кормилица, фрейлина Агнес. Откуда они там взялись, это уж им знать, я их не выдумал же. Свои проказы у них, свои капризы. Бантики на пупке завязывают, на швах, из лигатур. Каждый орган у нас уж оригинален. Например, рот. Рот мне порвали умельцы, вставляя шланги дышать. Но вот спросили, чувствую ль я, что мне порвали рот, а я им никак не объясню, что рот порвали рту, а не мне, я тут пятая спица, пусть спросят рот, а я от этой сути — отсутствую. Или уши. Они считают, что я оглох и что уши мои не слышат, все кричат мне в уши, прокричали. Я им объясняю: какое мне дело до ушей, может быть, они и не слышат, я-то слышу, вот ко мне и обращайтесь, а не к ушам. Лично я, как таковой, все вижу, слышу и чувствую четко: в два часа ночи, еженощно, во рту шестой справа вверху зажигается кинжал. Он горит нестерпимой и антисладостной болью, резкой, как огонь электросварки.
От этого зуба зажигается глаз, и я закрываю его влажным полотенцем, платком, чтоб не сжечь ресницы и брови, и кудри, которые вылезли и обнажают лысину. Глаза же, горя, вспоминают разные эпизоды жизни и смерти, но не меня, а то того, то другого члена. Но не буду же я публично называть левую ногу Марьей Дмитриевной, а нос Константином Багрянородным, так можно и табуретку переименовать в лютеранку, а толку-то что?
Тут утром солнце восходит, как вода, как в аду.
Оно сверкает в стекло, и на белой скале смеются юные рабыни-высотницы, в майках, с каймой губ на лице, а у красной колонны — от белокожих слепит, дергается хрусталик, набегают влажные волны. У комнат — каменная болезнь. Перечислим симптомы: четыре блока — это стены, их состав — железобетон, ничем не обшиты, ни дуб, ни палисандр, они оклеены легко — тончайшей плевой обоев, на которой наштампован типографский рисунок листков. Но фиговые листки сии не цветут и не греют. Таковы три стены, а четвертая — вообще стеклянная, она — окно, стекло в сучках, кривое. Две железобетонные плиты — пол и потолок. Так сказать, твой пол, мой потолок. На полу тончайшая плева из хлорвинила, встань ножкой на голый пальчик — он примерзнет, и долго потом будешь отмачивать ногу в мертвых и живых водах, срезать ножом обмороженную кожу и мясо, пришивать кожу новую и мясо новое матросскими нитками, главной иглой. Заживет.
Для того же, чтобы не переохлаждаться на полу, по ТВ продают ковры, они теплы, как костры, и стоимость одного ковра как цена жизни одного раба. Купи ковер и куй на нем! Куплю!
Утро. Дом погружен в солнце. Прямо — пруд, в нем голубой дуб, тополя. Козак не может жить без тополи. Из разных окон смотрит он в пруд, и скажет: — О, то моя тополя! — и смахнет ус. То козак Золотозозуленко, товарищ из кургана. О нем речь ниже.
Тут по скале звонила рабыня Р., со жжеными волосами: — Пруд — памятник старины, не рубить тополю! — Никто не ломал дуб, пруд не пьют. А наоборот — плавают в пруду чайки-утки, а вороны, как неводоплавающая тварь, ходют вокруг пруда, комично бия толстым клювом в землю, как железные заводные игрушки больших размеров. Из окна, если сильно скосить глаз вправо, между колоннад у домов, перейдя шоссе,— цистерна, крашенная серебром или из серебра, в ней молоко, выстраивается с 6 утра очередь в 500 женщин, с бидонами. А в бидон им цедит из шланга негр, как гром, с зубами как звезды. Нацедит кувшин и выльет им на голову. Как в Америке!
Я считаю: сколько утром идет на работу и кто? — Двадцать. Восемнадцать женщин — рабынь Ж и двое, молодых, мужские. Остальные стоят за молоком. Иной раз рабыне И. стоять не захочется, с ног свалится. Потом эту соседку поднимают в сорок рабочих рук (те, двадцать). А пьяных — один. Ходит по лестницам, вопя, что раньше и что теперь, была бормотуха, теперь синюха.— Синюшник я! — говорит он. — И сын у меня синюк, и баба синюля, и мать Синильда Синедрионовна! Дай, друг, на круг сикль, принесу глоток, подсинимся! — А сам и вправду, будто о синюю стену щекой терся, и зубы синие, будто синим огурцом закусывал.
Я пишу уж, раб — римс — мой читатель.
От их начитанности деваться некуда. Войдут, начитанные, от ног вонь, хоть свинец выноси. Сядут на кухне и будут весь день менять конфорки к электропечи, как граммофонные пластинки. Деньги потребуют и почитать на дом прессу, или Пруста.
И вот вид, мой мир, кругозор, полярный круг описаний из окна. Слева — белая скала, строящаяся. Под нею пруд, в нем вода и тополя. Прямо — синее небо, зори, земля кругла, над ней солнце, и это — море. Справа — вдали лес, силуэтом правее — цистерна с молоком, женщины и негр, как гром, с утра — такое уж у них право. От молока у них кожа перестает каменеть.
Больше вокруг меня ничего нет. Под окном асфальт, немножко шоссе, и много грязи. Пейзаж не нов, но реален. Да, еще прямо небольшая каменная башенка, тесанная из камня, там жгут кошек; подходят фургоны и выгружают кошек в мешках, из трех труб вьется дымок, жгут и никому не жутко.
Как имя мое?
А вечером — начинает играть за стеной лира, круглая, как луна, звук ног звенящий, и ходит внизу по ступеням слепой гуцул Стефан-шотландец, но играет не он, а радио друидов, и грустно мне у струн тех.
И я лежу, и свободную мою голову сжимает шлем.
Я лежу ногами к окну, голова в шлеме. В окне — золотые полосы созвездий, тысячи окон, мертвый мир, натюрморт тьмы, корабль уж летал и видел все это всюду, выброшенное кем-то большим в форточку. Была-плыла танкетка, я лежал, зашитый дважды металлическими скобами, кляп из пробки, сквозь него вдет шланг в рот, мундштук, а вокруг — солдаты и матросы в белом, в шинелях, в красных пилотках. И все меня кололи шприцами, все. Ни один не прошел мимо, обязательно уколет, всадит шприц в грудь, в просверленную дыру, и я задыхаюсь. И, задохнувшись, я всхожу на башню, где на каждой площадке сидит девица с красным крестиком на лбу, медсестра, и в руках ее спицы шприцов сверкают, а пред нею вьется, кружится карусель из конфет, разноцветные, красивые. Жизнь вяжут медсестры на спицах, и у каждой никелированный чайник с мороженым, оттуда тянет холодом и водой, пить очень хочется. Мне не давали ни есть, ни пить, кормили шприцами. И дрожали ступени подо мной, восходящим, и сердце во мне сотрясалось.
И, взойдя на башню, и сосчитав этажи, я удивлен был вновь, как быстро выложен еще этаж. Барьер, катапульты из самых больших шприцев — и ничего нет, ни видимости, ни пустоты. Однажды я прошел этим туннелем вверх, на сей раз сестры, т. ск., освежевали один труп, мужчину — толстый, телесного цвета. Ему подрезали бритвой пятки, сняли тонкую кожу, содрали т. е. кожу с живого человека, лежащего на высших ступенях реанимации, нарезали лентами, намотали на катушки и спрятали в шкаф. Вошел главный хирург Г. Рурих, как Сибелиус. Он подозвал одну девушку, раскрыл на ней халат, обнажилось крупное, сильное женское бедро, а также ляжка, влекущая. Хирург Г. Рурих выломал у девицы и ляжку и бедро, т. е. по кулинарии — заднюю ногу он отвинтил от нее, как у страуса, вынул толстую расческу с мелкими зубиками и стал расчесывать ногу (волоски на ней) у себя на коленях. Расчесав ногу, он пришил ее иглой, белой нитью к паху того, ошкуренного реаниманта. И тот стал лежать уж с тремя ногами, и без шкуры. Внешне эти действия не имели смысла: зачем с человека шкуру — медсестре? Зачем третья нога — этому? и как будет жить без ноги девица? — думал я на танкетке. Но сейчас я думаю не так: многое, непонятное мне, совершенно ясно другим.
— В ножи! — кричат хирурги, и в этой технике есть что-то рациональное. Голубь белый — это нож у индусов, а нож белый у финнов — ласточка. Но все крылато — и птаха, и ножи. Народы любят летать. Если б я был писателем, скажем Вильгельмом Мейстером, я б описал: эпизод — однажды я очнулся, это было где-то в конце моей жизни, а предо мной на двух табуретах сидели двое: хирург Г. Рурих и Аве-Аведь, психопутка, а поодаль штук двадцать халатов мужского рода, они передавали из рук в руки ребенка, совершенно голую девочку и кололи ее по своему обыкновению. Но, передавая и тыкая иглой, они не спускали глаз с меня. А я с открытыми глазами, и ничего нет во мне, а оставшиеся две губы говорили быстро и внятно, и я их слышал. Они выговаривались.
О том, что... но я и не помню, я не умею говорить,— если б мне быть Иваном Ильичом, тут уж я пошел бы врать, как вратарь Петр, но у меня все еще мало слов, и не хочется ставить их неправильно.
ТАМ — то, что незнакомо здесь.
О девочке. Она еще вот-вот вышла из живота, а у нее уже пузо. И с меня не сводят глаз медхалаты — не скажу ль я, что хочу жить сначала? Хирург Г. Рурих уж точит скальпель о венерин бугорок, чтоб вмиг вскрыть пузо Богородице и вынуть меня, для новой жизни.
— Хочешь? — гремит в рог Голос.
— Нет! — не хочу я.
Но по небосклону горит уж звезда Вифль, чтоб ее, а не нож вонзить в пузо, чтоб я воскрес. Но я не хочу ничего заново, консерват. Лежу я ТАМ, в некоем светящемся объеме, в естественном мире, а то, что тут,— неестественно.
Лежится мне само собой, и кто-то невидимый по небосклону чертит круг справа налево, светящуюся кривую. И Голос говорит ясно, по слогам, что круг жизни моей в моей власти, он замкнется от не хочу.
Я говорю:
— Не хочу.
Круг не замыкается. Его линия останавливается, не замыкаясь с верхней. Что-то я тут недоделал, назад, на стул! Я не хочу назад, жить, мне и здесь, ТАМ,— небывало, удовольствие! Но Голос говорит — смотри зазор. Смотрю: судя по всему, это срок, остаток, мне даримый. Но может быть и наоборот: если взять за мою жизнь эту минимальную пустоту, то остается вон какой грандиозный Светящийся Круг в 330°! Живи — не наживешься!
Хирург Г. Рурих говорит:
— Ты удостоился встречи с Ним, будь же достоин Его и молчи. Смерть кончена, увы, начинается жизнь. Хоть отвоевал у него жизнь не с детства, а с зазором, не вечную.
Я не осмелюсь описать весь вид аудиенции, и как я сброшен был на койку, и как очнулся с памятью о недочерченном круге. Ту хорду заменил пунктир, тоненький, но светлый тоже.
Хирург Г. Рурих сказал, что приборы зафиксировали смерть, и я пребывал в этом состоянии больше, чем полагается.
Выпали все волосы, я сел, держась руками за голову, мягко мне, в подушке сидящему, я плакал дико.
— Печаль моя — свекла! — кричал я.
В тот день отнялись ноги, потом занялись огоньком, и пошло выздоровление. И пропала память. То есть, я все помню, но все не то. Смешно, у меня осталось щенячье желание любить женщину, но не идеально, а эротически. Уж в клинику мне приводили двух женщин на поводке: у одной был белый пудель и она говорила по-немецки, а у второй — черный, эта по-французски владела.
Я помню, что мы ели.
Я ем плохо и мало. Наверное, меня из комнаты унесут, где я буду есть больше. И это темнеет небо, и я, как летчик, ем шоколад, красную икру и булку с изюмом и маслом, желтым. Шатает меня на простынях, тошнит. Копья поют, копья летят в гнезда, на Дунай, мне худо, халдеи!
— Какой у вас цвет кожи? — спрашивает Аве-Аведь, психоподонок.
— Здоровый! — я говорю. Потом смотрю под одеялом в зеркало, цвет кожи у меня красивый, многоцветный, но, судя по линиям рта и узору надбровных дуг, я персонаж незаурядный. Иначе — зачем я отпущен обратно, да еще и не рожденный дважды, а в своем теле? Давно ль я не жил? Вспомнить бы. Пошел на кухню, сжег левую руку, положил ее на плиту. Дымится (рука!). Ничего, обойдусь пока правой.
Вверху стучат молотками. Взять постучать тоже? По вечерам свет слабый, нужны б сильные лампочки. Пошел в ванную, помылся, смотрю в окно — комар приближается с воем, как паровоз! И без звука летит самолет под окном — как цветок! Ничего не помню.
Хрусталь — это стекло и свинец, охота пить! Пей из серебряной рюмки, серебро — антисептик. Молоко смотрится в чистом стекле, а пьют из керамических форм, на холоду. Парное молоко пьют рабы, оно слабит, выпил кружку от бешеной коровки и через 7 минут уже свободен внутренне, спи чистым сном.
И сплю.

Винцо пьют.
Ни к чему пить на улице, из горла, взбалтывается, невкусно и ненадолго. Вижу: сильный, рогатый раб-римс, пунцоволицый, крутит у скалы бутыль, и, подняв на высоту вытянутой руки, вылил в рот. Он позабыл, что это не фокус, а водка. Раб распахнул волчью шкуру, рванул грудь и пошел.
Он дошел до светофора и упал на шоссе.
В этот момент зажегся зеленый свет — шла колонна танков, всегдашним маршрутом.
Головной танк ткнулся в тело, распластанное на шоссе, покрутил гусеницей, пошипел изнутри мотором; заглох. Не переехать. Не потому, что слабая техника. Техника тут китовая. Не потому, что командир танка подкапитан Силлабяк не давит гусеницами, а потому, что тело раба ожелезенело до такой степени, что его не взяла б и электросварка на распил, чтоб пропустить вперед колонну; ей пришлось идти в объезд. Раб сам отошел, когда пришла пора, встал и, быстро-быстро перебирая руками и ногами, согнутыми, побежал на юго-восток, туда, где, говорят, стоит еще цистерна, а у нее стоят люди в запое — похмелянты.
Винцо все ж пей из простого стекла, залпом, без выкрутасов, стакан об стенку, огурец в угол рта, как сигару. Почему не пьют тут так? Может быть, не было учителей?
Может быть, это и путь — пить.
Но мы пойдем мыться в ванне, в Дунае. Баня — утоление грусти (по-латыни). А по-римски: — Затопи ты мне баньку по-черному, я уж белому свету не рад!
Затопи ее морем тоски скота моего.
Говорят, помогает человеку в росте вода: выльешь на голову ведро воды — раб растет, человеком становится.

Хирург Г. Рурих сказал, что мне б носить бандаж, чтоб брюхо не выпало на пол, швы загноились и разошлись, ране еще заживать. Слишком сплю, быстро устаю. Люди быстро стареют, но этой девочке было от 10 до 20 лет.
Глаза — как полумесяцы!
Были днем, дали банку паюсной икры, в стекле.

Во сне:
Группу мертвых (я в их числе) свезли в ГДР. Ходим по магазину, где рубашки, у которых восемь дырочек. Я хожу вне режима, и подозревают, что я не покойник.
Но действие в 21-м веке, все, рожденные в первой половине 20-го века, мертвецы несомненно. А я вроде и нет, аргумент повис в воздухе.
Некоторые подозревают, что и они — нет. Но отличить нас по степени живизны — трудно, трудно.
Еще снилось: моря и горы в ГДР. Есть ли они — наяву?

День рождения И. В. Сталина. Кого ни вспомнишь, все Пушкиным занимаются.

То же.

Я помню, как цветет кактус на подоконнике 24 дек,— 9 бледно-фиолетовых цветков, омерзительной красоты.
Пью чай. Звонит кто-то. Возничий? Ремонтируют ступени в скале. Не открыть рот, каплет, льется с потолка.
Смотрю на руки (свои), любуюсь: вот бы такие руки вору! Я живу среди святых. Куда ни плюнь — святой.

Помылся, где можно и где нельзя — спиртом. Т° вдруг подпрыгнула до 38,6. Надел чистую рубашку и галстук. Аве-Аведь танцевала перед глазами. В 24.00 выпили по рюмке сока манго. Аве-Аведь все расспрашивает. Я:
— Пифагор — математик, астроном, спортсмен, музыкант. Первый предположивший, что Земля — шар. Аристарх Самосский — в 3 в. до н. э. объявил, что Земля вращается вокруг Солнца, и измерил расстояние между ними. Потом начался бред — Галлилеу плюс Тихо Браге плюс Иоганнес Кеплер. Сколько ни иди вслед за луной, придешь туда, откуда вышел, а не на Луну, нет. Потому, что путь по Земле не прям, а кругообразен и не выводит за купол земной поверхности. Из Кодекса якудза:
«Пистолет холоден. Пистолет — это механизм. В нем нет персонификации. А меч — продолжение человеческой плоти, и я могу передать всю глубину ненависти к противнику, когда клинок моего меча пронзает его тело. Погружая руку-меч в тело врага, нет большего наслаждения произнести: СИНДЭ МОРАИМАСУ! (прошу вас умереть!) — японск.»

— А вы?— не отстает Аве-Аведь.
— Что я?
— Вы — музыкант, спортсмен, математик, астроном?.. Или же вы — шар? А ведь я не шучу, конечно!
А у меня крестец ломит. В ране много крови. Во сне:
Всю ночь у Сталина. В его роковой квартире — проезд МХАТ’а. Мебель на месте, посетители те же. Я — ему:
— Ну что, Иосиф Виссарионович, катапультировались?
А Иосиф Виссарионович этого слова не знает. Усов у него нету. Смотрим, радуемся, что сбрил. Сталин без усов, ниточки на губе, как у немчика.
Сколько лет осталось до 3-го тысячелетия?
В окне над цистерной зажегся неон:
ТЕНЬ ГОРДАЯ ДРОГНЕТ

Здравый ум и здоровый ум — есть разница?
Стол для письма — не конь кому попало. Дай коня, не побоюсь брюха, пойду снимать головы, воюя. Но писать, подвязав кишки бинтом, не пишу.
Пошел-ка ты по шепоту!

Отличие людей от искусств — у одних есть, у других нет юности. Фараону подкладывали девочек, чтоб юная энергия переходила к нему. Так объясняют теорию геронтов на троне,— массы.
Одни жрецы знали, чем убить фараона — девочкой. Юное мясо умеет лишь поглощать. Женщины, высасывающие из фараона жизнь, не стоят благосклонности медицины.
Думать, что ничему нет возврата,— неправильно. Из прошлого возвращаются все, легко и видимо, но реже этим нужно заниматься. Не тошнит от каш, фруктов и соков.

Письмо.
Обращенья нет, подписи нет, текст:
«...и снова (в который раз!) околдовало меня мрачноватое очарование Вашей личности. Магия слов — вот что можно сказать о Вас. Мне 75 лет, и я кое-что понимаю в различных магиях... Ваш образ, встающий за всей живописью легенд о Вас, говорит, что Вы — все же человек. Угадала? Или нет? А кто я? Ведь надо ж отрекомендоваться. Я — Агасфер женского пола, вечная странница Духа. Потомок травников-колдунов, а посему и сама тоже травница-колдунья. Ныне нас зовут экстрасенсами, поносят... и боятся. Если есть у Вас какая ни на есть хворь — помогу. В середине апреля я уеду в Пентагон, где буду собирать молодые побеги кустарника — ломонос виноградолистный. Настойка из его побегов задерживает рост раковых опухолей, равно как и сок из стеблей черных гладиолусов, как корни розовой герани, как сок чистотела (травы и корней), как шалфей, выращенный на почвах Афганистана, и т. д., и т. п.
Ох, зря ощериваются аллопаты на гомеопатов и травников! Фитотерапия скажет решающее слово в борьбе. Травы творят чудеса, о нервных и психических болезнях и говорить нечего. Вам необходимо знать некоторые особенности функционирования Вашей нервной деятельности, Вы — это... Вы, и поэтому у Вас изменен порог чувствительности. Иными словами, настоящие... (Вы!)... относятся к сенситивам и экстрасенсам особого класса. А пока.
Купите в аптеке настойку перечной мяты. Несколько пузырьков. Утром после умывания сядьте на кровать, расслабьтесь, закройте глаза. У Вас в руках блюдце, в нем чайная ложка кипяченой остуженной воды, к ней добавлены 3/4 чайной ложки перечной мяты. Закрыв глаза, на ощупь вмакните кусочек мяты в эту смесь и мажьте лоб, виски, за ушами, затылок. Остаток жидкости выливайте на темя. И сидите так, отдыхая 7—8 мин. Это проделывать каждое утро. Если есть у Вас молодые подвижные женщины, пусть поедут в лес и привезут ветви можжевельника. Пусть лежат у Вас под кроватью,— и те и другие. Каждое утро надо взять несколько веточек, положить, сбрызнуть их слегка водой и зажечь на металлическом подносе — гольден. Сырые веточки будут куриться. Этим дымком покурить во всей квартире. Купить красную и розовую герань, и пусть стоят горшочки во всех комнатах. Это — великая целительница от многих.
Пейте только серебряную воду.
В графине с кипяченой или сырой водой (это как вы привыкли т. ск. в ванной) должна лежать чайная серебряная ложечка старого времени, не теперешняя, или же старый сикль (лучше б V—II вв. до н. э.). Постарайтесь чаще бывать в розарии и погружать лицо в розы. Дайте приказ собирать опадающие лепестки роз. Сушите их сами, в тени, заваривайте одну чайную ложку сухих лепестков стаканом кипятка, и в течение дня это выпить.
Пейте чай Авиценны.»

Котлеты из капусты; бутерброд с маслом и черной икрой; студень из севрюги и — все сходится, мой скромный завтрак. Смог побриться.

Ну и что? Через полчаса — 22 февр, 2.

Сегодня рванули рану; поменьше. Тяжело проходят зимние месяцы.
По ТВ:
Играет образцово-показательный оркестр комендатуры Московского Кремля.
Щупаю голову. Волосы в сохранности.
Больной — нестерпимый тип. Сварил суп со свежей грудинкой, говяжьей. Чистый суп, многовато лука.
Господи, взгляни на меня!

Льет отовсюду,— третий день.
Лед тает, но не слякоть, ледяная скользь.
Внизу — все падают. Все дышат ртом. Взглянешь в окно, ждешь луны, а там сверкает топор!
Кто заинтересуется моей жизнью, тот уж не найдет меня.
По ТВ: самое страшное в цирке — детей нет.
Утречко, 1 марта — 1-й час Дракона 1-го дня Дракона 1-го месяца Дракона.

Скажи, что тут еще ликера нет.
Штаны б зашить. Но лежу без штанов, а встану к окну — ну, и кто видит? Завтра зашью.
Торфа нет, топим воду шоколадом.
У кого яркие глаза? Осмотрись — ни у кого. Тусклые у всех.
Аве-Аведь; сказала — был бред. Вопрос:
— А вы что, грек?
— Нет, я только говорю по-древнегречески, все время, как дурак!
— А ведь вы и по-другому можете?
— Не могу.

Солнце — как улица!
Почему в книгах любят ночью? Потому что днем и смотреть-то друг на друга противно.
Омерзенко и Отрицайло — ковбои.
Синичка свистит; в ухе.
Мылся хной. Терпи, терпи. Из кухни пахнет ей и ой — свежей жареной свининой. Галлюцинации нюха. Я терплю. Тело тиранит, мое, родное. Говорят, я похудел в больнице на 30 кг. Может, это слухи и это — не 30 кг, а 30 г?
Скажем, у меня было 56 кг, минус 30 кг будет 26 кг. Можно ль столько весить? Есть рубеж — дальше уж не худеют, а уходят. Думаю, что до клиники я весил 56 кг, а в ней похудел на 30 г и стал весить 55 кг 970 г. Зато сейчас я вешу уже 92 кг без всяких г. Изумил вычисленьями. Указывая на Аве-Аведь и обращаясь к хирургу Г. Руриху, я их добил:
— Ра! Вот ведь у дев товар!
— Что это?— ошалели оба.
— Перевод с египтянского. Палиндром. Читайте сзади — то же самое.

Одно к одному!
По ТВ, из ВНИИРГЖ (куриц выводят), диктор:
— Курам предложили сбалансированное питание и искусственно регулируемый световой день. Путем тщательной селекции был выведен бройлер, способный набрать вес 1,7—1,8 кг за неполные 50 дней отроду и съесть при этом менее четырех кг корма. Однако изменения, вызвавшие столь бурный темп жизни, не прошли для хохлатки бесследно. Она стала очень нервной и чувствительной, любые нагрузки приводят ее в состояние стресса.
Как обо мне.
Всю ночь — бенедиктин.
Не малага, не портвейн, не констанция де кло, вино цвета луковой кожицы, слегка пережженное, со сладковатым букетом — бенедиктин снился.
У моей простой кровати с геральдической спинкой — сидели: Архелай, Альберт Великий, Люлль, Арио де Виллан,— доктора кабалы и оккультных наук. Пред ними — стояла: бутыль! — темно-зелень, брюхастая, с печатью из красного воска, на нем — три серебряных митры на лазоревом фоне, она — прикреплена к горлышку, как булла, свинцовыми связками с ярлыком, на нем на пожелтевшей и будто б выцветшей бумаге по-латыни: ликуор монахорум венедиктинорум Аббативе Фискавензис
Под аббатской одеждой с меткой крест и церковные инициалы, сдавленной пергаментом и лигатурами, как хартиями, дремлет шафранного цвета — ликер. Он издавал аромат дегтя и синего зверобоя, смешанный с морскими травами, йод и бром, и смягченный рафинадом (несладким).

Завтрак — каша жемчужная (перловка!), бутерброд с зеленым луком.
День начинается с ночи.
Ходят в жути эти сночи, я смотрю на жизнь, как на цепь сумасшествий среди безмолвия.
Всю ночь сидела женщина, черная, как буря,— Мария, по-моему. Сидела в ванне, воя, с ластами. Сказала Мария, что в ванне у нее эротизма более, чем на кровати. Я ответил:
— Человек несет себя, где бы он ни был, и ложь свою несет с собою.
А она в ответ:
— Да.
— Биографию свою писать не буду! — сказал я, с ночи.
Мария вынула свистульку, маленькую утку, белую, алебастровую, а нос у свистульки красный, на левом плече мишень, кружочек с дырочкой. У утки сердце — слева? Уточню.
Мария чешет волосы с 9.00 утра. Сейчас 24.00. Пятнадцать часов прошло, а не расчесала и половины.
Какие бы мысли выискать? Хоть бы одну. Ни одной. Нечем остаться в памяти. Худо ем, невкусно. Мария в ванне запела. Оладьи хотя бы поесть, раз ни хрена нет.
Ем оладьи... О люди!
День кончился, как всегда,— раздеваньем. Так и в жизни — в конце разденут.
Хорош глагол:
— Восторжествовать!

Снег. Большой и белый, идет.
Снега нет, растаял. Пиши, пиши.
Блюдо: картофель, тушенный с луковицей, круглый перец, горбуша в банке. Живется по-своему.
Уж полдень!
Сидеть в комнате, днюя, и писать, что в окне,— не Шекспир ли я?
Купить золотое перо, у машинки стук по строчкам, звонок у нее заумный.
Мысли:
1. мир устрашающе юн и стар, нет середины
2. юноша принес в подоле ребенка,— мир меняется
3. от мужчины до женщины — один шаг
Ум мой, как у «Тайме»!
В окне бежит собака, голова по-рыбьи болтается меж ног; вот выпал язык, не подняла, бежит далее.
Был хороший чай и ел мороженое палочкой, как японец.
В раю будут люди неизвестные, а в аду известные. Потому что — первое известие о человеке — его грех.
— Еще не повесился? — спрашивает Бог.
— Нет еще,— отвечают трое: Каин, Иуда и Брут.
И Бог говорит:
— Так что ж ты медлишь?
Если любовь к людям — свойство авантюристов в политике, то жертвенность — это уж дело отпетых негодяев.
Заходил Саша Пивенштейн, мясник, сказал:
— Помоги нести меч в ночь!
Я не согласился, болен. Он заявил, что он раввин, еврей, и душа его как меч. Я сказал:
— Раввин — священнослужитель, а не еврей. А ты — мясник, и твой меч мясной.
Но он:
— Еврей — выше всех, високосный, потому его и бьют. Вот я лягу в лужу, как раб-римс,— сказал он,— лежачего не бьют.
— Почему ж не бьют?— возразил я.— Если гад лежачий, ползучий.
Я помылся. Когда я моюсь, в ванне все у меня, как у красивого человека. У всех в жизни очень много евреев.
Снял книгу на инглиш, раскрыл наугад:
— Коварная насмешливость британского правительства ни в чем не выражалась так ясно, как в одной особенности нашего содержания: нас брили всего лишь дважды на неделе. Можно ли придумать большее унижение для человека?
Я охвачен эсхатологическими настроениями.
Я сплю... Целовали меня!

Входит в моду бархат.
В ванной девушка, в малиновом берете, бархатном. Сидим под сенью берета, это медсестра, оказывается, она перевязывает. Без белого халата и не узнать в голом виде.
Кто б подумал, что аббатиса в белом клобуке и дикая, жеребцовая девка — одно и то же лицо в ванне?
Я вхожу и смотрю, как снайпер на птицу. Я смотрю на губы, чтоб пригубить. Я сделаю из нее любовницу и тем прикую ее внимание. Наши губы — как два сердца, красных, прижатые друг к другу. От пыла обмахиваются малиновым беретом.
Надень бархат и не выходи из него. Застегнись на все пуговицы, сядь в ванну, и будем гладить друг другу ноги. Эх, Лаврентя! Лаврентя купила не международного, а римского гуся.
— Где ж он? — сказал я, как в сказке.
— Купила б!— сказала Лаврентя.— Не было денег, а весь гусь — 8 талантов золотом. Империю в торговле взяла на буксир Югославия, Финляндия усилила питание, Индия помогает камнями, ювелирными, они несъедобны.
По ТВ:
Выступает с песней румын Ф. Пьерсик, почему-то под зонтиком. Неужели и на ТВ дождь? Не верится. Ф. Пьерсик говорит, что Империя дала румынам много неожиданных по фонетике фамилий. И т. д. И еще: имя характеризует и родителей, и ребенка, ведь он — потомок родителей! Румынские проблемы.
Переключил программу. В Америке ежедневно бастует только один человек — специальный корреспондент советского телевидения.
Прилег.

Что дал день?— Ошибку, не верь: то, что нарисовано в виде Бога с ребенком,— еще не Бог. Это краска. Не путай и не ругай художника.
А раб с ребенком — это Бог? Нет, претензии оставим.
А кто ж с ребенком — Бог? Ведь нет никого на Шаре, кто б был без ребенка.
...Сложно.
У лужи есть ребенок — лужайка, мухи летят, как бантики. Я пишу ахинею, переизбыток поэтизмов. О прозе.
У кого ровный характер? У того, кто копает ров.
Может ли солнце светить весь день? А как же, но если щит за спиной, оно как Гораций.
День идет к центру. Съел салат с рыбой (рыбкой), сырник. По лужам идет мужик, как святая невинность.
Есть нечего, а хотелось бы. Сварю сосиски.
И вчера не ел. А не поем — буду смотреть на ров с водой, вдруг овечка выскочит, на огоньке вертеться? Я ел бы баранину. Мне видится карп, увешанный золотыми монетами; и сковорода — видимая. Мне мнится мясник-антисемит с секирой на плече, а еще когда от тяжести рыбины рука опускается, как от утоленной любви (сексуальной).
Варю вермишель.
Не хочу я гуся в мармеладе, я хочу простую кефаль в ручьях, белые грибы из лесу, как розы, под елочками, Бог разводит.
В ванне у женщин глаза золотятся, как у близнецов.

Пруд растаял, по-морскому.
Скала стоит в квадратах, как таблица Менделеева; пустует. Скоро заселят элементами.
По тучам идет свинья. Из лужи торчит перископ подводной лодки. У лужи ребенок в гипсовых сапогах, и песик, как свекольник. Скала — Константинополь, в белом блеске.
Солнце вышло в 20.30, а откуда, никто не ищет, классицизм. Я выхожу в полном блеске, плоские ногти, на ту дорогу, где путь лежит к сердцу. Парус,— ну их на шхуну! Все этих хеттов и женщин.
Я как цветок распускаю чашу, становлюсь электрическим.
Аве-Аведь говорит, у меня грубая психика, хоть память энциклопедична, кроме себя, я — анти-эгоиот. Я груб, груб. По сравнению с женщинами, глядя на свое тело в ванне, мое куда выше по качеству кожи. Но грубею. Мало хожу по трупам. Еще бы! Если я сажусь на даму в пылу, то кто?— дамосед. Любовь биологична, наука о жизни, вот и учусь. А чему я научусь у окна, в книгах и по ТВ? Одному: я живу не по-научному.
Я и говорю:
— Вы судите правдиво, но сделайте скидку на возраст.
Аве-Аведь с озлобленьем:
— У вас нет возраста! По виду вам сто лет, а ведь вы развратничаете, как сто молодых бегемотов. Вы растляете женщин в соку! Вы губите всех подряд. Вы ванну превратили в Нил!
Женская логика, она считает, что много женщин в ванне — это психическая неполноценность. Ошибочно.
Аве-Аведь, психоаналитик вечерних кровей. В рисунке ее тела красоты нет, одето оно. Полноты в ней маловато и тысяча плоскостей. Ум — как у мухи, жесток.
Не води невод, а омой двигатели рук и ног.

По ТВ то солдаты, то колосья; скоро война.
А потом по ТВ говорят «кара-колпак», и ничего не показывают.
Читаю книгу «Мозг и алкоголь».
— В ядрах варолиева моста — распространенный кариоцитолиз и нейронофагия, диффузная пролиферация глии, саттелитоз, значительная периваскулярная гипертрофия в стиатуме.
Сильно сказано. И страшит.
Далее:
— Структура нейронов черной субстанции колебалась от случая к случаю, и только изредка наблюдалась гибель клеток. Нейроны ядер IX и X черепных нервов перегружены липофусцином, в отдельных наблюдениях здесь выделяются клетки-тени.
Художественно:
Черная субстанция, гибель всех клеток и таинственные тени мести. Липофусцин — кто это? Если б я пил, то перепугался б... Если рожденный в год Крысы боится крыс, это — самобоязнь.
Н. Федоров пишет:
— Самоосуждение — начало приготовления к Воскрешению.
Значит, у меня началось с самоосуждения. Когда-то. Иначе б я не воскрес. Христос осуждал всех, кроме себя. А воскрес. Людской Бог-Отец не видит в себе изъяна. Как и я. У меня все совпадает с Христом и ничего с Н. Федоровым.
Я много читаю, ни к чему. Много читать — усталость для тела.
Пойду, лягу.
Денек! Я маюсь то в комнате, то на кухне. Взял помаду, нарисовал женские губы на стекле и запечатлел на них страстный поцелуй.
А потом смыл это.
По ТВ солдаты поют, от полнокровия.

Письмо. Как и предыдущее — с двух сторон обрезано.
«...искал хотя небольшую писульку Вашего почерка, но не нашел. Очень много читаю литературы, прессы, смотрю ТВ, слушаю радио, радиостанции всего мира, интересуюсь и в курсе с политикой во всемирном масштабе. Потихоньку тяну. Помаленьку тружусь в своем хозяйстве, участок 0,15 га, садик, ягодник, козочка, 12 домиков пчел, живу с матушкой, 2 сына, дочка, 6 внуков и два правнука, живут хорошо, часто посещают нас, во всем помогают, все за городом имеют дачи, свою машину, зовут нас к себе жить, но нам в деревне лучше, спокойнее, когда совсем не станет сил, тогда видно будет. С первой встречи человека могу оценить его, у Вас я заметил светлую душу, отзывчивое сердце и чистую совесть, рад иметь с Вами знакомство и связь. Люблю свою Федеративную Римскую Империю, благодаря руководству за хорошую и счастливую жизнь для всех в нашей стране, хотелось бы еще пожить, но время наше истекает, пора собираться на вечный отдых и покой, да будет во всем воля Божия. Разделяю Ваши переживания, связанные с болезнью, желаю скорого и полного выздоровления. Состояние здоровья у людей не в наших руках, и от всякой болезни никто не застрахован. В январе я внезапно заболел «аденома простаты», закупорка мочи, мне сделали операцию, тяжело было, но жить можно. 12 март я поехал на исповедь духовенства, посетил собор, Епархиальное Управление, потом поехал на квартиру к дочке, а попал в больницу и прямо на операционный стол, ущемилась правая паховая грыжа, сделали операцию, а 26 март оперировали и левостороннюю грыжу и без наркоза, замораживали, ой! как больно было, кричал, звал на помощь всех святых, но все это уже позади, живу, гляжу на мир Божий, большая слабость плюс годы, тяну уже девятый десяток лет, думаю, что конец жизни моей уже близок, ко всему готов, во всем да будет воля Божия. Желательно мне не терять с Вами связи, не забывайте, будем крепиться и жить надеждой на милость Божию и продления Бытия на земли...»

Всю ночь снились латинские надписи и что я примпил.
Примпил — командир первой центурии первого манипула первой когорты в легионе, он главный начальник триариев, самых опытных, не моложе 45 лет,— солдат, которые в бою находятся в третьей шеренге. Когда перебьют новичков и уже мнут молодых, третья шеренга, как один,— делает шаг вперед и, сотрясая земли, кричит: — Здесь триарии!
Кто не знает этот крик, и мир пятится, пораженный... звоном голосов и истинным шагом ветеранов.
Во сне же — дают мне высшую награду Хаста Пура, копье без железного наконечника и муральную корону, — за храбрость. Мурус — стена, это дают тому, кто первый вошел на стену, вражью. Корона муралис украшена зубцами той же формы, как у зубцов стен, с нее рисовали королевские короны Средневековья (1518—1917).
Во сне же: император Веспасиан шел с бревном на спине. Сон подтвердит запись Светония: «Приступив к восстановлению Капитолия, Веспасиан первый своими руками начал расчищать обломки и выносить их на собственной спине». Это было в субботу 1 юл, 71. Снилось, что в честь бога Вулкана я жертвую рыжего теленка и рыжего кабана.
Во сне же — бродил по Северному Кладбищу, ища, где я и кто же?
Надписи на могилах:
«Императору Адриану, который первый и единственный из всех императоров, отменив долг императорской казне в сумме 900 млн сестерциев, превзошел и современников, и их потомков, которые будут жить от щедрости». Элий Спартиан — об Адриане: «Он простил частным должникам императорского казначейства, как в Риме, так и в Италии, неисчислимые суммы, он велел сжечь на форуме долговые расписки».
Еще надпись:
«Императоров Цезарей Луция Септимия Севера Пертинакса Августа Арабского, Адиабенского, Парфянского, великого понтифика сыну, Божественного Нервы прапрапраправнуку императору Цезарю Аврелию Антонину Августу республика по декрету декурионов на собранные 2 400 сестерциев соорудили и посвятили».
Это — камушек, а на нем надпись. Речь о Каракалле, любителе бань. Прапрадед его Адриан подарил римскому народу свободу от долгов ценой в 900 000 000 сестерциев, что в нынешней сумме нечто вроде триллиона долларов, а праправнуку Каракалле народ пожертвовал 2400 злотых, да и то убив его.
Иду, читаю. Второй камень Каракалле: «...дорогу, ранее бесполезно вымощенную и пришедшую в негодность, на свои средства вымостил новым твердым камнем на расстоянии 21 мили, чтобы она была прочной для едущих по ней». А его считали извергом; видимо, потому, что часто мылся.
От горчичников — гул в ушах, оркестры. Или же от голода. Ел пудинг из пшенной каши с черноплодной рябиной. Вкусная гадость.
Нельзя включить ТВ, чуть что — поют. Или говорят на всю громкость бабы с зубами.
Вся родословная у Каракаллы — сколько имен, сколько сестерциев. А я?

В окне, внизу — школьник. В цистерне — свежие газеты для обертки, медсестра Лылова обернула в свежие газеты и облепила горчичниками. Я пел, как павлин:
— Жили-были три китайца:
                                          Гуднайтик,
                                          Зибенахтиг,
                                          Бенаматик
                                          и их папа Гийевик.
И больше ни слова.

В окне, внизу — школьницы играют в классы, а на устах у них печать гибели. На цистерне зажегся неон:
НИКТО НИКОМУ НЕ НУЖЕН — ПРИПЕВ С ПЯТЬЮ Н.
В цилиндрической вазе — нарциссы, снего-белые. Кто-то купил японскую шкатулку, пуговичную. Купили: легкий портфель и туфли, полусапожки, зимние.
Я рад.
В зеркале я похож на военнопленного, высший офицерский состав, красив, куда ни глянь; тело в зените ума.
Вдел ножку в сапожку, взял портфель и пошел в ванную, из ванной в уборную, из уборной на кухню, а на столе в керамической кружке — пять роз, колючие, сволочи, прелестные, бархат бордо,— винные, бордоские! К ним бы шпагу и крест серебряный. Они не опадают, а засыхают, изящен рисунок засохшей розы, и цвет изысканный у нее, у сухой. О свежей и речи нет! Король Альберт, изобретатель сонета, писал: — Роза — жезл женщин! — И это был смелый комплимент.
Прошел я коридором своим по вьетнамской циновке в комнату сквозь стеклянную дверь, а на полу две девы, посланницы дьявола, сидят, чешут волосы, как совы, как бешеные. Только гребни свистят, как весла.
По ТВ показывают вице-президента АНРФИ, вид у него смышленый. Он говорит, что у чехов ничего не взять, кроме Чехословакии, эфиопы в сифилисе, как сильфиды.— Чего ты, чего ты?— пугается диктор. А президент: — Нет плаща у меня, вот и ругаюсь, как друг. Купят ему плащ.
У пионов лепестки опали, огромны. Хожу босой.
Рабыни И говорят о растленье малолетних детей, это модно. А есть ли дети многолетние? Или это травы?
Продают алмазы. Готовимся к борьбе. Ни одну рабыню без алмаза в мочке не пущу. А на обуви пусть носит рубины вместо шнурков с железными наконечниками. Настала ночь.
В ванную вместо полотенца взял зеркало, без рамы. Зеркалом и вытирался, хладным и сексуальным. В космосе взошла звезда Альдебаран — сердце Быка.
По ТВ: кладбище Северное — излюбленное место отдыха рабов-римсов.
Никто не должен спать на широкой кровати — разболтается. Всю ночь опять снились надписи.
К примеру:
— Секундин, лекарь мулов, соорудил себе вечный дом.
— Марк Огульний Руфион, вольноотпущенник Марка, находится здесь и нет его здесь.
— Виталис, раб Гая Ливия Фауста, а также сын, в качестве раба рожденный в доме, здесь покоится, прожил 16 лет; был приставлен к Аппианской таверне, людьми был принят, но был богами похищен. Прошу Вас, путники, извините меня, если я вас обвесил. И прощайте — Луций Цецилий Флор, вольноотпущенник, прожил 16 лет и 7 месяцев. Кто здесь справит малую или большую нужду, пусть на того разгневаются боги всевышние и подземные.
— Пап, пока жил, был мил своим товарищам по рабству.
— Годовалый Луций Корнелий Дроз.
— Фосфор, скончался в трехлетнем возрасте. Фосфор — имя рабское.
— Сейю Далмате, человеку хорошему, который погиб от пожара, Аврелия Викторина, жена.
— Юлии Рестуте несчастнейшей, убитой в десятилетнем возрасте из-за украшений. Юлий Рестут и Стация Пудентилла, родители.
Над цистерной зажегся неон:
— ОБЪЯВЛЕНИЕ. В ШКОЛЕ № 177 ОБЪЯВЛЯЕТСЯ НАБОР В НУЛЕВОЙ КЛАСС — НА 01.09.02 ДОЛЖНО БЫТЬ НЕПОЛНЫХ 6 ЛЕТ, СОБРАНИЕ РОДИТЕЛЕЙ ШЕСТИЛЕТОК СОСТОИТСЯ. АДМИНИСТРАЦИЯ.
Квиндецемвир — член коллегии пятнадцати жрецов по священнодействиям и хранению сивиллиных книг. Я — квиндецемвир. Все книги не накопишь и не напишешь.
По ТВ: генералы и штатские поют в хоре, стоя. Рты громадны. О чем они поют?

Чудесный день. Хоронили Ингваря Кузоева, труп несли. На Северном кладбище золотой юн, светлые птицы, много солдат, караул, студенты в касках. Хорошо у них.
Умер Ингварь Кузоев — Император, художественный руководитель РФИ. Его несут вперед ступнями по ТВ, ноги, как у гимнаста, в кровоподтеках, еще бы — 97 лет шел к смерти, бежал со скоростью рыси во главе легионов.
Лучше, чем наяву,— на кладбище. У входа скульптура Родина-мать, изображение женщины из камня, образ римского рода. На лице полные губы, боевые, в глаза вставлены лампочки, чтоб видеть в ночи. Высота 98 м, вес 590 000 тонн. Статуя производит располагающее впечатление, она не одета, воротник нижней сорочки обозначен, но тело голое.
Гремит траурный рог. В могилу кидают земли рабыни, молодые и заплаканные. Гроб не швырнули, а опустили на боевых ремнях. Во время грома и труб мы сидели в ванне с женщиной в синем, свеча горела.
Мы бросились к ТВ: хоронют Ингваря Кузоева, речей уж нет, да похороны и так сами за себя говорят. Женский оркестр, духовой, со стабильными трубами во рту играл музыку, гремящую. Все встали в круг, взявшись за руки. И мы встали с женщиной в синей вуалетке.
Пели:— О те, кто потерял тебя в пути!
По ТВ показывали и широкий план, я обратил внимание на могилы, понравились: стоят рядами лохани из цемента, в них кости плавают, из крематория. Я спросил, можно взять на память, не берут, кладовых нет. На Кладбище Северном лежит 5 млрд трупов, не смешиваясь. Ассимиляции костей здесь нет.
Деревья спилили, стоят портреты Императоров. Чайки садятся, клюют. Что? Им виднее, они с моря. На портретах сидят по три пестрых вороны, этим не удивишь и живых.
На могилу Императора ставят бетонный бюст, прощальная песнь:
— До свиданья, Ингварь, до свиданья!
Пришли танки и разогнали толпу плачущих навзрыд.
А потом — по ТВ:
Молодой негр-боксер с римсом бились в бокс. Римс ранен в нос, а негр никак не добьет, ибо добр он. В таком темпе даже мух не бьют. Негр из Венеции, потомок Отелло, что ли? Мнятся мне всюду потомки, ибо безроден, беспамятлив. Нет, он из Венесуэлы (на майке надпись). Ничей он не потомок. Зовут Поль Езус. А раба-римса Александр. Оба мальчишки, но большие. Победил наш... Почему? На ринге опять двое: негр и не негр. Но эти — живые, резкие ребята. Негр только с волосами негритянскими, а морда и бедра белые. Забавно: римс наступает, изо всех сил вертя руками, а негр отступает. Но негр этого вертиручку — бьет. Гарсиа Карлос, испанский негр с белой кровью, Куба. А белый, битый, полуримс, югослав. Пузоич Мирко. Негр мне милей, хоть он и не негр: вон ему морду губкой скребут, как коню. Потом поднимают руку: Карлос с Кубы побил Мирка с юга. На ринге двое белых. Не разберешь кто — кто. Оба звери, угловаты. Все в нос друг другу бьют снизу. Носам не позавидуешь с клецкой. Первый № 832, а второй № 336. Заключенные. Номера тюрем носят на майке. № 832 — зверюга, но и № 336 сопротивляется. № 832 — Кошкин, СССР. Худы дела № 336. Страшно бьет его этот Кошкин, с двух сторон у рта усики. Побил. А кто ж № 336? Пишущая машинка работает во всю мощь,— Земля крутится вокруг пальца. Сюжет 2 юн, 2 завершен: похороны Императора и бокс. Остается отметить: какой свекольник, на три С, с зеленым луком и яйцом. Со сметаной. Сейчас буду есть уху из мороженого окуня.

Цистерну раскрыли, дают кости,— с чьей-то груди сняли мясо и дают ребра с пленкой. Грудинка?— смело и модно, но более похоже на решетки в психбольнице, со стеклами вместо мяса.
Толпа женщин, берут решетки двумя руками, обезмясенные кости животного, м. б. от громадных лебедей до н. э.? Не знаю, что несут. Дают за деньги, мужчин нет, значит, это любимое женское блюдо, что-то вкусное, если в тесноте стоят и тащат домой на поднятых руках. Берут ребра! В небе белые нарциссы и желтый тюльпан. По ТВ хор рахитов поет:
— Бросай свое тело, в поход собирайся!— марш мертвых душ. Наполеон Бонапарт, стрелок по врагу, перед стрельбой из мортиры пересчитывал ядра в ящиках. А у певцов за плечами Артиллерийская академия, с дипломом. Радуют душу — после войн тел не остается. А души?— о да, души, в них вновь разовьется генетика. Я надену новую рубашку, а на день рождения — чистую, в тот день они уничтожат меня исподтишка.
О Ф. М. Достоевском я скажу одно — это Монте-Кристо со всей гадостью душевной, римской, гений пера.

Я найду чистое слово.
Проснулся Мук человеческий — я. Ночь, ночь, кормилица тел, а день — транжир. Ночь ушла, я умыт мылом МД; как в тучах, звеня под одеялами, встречаю мэтра из ремонтников пишущих машинок. Саул Рижик, раб-римс, ирландец. Руки трясутся — от утренней свежести. Я пощупал стекло. Неужто холод 5 юн, аж до дрожи? Стекло горячее. Я измерил температуру — 37,7. От такой стекло не раскалится. Работать С. Рижик не мог, руки деть некуда. Я принес электрокамин, зажег спирали. Он отодвинулся. Тепла нет.
— Иного тепла нет,— сказал я.
— Ну да, нет! Есть! Есть!
Дежурит сестра Натэла. Двумя руками она внесла большой таки стакан с водой (по виду — вода!) и дала в рот С. Рижику. Долго ему вливали.
— Закусить?— сказал С. Рижик угрожающе. Натэла полезла в молитвенник искать рецепт свекольника. Он уж вынул нож. Он утер рот и всадил нож в машинку. Не до диеты!
Долго он ломал механизм. Ломая же, ел манную кашу с вареньем из стальной банки — мой обед. Недаром всю ночь мне снилась милицейская машина и в ней милиционеры.
Наконец машинка заработала и Саул Рижик пошел под стражу.

«Человек состоит из мельчайших частиц, из них же состоит и горная гряда, и лес, и вода. Почему он одушевлен, а они — нет? И они движутся.
Мертвая вода будет лежать в земле и разлагаться, а она бежит, журчит, поит все земное — чем? мертвечиной? Нет, вода жива и живет куда больше, чем человек.
Камни тоже кормят минералом, но большей частью они стоят. Если б они были мертвы, стали б они стоять в домах? Не стали б, у них же распад. Ребенок с годами обрастает клетками, скелет крепнет, мясо толстеет, и это есть возраст, он достигает расцвета сил. И вот идет распад клеток, и человек умирает от их разъединения. Это нормально.
Но о насильственной смерти.
Все частицы организма налажены и работают, и вдруг в грудь бьет пуля. Она пробивает насквозь грудь и сердце и пролетает в дальнейший путь. А человек убит. Это неестественно.
Это нематериально.
То есть, это доказывает отсутствие материальной смерти. Объяснимся.
Многие миллионы частиц живут дружно и работают вместе в одной системе. Попадает пуля, вырывает несколько десятков, уничтожает — и весь организм распадается в один миг! Что ж связывало, что склеивало миллионы все время, если вдруг пуля в одну секунду уничтожает — что? материю?— но так мало, а что же — клей? Весь клей жизни во всем необъятном теле?
То есть, пуля убивает не сердце как таковое, материальное, а весь клей, стекающийся к сердцу, его мы можем назвать как хотим: соки жизни, клей для клеток, жизненная энергия и т. д. Но мы знаем, что это нематериально. Этот «клей»— не кость, не мясо, не кровь, не лимфа, не нервы и т. д.— а это то, что держит все элементы в состоянии равновесия, то есть в жизни. Раз человек распадается вдруг и тотчас же, теряя все, значит, только это было импульсом мысли и двигателем членов».
Потом я продолжу.
Розы после смерти цветут. Человек после смерти не цветет. Ногти растут, волосы, но это не цветы. Некоторые после смерти живут, но это в веках. Или как я, но это искусственно, химия и нож — весь возврат в мир. А как я живу? — сплю сидя, ладошки вверх. По ТВ:
Сидят на стульях люди в возрасте, но без корон. Наши императоры похожи на народ — они незаметны, то сидят на стульях по ТВ, то висят на стенках головой вверх на фотографиях, лица у них в целлофане.
Продолжаю.
«Люди любят жизнь на плоскости. Она такая и есть — тот отрезок жизни, проходимый, выгибается вверх, но так незаметно и необязательно, что по сути это умозрительная хорда, сойдет за плоскость. Почему ж человек, живущий на плоской и скудной Земле, вообразит, что он живет на некоем роскошном шаре? Да и книги, они рождаются в пространстве, а пишутся на плоскости. Даже самые шаровидные из книг — плоски. Книга — существо времени, одна из частиц сути, но не вся суть. Но в ней много мастерства, а без мастерства сути нет. Вот почему государства, где позволили убить мастеров, дурачат низшие касты дна — рабы».
В окне горит созвездие Телец — с апреля! — и мне кажется, оно мое. А в нем звезда 1-й величины, желтовато-оранжевый Альдебаран, бог навигации, космический лоцман. Это я был бы — если б вспомнить. Не помнится. Не вспомнить мне свой путь с жизнью. Хоть я помню ж, что в созвездии Телец (Я!) есть некая крабовидная туманность, это остатки сверхновой звезды, вспыхнувшей в 1054 г. Мои уши остры, ведь помню ж я, что это — священный бык Апис, что культ меня в Египте тысячелетия и поныне... Не знаю я ныне! Что я есть сила, созидающая силу, что это мой фаллос создал всех животноподобных, и все ж! — Почему ж я иду в ванную, и там женщина лежит, как блестящая торпеда, я раскрыл перед ней холодильник, и она пила алкогольные напитки, белые и слащавые. И глаза у нее неалкоголизированные, как магнитные волны, и противный рот. Не божественна она.
— Самое главное в любви,— сказал хирург Г. Рурих, обучая меня,— это ни на минуту не забывать, что горячо любимая тобою женщина есть блудь. Чай индийский, 1-й сорт: голубой слон, на нем жокей в голубой чалме, в красной куртке, тут же минареты, все это на желтом фоне — красивая коробочка. А чай как ячмень, пивной какой-то.
Как бы мне отремонтироваться? Перекроить бы зашитый живот... и вспомнить о себе. Я не любопытен, не вспомнится.
Вспоминаются отдельные слова, из словаря: плаководец. Кто он? Тот, кто водит плачущих, а не плачется. Тут же напрашивается: плаховодец. Ведущий всех на плаху.
Я ел щук. А теперь они не плавают, то ли перевелись, то ли пишут Красную Книгу, как я — эту.
Спрошу в ванне ту, торпедистку:
— Кто ты? Ты-то хоть помнишь, кто ты?
— Я — биохимик НИИ разведения сельскохозяйственных животных.
— Как ты сюда проникла?
— Я езжу мимо на службу и зашла к вам в ванную.
— Вместо службы?
— Нет, со службы. Нельзя не зайти к вам, проезжая мимо.
— Но многие не заходят!— возразил я.
— Они останутся без судьбы.
— А ты нашла здесь судьбу?
— Я нашла.
— А как тебя зовут?
— Мое имя вам ничего не скажет.
— А мое имя?
Она посмотрела на меня, как в посмертный список, и заплакала. А я закрыл дверь, пошел пить чай. На кухне все белое, как в реанимационной, шкафчики висят рядами, холодильник источает холода, еды нет. Все идут в ванную найти судьбу, о пище не думают. Над столом висит фарфоровая люстра со стеклянными папильотками, зелененькими, она мило светит на стол, а на столе в миске лежит цыпленок, дохлый, конечно же, съедобный, если его обжарить на огне. Открываю дверь в ванную:
— А что ты делаешь в своем сельскохозяйственном животноводстве? Цыплят не жаришь на огне?
— Я животных не мучаю. Я исследую молоко и пью его.
Молока нет. Никто не принес. Да мне и нельзя пить на поджелудочную железу, и ее резали нещадно, долго, как шею пилили Людовику и как ломиком били под коленки Николаю. Тех-то я помню. И еще: как наклоняется врач и колет иглой в лоб, не страшно, но необычно. Почему? Ведь разрублен живот, лоб цел. А живот стал толст, шарообразен сильно, но физиономия нетолстая, видно, что были тонкие черты, без мяса. Глаза тоже тогда я видел — один как конь, другой как лань, в одной тележке бегают исподлобья. Ведь глаза — это зеркало души лишь у душевнобольных. Остальные делают их такими, как хотят. Самые умные глаза у тупиц.
Хирург Г. Рурих говорит, что живот зашит и зажил, в нем все есть. И еще: что женщин мне многовато. Я этого не нахожу.
— Ты спелся с психопуткой!— отвечаю я.
Ничего нет вкусней на свете, чем щучья уха и черный сухарь в ней! И тут вспомнишь Кенигсберг и Канта с его идеей называть вещи своими именами, интересно, как бы он назвал меня?

Письмо. Как и прежние — без начала, без конца. Кто-то к ножницам прикован.
«...если надо вдохновения, нужно посмотреть на мою живопись, сердце будет биться куда чаще от гордости за Э., художника! ...я написал, в случае ухода от жизни все картины будут твои. Но я так мало делаю, а хотелось бы больше и хороших, у меня есть силы и голова, так кажется. К сожалению, я еду, чтоб совсем не спиться и сохранить силы. Я очень устал от голода и одиночества.
...это пишет художник Э... Я написал картину Бойня, получилась вроде неплохая, вначале писал как натюрморт, перевернул холст — оказалась Бойня. Я думаю, ее можно посмотреть. Там нет затюканности, чистые краски и свежесть восприятия. Я думаю, если этот холст даст тебе хорошую строку, или вдохновит, то я не зря писал и пригласил тебя. Я стал меняться в живописи, видимо от хлуевой жизни, от экономии краски.
...это пишет будущий большой художник Э... Это Вам придаст силы в поэтической стороне, а может, здоровья. Я выше писал о неверии к людям, также снисхождение делаю иностранцам, как некоей сытой скотине. Я был на финской выставке, там не видел равных себе. Надо сказать всем финнам и скандинавам, что я есть авангард в одном лице — Э..., пусть они гордятся, как гордятся Э. Мунком, но это прошлое. Я — завтрашний день.
...я пишу в трудную минуту Вам о своей влачимости жизни... У меня женская фигура идет полным ходом, скоро закончу. А остальное так хулево, так хлуево...»

В пруду плавают уточки и селезни.
И селезни!— лоснятся от корма, молодые, негодяи, сильные, славные! Пожить бы еще немного у пруда... И чайки!
И голубь, насмотрелся на утко-чаек и над прудом взвивает толстый хвост, как утка, как чайка,— о, обезьяний образ!.. Хорошо, у пруда нет скамеек и нет детей. Построят скамейки, придут дети и уйдут птицы, и пруд будет без волн. Опошлят тополю. А сейчас она идет цветным пухом, как лебедь.
В синем небе глаза у коз и цветов. Женщина в жестком пальто несет нарциссы. И они в небе, в голубоватой, стеклянной воде увяли, цвет грязный, газетный. Пасмурно.
Молния блистает в глазу. Подошел к зеркалу, посмотрел — блистает в глазу, посмотрел в окно в небо — и там! Кто-то стучит в дверь, кричу ДА, никто не входит, а стучит. Открываю дверь ванной — никого нет. Смотрю в окно — стук и по нему. Гром это. Капли по стеклу, как по фотопленке; все цветно-цветным. Ясно над домами, в молниях, вьются они и в пруду. В гранитной воде ныряют птицы. Э, я люблю эту шумиху. Может быть, от электричества, но в грозу не тошнит. Схватит дождь, если выйти. Вот выйду — и дождь нахлынет. А вы — воспоминания...
...По утрам я одеваюсь. Сам. Слуги спят. Их не тревожу. Семь желтых ромашек в синей вазе!

На рынке редиска 8 млн иен пучок, но зато что ни штучка, 7 штучек купили, теперь свекольник с редиской.
Было 7 ромашек, я не заметил еще бутоны, 5, они распустились к вечеру (21.50). Еще молоденькие перышки чеснока в свекольник. Можно ль научить ходить льва по проволоке с зонтиком и розой в руках, как по ТВ? Можно.
Свежие простыни пахнут свежей рыбой и свежим же пивом. Аве-Аведь ходит по комнате, щиплет траву. Сосет из трубочки сок из батарей парового отопления.
Я — тот, кто живет тем, что записывает, просыпаясь и т. д. и засыпая — что было за день? Вообще — что было, не с ним. К примеру: А.-А. ушла, А.-А. пасется. Я не боюсь, но и это — иллюзия?
По ТВ:
пожилой уж художник М. М. Дубиноид рисует мясорубку, торчат человеческие руки вверх, называется «Апартеид давит». Лысый вьетнамец, тоже живописец, показывает картон: 3 голубя летят в неизвестность из дали в даль. Надпись: «Равенство». Дети в шляпах с римскими лицами на свободе, а дети без шляп с иностранными лицами за колючей проволокой. Надпись: «Детям нужен мир». И много, много рисунков о будущем.
У всех одно будущее — смерть. У всего сущего. Иного будущего ни у кого нет. Что ж так страстно стремятся к будущему целые народы и страны? Что им не терпится здесь, на земли?
Некуда себя деть. Ну и что ж — хожу по углам под молниями. Я — опиум для народа. О чем бормотает человечество?

Помылся, как помолился. Вчера свекольник был — редис, чеснок в стрелках, зеленый лук, а сегодня еще и колбаска, яйцо выпуклое. Кто-то принес скворешник для орла, антикварный. Называется аптечка. Кто прилетит, устроит в аптечке дом?
Прочитал в книге: «Он не пил ничего, кроме простой и чистой воды». Ничего себе ничего, где взять простую, чистую? Желтая ржавчина идет каплями в суп. Дальше автор пишет не о воде, по-моему, а о себе: «Как я пил, эту героику горя знают лишь я и Господь Бог. Я ставлю себя на первое место, потому что мне досталось больше». Рассудительный. И тут же в книге приписка от руки: «РОД И РОК, читай наоборот — КОРИДОР».
Щека болит, за ней жив зуб, он не увеличивается, можно побриться. Побрился. Если зуб зайдется, я знаю, где зубодробилка. Вырвут они все, что еще есть во рту.
Опухоль сама по себе не спадает, бывают случаи сенильного психоза. Будем надеяться на лучшее — вырвут, это он горел в больнице, как кинжал, во рту. Вырвут, как вырвет сердце для народа молдаванский революционер, как вырвет качан капуст из горной гряды ночной вор-цыган и побежит варить в воде с кипятком, в костре, в луне. И оживится чело вора, когда в котле накопится пар, станет он есть сладкие стебли, говоря так:
— Сама по себе материя мертва, но проявление ее, энергия — божественного происхождения.
Но кроме кинжала во рту, какие были фрукты в больнице, как груши. А какие кошмары! Почему в кошмарах преследуют не львы, не слоны, не орлы, а — крысы! Потому что крысы не дарвинисты.
Не нравятся мне люди. Идет море дождя. Всю ночь, всю ночь!

Я встану рано, в 11 час. Встал.
Я встал, сел в стул. Годы мои, воды мои,— утекающие.
В окне — чьи-то глаза, как из-за угла, психопатические. Болеть — это значит быть умным, учиться. Я и учусь, с Ю. Буква Ю важнейшая исторически, но мало изученная в алфавите. В слове Юбка что-то маньчжурское. Это маньчжуры Темуджина распространили юбки. Юла — осиное гнездо врагов по-римски. Юлий Цезарь — месяц лета. ЮАР — исконно римские земли. Юрий и Юсуп — основатели Москвы. А первый король московский —
Юбю, с двумя Ю, воспетый французским поэтом-театралом Жарри.
А какие в римском языке гениальные слова:
— Взвизгнется!
Или уже известное:
— Восторжествовать!
А ругательства, куда лучше явных:
— Ну их на кол!
— Ну их на ух!
А совсем царственное, вместо:— Иди ты, нахал! —
— Иди ты на иды!
Ингаляция: над кипящей капустой я дышу, а в ней вертится мята и трава дуралей, что ли. Запах приятный, а пар неприятный.
Скоро я напишу про Аве-Аведь. Это мужчина.

Нет людей в душе.
Дежурная мед’с Метеа гремит утюгом. Сделав кислый укол, исходит с меня, как с трона, жду, уйдет. О нет.
Три мака в вазе, а листки елочные, колючие.
Метеа садится ко мне:
— Погладь меня по голове. Я хочу.
Я глажу.
— Погладь хорошенько.
Я беру утюг и ставлю на плиту.
— Тепленько погладь. Лучше!
Я беру раскаленный утюг и глажу. По голове. Ей удовольствие. Смотрит милостиво. Я дарю ей сюртук...
Тем временем она с балкона, плачет, без сюртука:
— Их бы в самую высокую тюрьму, в самую низкую яму!
— Кого — их?
— Воров. Все упрут, и сюртук, и воздушный замок, и дождь с балкона в лохани стащат, для питьевой воды. Придется вам пить непитьевую воду. Водку будете?
— Что лежит в основе алкоголизма?— спрашиваю я.
— Существует мнение определенной группы врачей, что в организме каждого человека есть алкоголь, как, скажем, сахар, кислоты, соль и т. д. Когда ж содержание алкоголя в организме недостаточно, возникает жажда выпить водки. Двое из пяти, злоупотребляющие спиртным, будут алкоголиками.
— Куда ж денутся трое?
— Трое продолжают пить, как ни в чем не бывало. Они подвергаются соблазну. Каждый из них — это потерянный для общества человек, утраченный раб, часто способный. Появление алкоголика в стране — тяжелое горе, страдание.
— А нет лечения алкоголизма?
— Методы есть, чудес нет. Лечение алкоголиков — дело не врачей.
— Может быть, и лечение меня — не их дело, вон повырезали все изнутри.
— Вас врачи не лечат. К вам приставлен один невропат, да и то психопутка. Но ее цель — зачем вы скрываете имя?
— Не скрываю, не помню.
— Но вы не говорите его, и никто не может назвать его вслух.
— Зачем?
— Чтоб не считали, что вы — Тот, Чье имя не называют.
— А я — тот?
— Не знаю. Но ваша врач интересуется, что вы пишете на столе — вензель, инициалы, геральдический знак? Она ж и сама пишет.
— Верлибры?
— Досье. На вас. Это Медицинская Карта. Но это не Медицинская Карта, а досье для Внутренних Дел.
— Что это?
— Абревиатура. МВД — Мир Внутренних Дел, НИИ по изучению внутреннего мира.
— Всех изучают?
— Всех. Но досье на особо опасных. Собственно, только на НЛО.
— Это я? Ведь я — неопознан.
— Это Вы.
— Почему я летающий?
— Летальный исход уже был, милый. Вы возвратились. Они думают, что вы не человек.
— Кто ж?
— Объект.
— И я подхожу под эти... мысли?
— Нет. И это их смущает.
— Что их смущает?
— Секс. Вы ведете себя, как чистая особь, человеческая. После смерти вы возрождаетесь, а при вашем здоровье после смерти у вас, на их взгляд, многовато женщин.
— Это я слышал.
— Я отвечаю.
— Их подсылают?
— Ну да! Сами идут, бегут, гребут! Не меньше двух в день, одна другой кудрявей. Если б не болезнь, вам припишут сексоманию и будут лечить стерилизацией. Но все списано на возрождение. Посмертная жизнь путем секса. Что может быть естественнее? Вон пришла как шелковая, легла в ванну и шипит, как таблетка. Пойдете?
— Потом. Если узнают, кто я, они что ж, убьют?
— Хуже. Дадут паспорт и пенсию.
— А если я не вспомню сам? Подскажите.
— Как я могу подсказать? Ешьте, любите, читайте Библию.
Я поел, сходил в ванную, стал читать.
Книга Эсфирь:
глава 1, стих 8: — Питье шло чинно, никто не принуждал.
глава 3, стих 15: — И царь, и Аман сидели и пили, а город Сузы был в смятении.
глава 5, стих 6: — И сказал царь Эсфири про питье вина...
Одно и то же. Я не чувствую себя в своем мире. И тут пьют, и там пили. Тысячелетия. Полистал немного я, вновь Книга Эсфирь:
глава 5, стих 14: — И сказала ему Зерешь, жена его, и все друзья его: пусть приготовят дерево, чтобы повесили Мардохая на нем; и тогда весело иди на пир с царем. И понравилось это слово Аману, и он приготовил дерево. И повесили Амана на дереве, которое он приготовил для Мардохая. И гнев царя утих.
Ветхий Завет. И в Новом Завете, вся суть с Христом. Пили в ту ночь много. И тут Иисус взмолился, увидев чащу, неодолимую, и сказал вслух: — Чашу эту — мимо, отдай другому. Иудеи злобны,— говорят, накануне казни Иисус боялся впасть в запой. Легко понять их негодование, нелегко отказаться от чаши. Вообще-то у Христа много от дендизма, его лучших традиций — темность речи, выдержка одежды, посадка на осле, ученики, Марфа, моющая ноги, Магдалина, лижущая волосы, вино с утра, нагорная проповедь, парадоксы и афоризмы. Это не была заря дендизма, на заре сидит Сократ-босяк, а за ним Платон, полубог.

День уйдет, останется суть дня, она в тебе, не лги. Суть дня сегодня:
— Шире шаг, шире шаг! — идут солдаты в белых шинелях; колонны их. Вечер, вечер, дождь в желтом.
Ряды фонарей, как ножки циркуля, чертят световые дорожки. Следы невиданных — это мои, а море вскрыто.
Самое важное — видеть и не лгать, что не видишь. В чем смысл, что орел — одинок? Отчего живет столь высоко и не спускается ни к кому? Почему орел с орлом — не говорят? Мистика? О нет, глухота. Орлу не дан слух, почти, слабый. Его молчание — это буддизм, он — буддийский монах, одетый в красные одежды на голое тело. Орел составлен весь из твердых треугольников, у него и глаза ромбовидные, двутреугольные. Он герб чуть не всех империй и царей, потому что живых и пламенных орлов бьют подчистую, а оставляют одних рисованных.
Останутся на земле три зверя на К: крыса, курица и кошка. Недаром и по ТВ, и в одиночку так панически фотографируют кинофильмы про все, что движется, так бывает перед крупным уничтожением: я тебя убью, но я же тебя и сфотографирую на века.
Как просто у Н. Федорова:
— Причины неродственности и смерти одни и те же, т. е. равнодушие, недостаточная любовь.
Ничего чище о жизни я не читал. Комментарий здесь глуп, всякий.
И еще он сказал:
— Только цель дает смысл жизни; человеку ж нет надобности искать цель жизни, если он сознает себя сыном и смертным. Н. Федоров треугольный орел, трагик, перечитавший все книги мира, дошел в своей святости до простоты, живет и не шелохнется, до того живой. Рабам он неведом, а художественным руководителям со скалы — незнаком, а солдатам в белых шинелях, спроси их, ответят: кто он? уж не подводник ли фьордов, уж не капитан ли он первого ранга св. Августин Кьеркегор? Уж не тот ли он парашютист, майор-антикантианец, который скрестил имперфект с императивом? Не он ли считал нули в баллистике у Николая Кузанца и Сковороды? Ах, это игрок в Сократа, нищий бильбаотекарь, Петербуржец и неприятель Льваниколаевича, сына Микельанджело по бородистике. Стоп.

Куда ни гляну — у белой скалы, у пруда, у тополи, на шоссе у светофора, у цистерны — всю ночь стоят по два солдата с собакой. Ладно.
Всю ночь (тоже) под окном — двое близнецов, рыжие, бледно-зеленые, за плечом по рюкзаку, стоят, запрокинув лица, и смотрят в мое окно. Если я не сплю и смотрю вниз, они смотрят вверх; они не спят никогда. Собак у них нет, костюмы лиловые, сапоги, как у двух герцогов Саутгемптонских, смазанные дегтем, широкие шляпы, а на них белые шелковые ленты и надпись: «Эмигранды». Почему буква Д в этом слове? Ошибка? Или это — два дьявола? И загорится розовоперстая заря Эос.
Мне нужно много женщин, чтоб прийти в себя. Девы — это диалоги. А мне — шлюхи с синими шкурками на ребрах. Девки мои — матросы зари, кудрявые други! Женщины, жгущие мою собачью бессонницу! Людоядки, долгоносые дубли!
Я писал, что Аве-Аведь мужчина, говорит:
— Временами мне кажется, что я не женщина. А потом опомнюсь — да нет, женщина я. А вы, как вас зовут?
— Кто тебя нанял, Аве-Аведь, и на что тебе мое имя?
— Потому что вы скрытничаете. Человек может забыть все, всех, но не себя. Он и о себе забудет, но не себя.
— Что это — себя?
— Жизнь своя.
— Дожить бы до жизни! Смотри: лист кленовый припал к стеклу, лежит вертикально, как пятерня. Книгу писать ему не хочется. Смотри: к нам идет человек с лопатой, раб первой гильдии.
— Ошибаетесь, человек с лопатой у нас означает одно: могильщик.
— Ах, Аве-Аведь, а что, если тебя зовут Нюшка, что изменится?
— Шалите!
— О да. Если у женщин коленки утолщены, то это сестры. Сейчас сестры надевают на талии абажуры и ходют. Жизнь — это механизм для художника.
— Что еще в ящик? Видите ль внизу море дождя?
— Лужу вижу. Ботинок живет в луже, я снял с него шнурки. Один ботинок, один, а купается, как бутуз.
Ночь светла.

У скалы — собачья будка.
Снилось, что сердце встает, ослабло, рот полуоткрыт, и стаи ночных чудовищ вылетают из книг и хозяйничают, нет слов, чтоб изгнать их. Это уж утром человек родится, поговорит и сдохнет. Хорошо жил, добрая ты душа.
У женщин нет рас, а есть окрас.
Гулял по ванной с дамой в черном, блондинкой; мы ели лепестки роз, хрустящие. По вкусу — приятнее малосольных огурцов. О чем же пела из уст женщина, двухцветная? О том, что чувство цвета воспитать нельзя, не зависит оно и от остроты зрения; это новая формация души.
С человека всю жизнь сходит кожа, а змея сбрасывает ее посезонно и это считают капризом. Ненаблюдательность. Жизнь — одно из состояний, но не система метаморфоз.
Красный и белый пион в воде. Коробок спичек, ножницы и машинка. Помылся, как поумнел. День клонится к вечеру. День чудесный, а чем? Ходит песик Мури по шоссе, римский, пегий, здоровается лежа. Вошел в будку. Кошка Щёлка ловит сразу трех мышей, хватает в зубы за хвосты, перебрасывает через плечо и бежит в низ скалы, чтобы кормить. Я и не думал, что кошки кормят котят молодыми мышами, уж все привыкли, что из соски. Дождь, котик сидит у собачьей будки, лапу внутрь сует. С грозой пса поздравляет! Кость в бурю принес — пососать псу?
Улитки выходят на дороги, как быки с дугой на голове и с барабанами.
Я сложил руки на закате. Открыл Библию, и сразу же:
— Глупый сидит, сложив свои руки, и съедает плоть свою (Эккл., г. 4, с. 5).
Обо мне. Пойдет дождь.
Котику в дождь дают колбасы.
По ночам на скале сидят хозяева жизни. Ночью вверху лучше, чем внизу. Полночи ловил жука, чтоб выбросить.
Утром дал хирургу Г. Руриху кусок сыру. Прибежал он ко мне, кричит: — Дай есть! — Ну и дал сыру.
Корова под солнцем ест.
Жить грустней, чем в графине джину. Купил калейдоскоп. Ужин: холодная жареная телятина, отварной картофель: молодой; помидор, сырые яйца.

Двор похож на Карфаген.
В луже был ботинок, он и сегодня в ней, но без шнурка, кто-то ночью расшнуровал шнурок и унес.
Помылся, памятный день; вод-то и нет в доме, ибо дом у озера-пруда стоит. Биограф Данте честно пишет:
— Каким образом Джемма, подарившая Данте четырех детей, могла стать символом божественной мудрости, я затрудняюсь объяснить. Розги созревают в роще (как и соловьи!). Я помню двор Фридриха II в Палермо. Нотарий Джакомо да Лентини, канцлер и 1-й советник императора Пьеро делла Винье — изобретатели сонета и его двух разновидностей; судья Одо делле Колонне, сицилианец, автор первой поэмы — лиро, Джакомино Апулийский и Ринальдо Аквинский — наш круг, други. И второе поколенье поэтов — король Сардинии Энцо, побочный сын Фридриха II, и Стефан Протонаторий из Мессины. Пруд погибает. Иссох весь, мумифицируется. Тополя трещит, листьев нет, даже дубовых. Да и не нужна тополя, сюжет с ней отжил. Гроза была чудовищно чистая, родниковая вода.
В небе ни тучки, ни точки. В пруду лодка лежит, как человек, с головой, на спине; лодка без хозяина.
Но и времена врут.
Хорошо б в кладовой открыть конюшню. Розги б я вырезал сам — из дикого шиповника, соль выпарил б в мешок из воды морской, арифметику я разработал бы слабую, щадящую, к примеру, за каждую минуту опоздания — I розгу. Вот Аве-Аведь, министресса здравоохранения меня, не идет уж 55 минут,— 55 розог, смоченных в соли с уксусом. Это вместо ругательств. Я дам ей переодеться в одиночку, чтоб женщины ее не смущали.
Еще о женщинах. Комары, кусающие — это женского пола самки. Комары очень любят сидеть на зеркалах — женщины же.
Джонни Бурбон признавался:
— Бывает день, когда лучше надеть синий костюм. Пусть в воздухе нет синевы, а на улицах никого в синем, что-то внутри говорит: надо надеть синий костюм.
Дело не в Джонни, а в синем костюме. Я бы надел тотчас же, да нету. Я куплю, но их нет. Блеклоосенний я купил, но недостаточно дорогая ткань, не оправдывает цвет. Без синего же костюма я чувствую себя не в своей тарелке. Пошел в шкаф.
1 час 43 мин. ночи. Много чего висит в шкафу, хоть бы синий пиджак найти и надеть. Любые штаны, лишь бы синие. Синего цвета хочу, мил мне. Я напишу эпистолу Сэмюэлу Коэну, отцу нейтронной бомбы!
А в окне круги нефтяные.
С 1452 по 1518 гг., за жизнь Леонардо да Винчи, за 66 лет родилось и умерло 33 гениальнейших, исторических художника мира: Андреа делла Кастаньо, Грюневальд, Пьеро ди Козимо, Карпаччо, Донателло, Филиппе Липпи, Альбрехт Дюрер, Лукас Кранах, Паоло Учелло, Микеланджело, Джорджоне, Антонелло де Месина, Альбрехт Альтдорфер, Перуджино, Рафаэль Санти, Себастьяно дель Пьомбо, Андреа дель Сарто, Андреа дель Верроккьо, Корреджо, Тициан, Пьеро делла Франческа, Доменико Гирландайо, Понтормо, Ерколе де Роберти, Беноццо Гоццоли, Антонио дель Поллайоло, Пармиджанино, Бронзино, Андреа Мантенья, Виньола, Палладио, Боттичелли, Вазари, Браманте, Джованни Беллини, Иероним Босх, Тинторетто, Якопо Бассано.
Ем мармелад.
Моя фигура окружена голубой мандолой, обозначающей мою божественность, принадлежность к небеснбму миру. Гулял, спя, по кладбищу: гробы открытые, стоит дерево, похожее на голубую лошадь. На нем висит хрустальный октаэдр, стальной. Октаэдры имеют большое будущее, хотя число 8 не по мне. Что-то в нем претенциозное, изощренное. Четные числа — антивозвышенны, под настроение. И не читай на ночь Четьи-Минеи.

Не звонят в дверь, а толкутся в коридоре.
А открою дверь — бросаются, как волки, лижут руки. Я сам невзначай лизнул свою руку: соль! Обе руки соленые. И пот до того просоленный, кристаллы на майке, как у коня. Конь ведь тоже вегетарианец, как я; диета. Доколе?
Жара.
Жара не дает работать.
Почему щеки симметричны? Хорошо иметь неукротимый нрав — царю. Мы кто? Мы лошади, молящиеся. Утром меркнет туман, а извне — солнце. Моюсь росой, — воды нету. Испортился насос у нас. Вчера кормил фрау Эм мясом — как куру. Чем плоха вода в пруду? Тем: плавают головастики. А караси были ль? Синие мухи носят корсеты и кружевные юбки, как из кордебалета. Кто они (мухи) — мне? Все мы друг другу никто.
Где год? Ничего уж тут нет.
Сниму с колен блюдо и положу книгу.
Книга Даниил:
глава 4, стих 3: — Сердце человеческое отнимется от него и дастся ему сердце звериное, и пройдут над ним семь времен.
стих 32: — И отучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями, травою будут кормить тебя, как вола, и семь времен пройдут над тобою.
Куплю хрустальный стакан: 24% плюмбум, 24% силикат, остальное стекло. Запонки серебряные застегиваю на манжетах в 23.12— закат на исходе, а запонки — горный хрусталь, вправленный в серебро, ему нужен луч луны.
Куплю и рюкзак, цвет золотой осени, блеклый.
А надо мной — темно-синее небо, как море, из чистой меди полная луна, а внизу под ней — стальная звездочка.
Холодно, в холод в августе я чувствую себя рыбой, а до какой степени — не знаю.
Хорошо на коляске повезти б мед продавать, в бидонах, двух, по 40 л! Что останется в памяти от этого дня? Жасмин облетел внизу под окном, жасмин облетел за день. Остались два цветка, молодых. Их принесли мне. Я их съел.
Будильник стучит сильновато.

Весь день не шла вода.
Кровь из носа пошла. Смыл слюной. Это кто-то курил, а на меня действует, я полотенце вывесил, мокрое, съедает дым табачный, в слюне оно и в крови. Зажгу свечи, запишу. Цветок на столе повернул мордочку к лампе, я вызываю у него живейший интерес. Пахнет белым бельем. Каждую рубашку мужу — жено гладит в Заливе Слез. Внизу пьяница бьется рогами в дверь, между рогов кудри.
Заботливый капитан; всех выбрасывал за борт, а корабль тонет; морс — морской напиток.
Одни боги обращаются друг к другу на ты.
Хроника Хуторов:
«Тили-тили, тесто...» Замесить тесто для первого семейного хлеба — такое свадебное задание дается невестам, а женихи в это время рубят дрова. Этот шутливый, но не без смысла ритуал совершается в местечке Юленурме. Интересная традиция родилась на острове Сааремаа. Здесь реставрируется средневековая крепость по приказу баронов-рыцарей из карьера Каарма. Небольшие по размеру молодожены торжественно закладывают в стену новобрачных.
Голубая сельдь, эмалированная! Селедку мне есть нельзя, и некому отдать. Тоже тема для новеллы. Если б написать в Газете: — Есть селедка, одна, эмалированная, и некому есть ее!— началось бы!
Простую ХБ рубашку очень оживляют изумрудные пуговицы.
Комар с ледяным спокойствием долго прокалывал кожу (мою), пока я его не убил. Я убил его. Кожу он так и не проколол. В этом нет моей заслуги.
Жизнь-то жестче все ж, чем женщины.
Жизнь жестче у женщин.
Женщина Литта Грязноного.
Моя любовь к людям достигает апогея.
На скале часы еще не бьют, их привезли на танке и подняли краном. На 9-м этаже, если смотреть с кровати,— огонь, оранжевый. Не электро, а огнь, настоящий, пламя не лампы, по балкону бегают фигуры, и не поймешь, то ли они полуодеты, то ли полураздеты. Не то лунатики. Никто не стрелял.
Пламя пожара, пламя пожара!
Любишь китайца — люби и самочек возить!
На кровати я... Конечности мои, холодного копчения.
Как симпатично пахнет дыней! Дыня пахнет дыней — ах! И как невесел запах вяленой свеклы.
В некоторых районах РФИ запретили охоту на л.; они расплодились; бегают по шоссе со сверхъестественной скоростью. В Хронике Хуторов этого меньше,— древность.
По ТВ: солдат поводит бровью. Что это он?
22.40. Вода горячая в ванне. Грязная и жирная, псовая вода! Как мыться ею?
По ТВ: меццо-сопрано, итальянка, морда пропойцы.
Мы обращаемся к Богу в суете, будто Бог многосерд, многогуб, многоглаз; будто ОН всех знает.
В юности все слишком стеснительны, чтобы жить.
Почему Царь из Тысячи и одной ночи убивал наутро своих любовниц? Ответ один: он был импотентом.
Второй пример: царица Тамара бросает живых любовников в ущелье Дарьяла. Почему? Один вопрос, один ответ — фригидка.
Лирик я, женоненавистник, я не топтал конем цветы.
В ванне вода смоляная.
Пламя из скалы сейчас не вырывается.
Мои лампочки ввинчиваются в застольную лампу. Вот сегодня день какой-то не деньской. Грущу. Не будет больше оранжевого пламени. А может... Нет, уж поздно, не будет. Не будет из скалы огненных языков.
Пойду и повешу в ванне красное одеяло. Пошел и повесил. Жду быка. Чтоб проверить — не я ли это?
Девушка Дина Балконя принесла счастливый автобусный билет: 922355. Белая скала оживляется к ночи. В руках у сварщика звезда первой величины.
Дождь на балконе, хороший, широкий; электричество и дождь. Жара. Золотые батареи топят на убой. Бананы лежат как змеи на кухне. Голоден я.
На скале открывают часы, вспыхивают на световом табло лозунги-глаголы: ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ! ВЗВИЗГНЕТСЯ! Вниманье! — 00 часов, 07 минут, 00 секунд — МИНУТА МИНОТАВРА!
Все встают и воют.

Воспитание — это возраст и костюм. Снимем с солдата и выбросим его пули в море. Что это — солдат, у моря, в цветастых штанах на голубом заду? Если не расстреляют, то ему тут же попадется женщина, вышедшая помыть ногу в волне. Станут ли они вдвоем? Или солдат вспомнит о долге, нырнет за пулями, вынет их и швейной иглой пришьет к сапогу? А женщина? Увидев солдата, уйдет ли в семью, откуда вышла на минутку, чтоб мыть ногу? Нет, они лягут и будут лгать, что он — чемпион по чаю, а она свободна от свадеб. Чтоб жить, в каждой стране меняй костюм, одевайся заново. А ветхие одежды сними, упакуй и отошли по своему адресу. Одетый заново, ты получишь еще удовольствие и дома, по приезде — посылку, будто кто-то заботится о тебе издалека; распакуй и развесь свои ветхие одежды в шкафу, чтоб не портились в пакете.
Говорят: бездушная государственная система. Интересно, что началось бы, если б она стала душевной.
Я вижу века, а слышу стук костюмов.
Лебеди — страшные птицы; очень уж у них человеческое тело.

Свет висит.
Чай в большом бокале, как закат; на серебряной цепочке заварочный дирижаблик, блестящий.
Аннабель Уль, из Петропавловска-на-Майне. Консервы Римская закуска. Жгучая брюнетка, как черный баран. Я не ем банки из жести.
Звенел будильник.
А. У.— романтичная персона, я мог бы погибнуть.

Новую книгу начну новым пером, а эту уж доскриплю. Экклесиаст писал мемуары дум, а я встал и за стол, я сидеть не мог до юля. Я лежа писал, и грудь полна, я писал о себе, как есть, а о других — щадящей душой.
Или я никого и не встречал? Нет, встречал, но другой угол шага был у меня.
Смотрю на себя: сижу, ноги светлые, как сосновые бруски; день пройдет и этот. Трасса трезвости, свист ввысь.
Страна, где заводят друга, как танк в броне и с пушкой. Где крыло гуся похоже на отрезанное ухо Ван-Гога. Где грянул грудень. Что за лекарство от людей — людерин? Где иностранцев любят, как редких собак, залетных. Есть еще зверь — иностранцевия. Это — я. — Бриться, братцы!— вот клич Петра I. А не бреется народам с тоски по ласке.
Какова доза женского тела в мужском и на сколько ее хватит?

Мои сутки занимаются, как в астрономии, как у богов — с 00.00.00. Уже в 00.20 я ставлю на плиту супик в латке, скоро поем. Был разговор об Аве-Аведь. Хирург Г. Рурих знает ее с пеленок. Гармоничная.
Осмотрю хозяйство, не ударить б в грязь (пред судьбой). Не беден: три кастрюли — белая, кремово-розовая и салатно-серая с красным цветком по ободу. Открой крышки, в каждой по супу: борщ красный с мясом, щи с зеленой капустой и суп бобовый с мясом. Еще студень в двух тарелках, на завтрашний день. А как пахнет баранина в 00.27 пополуночи!.. Диета снята почти.
Насушу сухарей, черных, положу в фарфоровую миску, пусть лежат. Сухари сушат с перцем.
Поем, спать пора. Придумал афоризм:— Нет гармонии и в морге,— это обо всех.

Богатые долго не живут, свой срок. Нищие живут долго; они живут мало, но вечно.
С шумовой листвой березы, дылды, белокожие, холеные, толстоватые, болотные, в золотой стружке.
Ходят по лесу синие пилы, блестя.
Во дворе над прудом чайка, размах крыльев больше 1 м. Эх, младая моль! И воздух цвета молодой лягушки. Пруд мой, пруд, вдали лес воздушный. Ель — это щука, сидящая на хвосте, а я по комнате и в кухню вьюсь, как лебедь.
Птично.
У пруда сидит дама, на бревне, у дуба, в черных очках и резиновом пальто; она вдыхает несоленый пар от пруда. Бессолевая диета. С кустов диких роз снимают плоды в лекарство, его готовят в аптеки, суша.
В небе что-то, чайки — белые мазки.
Вдали вол синеет. Вороны чудовищные.
На горизонте синела баба. Врач Г. Рурих зашел с тростью, лазоревой, пьяный, да он всегда спиртоват. Ах, как у вора, синеют у него спереди глазки. Какую бороду он отпустил, борода и алкоголизм делают человека похожим на зонт, никакой дождь жизни уж не вспугнет.
Пиши, петушок, и спи с пиковой дамой.
Я сплю. Цепенеет птенец!

Борода оттягивает лицо, парализуя мимику; бородатые круглоглазы; китайцы носили бороду из века в век, и глаза их вывернуты наизнанку, но китайцы носят и косы, отсюда и косоглазие; коса оттягивает кожу со лба, что молодит, но сужает веки. Лучшая борода — бирюзового цвета.

Снилось кольцо, золотое с кораллом, и женские руки, идущие на двух мужских ногах. Женские рабочие руки. Снилась нить жемчуга стоимостью 1500 фунтов стерлингов. Руку вывихнул, что ли, в борьбе, во сне? Пришли четверо с отвертками и помогли вставить лампочку. Ну их в нюх.
Дождь пошел в пруд.
Я, прижизненный, как призрак, брожу по полам.
Оттого, что было плохо, я поел дыню. Стало еще хуже. У меня — неразделенная любовь к себе.
— Если я не прав, я признаю неправоту,— сказал Корнелий Непот и приказал дать уксус спорщику.
Завтрак: сайра, сельдь рубленая с яйцом, запеченная треска. Головкой чеснок. Кофе с искусственным молоком, сладостный.
Сквозит!
Скудный ужин: лапши три ложки, морковка с яблоками. Съел чеснок с хлебом и помидор.
Ночью — обморок, двойным ударом; невзначай уйдешь в мир иной; я не против, но лучше идти, зная куда.
Какой толк от октября?
Над цистерной зажегся неон:
— ПРИШЛА ЖАТВА, КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО, А МЫ НЕ СПАСЕНЫ (Иеремия, глава 8, стих 20).
Бог сделал так, чтоб каждый побывал на Земле в шкуре Бога.
Рабы идут по шоссе с нарезанными помидорами на тарелках — вечно и в ночь.

Это — сон. Я иду следом, но их след простыл — я щупаю след, холодный, никуда не ведет.
Пруд зеркальный, ходят, бряцая оружием, толстопузые голуби с кларнетом в клюве.
Каменотесы рубят скамьи из камня,— у пруда. Светлоглазые каменотесы. На скале два башенных крана вешают плакат:
— МЕНЯЮТСЯ ЖЕНЩИНЫ, НО НЕ ЖИЗНЬ.
Огневидная женщина О-Го, рабыня-бурятка.
Открываю второй том своей души, листаю страницы.
Ем много свеклы.
Сижу за машинкой голый, как у моря.
Вероятность существования люди принимают за закон существования. На скале сидит за машинкой раб-рубероид, ему несут стакан, шипящей пшеницы,— такие у нас законы жанра. Но эти зеркала обманны.
Художник живет в одном времени, а люди в другом.
Еще разовьемся так: сидит раб за машинкой, друг рыб из Лондона, палит костер электросварки, жжет шкуру природы; скала — бела; у всех шпионов ранняя седина.
От шипящей пшеницы до шпиона! К нам проник рабовладелец из Лондона, и куда — на самый верх иерархических ступеней скалы.
Можно додуматься и далее, были б предпосылки, а вывод найдется и оформлен.
Говорят, море уходит, еще ушло м. б. и совсем уйдет отсюда. Что, видя, рисует художник? Предмет или образ предмета? Вот разница между художником и людьми, люди предметны, художник — образен.
А реализм спекулятивен есть.
Светило шло, а еще светало. Дождь, слякоть, цветы.
Я видел Его, и Он строг.
Сосна, как золотой туз треф, ствол длинный.
Аве-Аведь, звезда утренняя! Если б у меня был женский тип лица, разве я сидел бы, как судия?
За цистерной справа, где колоннады у домов — стоянка автомобилей. Круглые сутки они стоят, уезжают ночью. Я высмотрел: из машин смотрят закат. Приедут с разных концов Земли, открывают дверцу, садятся там, где руль, и смотрят в стекло, вроде меня, в подражание. У руля есть кнопка — это включают спецвмонтированный снизу домкрат. Машина поднимается метров на 300 над уровнем моря, и лжешофер, художественная натура, неояпонец, смотрит на закат, будто у нас конец света. Он смотрит, как солнце заходит в синий пруд; и дальше, в море,— огромное, литое, раскаленное. Как стекло у стеклодува на конце трубки! Солнце уйдет в воду, как римская монета в щель телефона-автомата, смотрец заводит мотор, опускает свой зад на домкрате вниз, а солнце уходит насовсем, как аэростат пылающий!
Как кукушка со своим счетом, неспроста, не проснешься,— времени нет, ночь. У пруда лодка лежит, сторожит воду, как пес, на цепи. Холод, ты в шубе, а дождь бушевал. Дождь жмет, нажимает на жизнь. Шоссе волнистое.
Свечерело сразу, свет снизу хороший, — дрянной. Пищит птица, голубь — мой Яго.
Мне тьма мила.
Ворон у берега, как водолаз в резиновых ботфортах. У тополи в пруду стоял юноша в свитерной кофте, с льняным чубом и лил с тополи в пруд. Длинный фонтан, парабола, серебряная, т. ск., звонкая струя. Больше никто не струил. Мы видим: фонтан не только взвивается вверх, но и срывается вниз. В пруду ни корабля. Говорят книги о том, что красивая женщина не нуждается в одежде. Но, будучи нагая, она скиснет от скуки. Душа черна, как ручная.

Медсестер нет, шлют рабынь.
Снег выпал, вон он — идет.
Свистят синицы, бесстрашные. Каштан бел, сосна со свиной щетиной.
— Ты пойдешь на кладбище?— спросил я Ю-рабыню.
Не идет на кладбище, чтоб принести мне свежемороженую гроздь рябины. Я останусь без ягод. — Больна я!— говорит Ы. Отговорки, болезнь — не причина, чтоб не ходить на кладбище. Ходить, ездить, летать туда. Одумается ль? Она сказала в запальчивости, что и впредь не пойдет. Это уже мятеж. Я-то стерплю, но — против природы? Нельзя не ходить на кладбище, пока цел.
На кладбище все кладут яйца. И щебет щей — на кладбище. Прощай, Ы. Закрою дверь свою, как дверь преисподней, на ключ.
За стеной муха шумит, как море.
Дятел с гренадерской, красной суконной грудью бил штыком в окно. Чайки бросились в пруд вплавь.
Выпал уже не первый, а настоящий снег. Как могут жить без снега индонезийцы, такие умные, проницательные.
С крыш крупные капли.
Ко мне тянутся дети; псы, верблюды, идут караваны ко мне от цистерны. В цистерне продают землю. Все идут ко мне со своей землей, чтоб одарить. А у меня земли полно — Земля.
Запомнится это утро. Снег-снег сквозь стекла — ослепляет! Стволы, отлитые из золота с позолотой, отлитые листья и чеканка их, желтая кожа стволов и листья — литые, тяжесть их. С нами снег!
Лист: в белом.
Старухи съедают снег... Не дать им съесть. Их три, по 55 им, пожили; 1 — Гусова, 2 — Роза, 3 — Бетси. Из них выдающаяся чем-то Роза — голопупая, жирная, янтарный животик, красная пятка. Бетси — черная овчарка, поющая, шотландка, скоч-виски, с сандаловым телом под шерстью. Семейка.
Пруд заледенел. Тополя была и ее нет, без листьев, как без формы. Кран уж не ходит вверху.
Не завидую владельцам красивых женщин... Некрасивых — тоже.
Нужно учиться ходить босиком.
Что вспомнится человечеству воочию через 500 лет?— о нас? О нас им вспомнится Нюрнбергский процесс.
— Чем вспомнится Нюрнбергский процесс? — спросит лектор, и брат четвертого раба в шеренге скажет:
— Это был первый в Истории процесс над ню.

Пруд растаял, бурлив, все тонет в монастырской ряске. Отчего ж бурлит пруд и пишется новая книга, не выше, не ниже, а иная ипостась?.. Сейчас достаточно быть нормальным человеком, чтобы прослыть оригиналом. Хозяйство земное — форма жизни, вот и прописали себя люди к Богу в слуги. Нужны ль Ему слуги, если жить — ждать.
Дамы — большие охотницы до ядов. Дама Дояда.
Женская рука, холеная, заголяет ногу; нога на второй ноге на сиденье кресла. Вторая нога под пальто и с нее рука снимает пальто с золотым кольцом, руки ноги, принадлежащие Даме Дояде, нога холеная. И по коже это видно, и по конфигурации руки, снимающей, и ноги женской, что Дама Дояда. Пальто отошло, юбка завернута, и чулок, его нет или внизу, ниже, и тут от голого колена — вся ляжка на всеобщий обзор.
Зрю.
Всеобщий обзор ноги, голой до пупа,— один я. А рука похлопывает ногу по ноге — рукой с кольцом, выше швейных строк, и там щеки светлы, как у налима женского пола. Загар, брови, губы, лелеемые, все в коричневой коже, с шеей. Эта делает мне знак, чтоб я взял рукой ее ногу. Что ж я буду делать с ногой — тут, на сиденье? Как быть с ногой? Ногу-то не отвинтить, женщина завизжит, живая. В другой раз продолжим эту связь.
Негры ездят на такси, как ястребы.
Во дворе варят в бутылях яйца — они приехали развиваться — ездить на такси, носить одежду. Скорлупу они любят есть яичную.
Бутылки из-под молока, отварят в них яйца, во дворе, на костре, у пруда и выбрасывают яйца в пруд, чтоб развились в воде вареные цыплята. А бутылки разбивают о бетонные камни и едят осколки, как сушки.
У травки глаза волооки.
Стакан до того пропитался крепким и сладким чаем, нальешь кипяток — и чай готов, ничего не нужно.
Всю ночь: на двух плечах бревна, ворочал еще белые с боку на бок, их бы в речку, умыть, ноги у них ожирели. Потом пылал, мылся в холоде, чистил зуб.
На цистерне типографская надпись: ОРУЖИЕ.
Продавали булки, завернутые в маркизет.
Сколько человеко-девок можно отработать за день?
Борщ требует смелости. Мажа Сухофрукт, вчерашняя, в черном жабо, как обиженная, в пудермантеле, — швыряет в борщ все, что попадет в руку. Я спас утюг, веник и тряпку для триктрака, выхватил уж из кастрюли горсть гвоздей, банку меда и карандаш М3 — это на лету, я, м. б., лишил борщ нескольких пикантных вкусовых свойств, но зато он чист и вкусен. Только что за нитку я вытащил катушку ниток из кастрюли. Нитки — ничего, тянутся, а катушка не проварилась, крепка.
Вытянул из борща пук горящей соломы.
Бублики обкусываю плоскогубцами.
Вельвет пахнет Тель-Авивом.
У любви нет алиби.
Одна посредственность относится к своей работе, как к священнодействию.
В цистерне: День Ретро — вермут, грузинские вина, мускат, хозяйственное мыло — 19 центов, сушки простые с маком, разливное подсолнечное масло.
Что умиляет мужчин в девушках? — ...
Шум, бурленье, пруд во дворе разливается к ступеням. Скала достигла цифры 16.17.30., а еще не темно, светло.

Пруд чист, влажная прическа.
Цветы растут, как дети на кухне, боятся, что их выгонют из дому. Как дети в чужом доме.
Ш-рабыня дала интервью во все газеты, что не собирается и в дальнейшем делить со мной ложе. Как будто я — император Нерон, что со мной всякая Ш может делить ложе. Или ж это Калигула делил с лошадью Ш ложе.
Жимолость над ложем.
ТАМ — нет и нет человеческого хотя бы потому, что ты перестаешь быть человеком.
Девица, красная, как вепрь. Все красное: глаза, нос, губы, зубы, шея, грудь, кофта, юбка, живот, пуп, ляжки, трусы, чулки, туфли, лодыжки, пятки, зад, земля под ней красная, стоит она, и лужа под ней красная, поставлю в тамбур ведро для луж. Пойдут они, томимы, гремя кандалами (я о женщинах и ведре). Лежа на ложе, эта красная новь только и шла под себя. Я не стал в ответ. Взял чая и скользящей походкой — в уборную. Взял я кусок сахара, сел на железный фаянсовый унитаз и кусал.
— И вы бросите в меня камень?
— Я не камнемет.

Сутки туза пик.
Утро белое.
Внизу: баба в красной шапке везет тачку с воблой на помойку, четыре колеса, в ящике с красным крестом. За ней идет побитый, муж в синем костюме с синей косой, и усы, как у сына Мюнхаузена.
14 ч. 20 м.
У кошачьего мавзолея (см. 7 стр.) — дог, ноги как у венского стула. Красная карамель — машина скользит в снегу. В небе— бронзовая звезда.
У горя нет исхода. Горе — это геометрическая прогрессия.
Как красиво звенит на кухне — как в кастрюле.
Теперь у нас пища — для размышлений.
Кто качает Золотой Маятник мира?
Серый рисовый день, бумаги. Нужно заводить новые цветы. Золотой Маятник звенит, дом мира одинок, нужно жить в скромной роскоши. Не хочу есть ничего, кроме красного яблока. Ем с хлебом. С этим яблоком мы и голода не боимся. Если б у каждого имелось одно яблоко!— не быть бесхлебью!
Засыпаю, а еще 19.00. Жестокий звон у жизни на краю.
Где галеты?
Внизу — старушка в толпе матросов (черных) бежит, как цветочек, аленький. Зеленые, незрелые лица — здесь. Золото Маятника вверху, и теплый шаг толп по полям, не знают, где звон. Что ни шаг, то штык.
Синий цвет очищает краски; если синяя лампа — это море, то она море, синее. А писать?— с языка наизусть на стол.
Внизу — гробница с отверстиями для печи (угли горят, рабы греют пиво!), четыре египтянских мазанки с железной крышей (для жилья), одна к одной, как в геометрии. Здесь будут жить прорабы. Прораб — это предок рабов. Проехал, виляя задом, грузовик, толстозадый, он идет к цистерне, где яйца в разлив и сметана с мутью... Проехал грузовик с расстегнутой ширинкой. Трактор за ним проехал трагедийной походкой, голос как плоскогубцы. Холодное, красное, отлакированное яблоко — ночь. Кто-то идет по шоссе под дождем. Руки в брюки.
23 ч. 00 м.
Посмотри в окно — выпал первый снег (?).
Внизу: свет оловянный, номер на нем.
Внизу ж: собака в белом, в бобровой шапке, игольчатой, прыг на освещенные колеи песка, пса вижу впервой. Лужицы жмутся водичкой. Луна в форме черного орла, лежащего в плоскости. На песках белые камни, кресты арматуры, слева выложенная из булыг жаровня, для нео-Христа. Варит в ней раб кипящие щи по ночам.
Что ж, говорю я с горечью, черепаха тоже плаксива.
По этому двору ездить бы татарским телегам, не наездиться. Я смотрю из окна, и за мной кто-то смотрит. Из окна. Целит готовую уж стрелу из арбалета.
Притаился с бритвой арбалетчик. Да уж и дождь идет, шины на шоссе, в луже, в синей вазе орхидея, белая. Уйду от окна, приду к нему. География зеленого цвета — внизу; по шоссе ходит часовой с саблей наголо, в шелковой шляпе. Столб с лампой на слом. На жаровне нео-Христа кто-то жарит ружье. Чтобы избегнуть стрелы (пущенной!), не высовывайся в окно. Сейчас больше бьют из арбалета, пуль нет в тени; стрелок — гладконосый монгол. Погасишь свет и уж лежишь, как в глубине трансконтинентального вагона, а в смотровом стекле во всю стену — проносятся окна планет.
И луна — как кольцо, красная.
Окно — мой экран. Варю форель. Получается уха. Попробовал уху: ох-хо! если б укропчику!
Беспричинный страх от шоколада. По шоссе — милицейская машина с двумя красными глазами на затылке, как у пьяницы. Что мне шумит, что звенит — это скребет кастрюли отроковица О. Она дышит ртом, а я холодею.
Кто-то идет по шоссе, и его секут наискось.

День с тучей, темноватость. Дог в черном одет, как священник, уши капюшоном. День не колышется. Свист солнца на бис — о роза безумья! Черный дог в капюшоне похож на куклуксклановца, или же на буденовца.
По грязи (погрязая) к подъезду скалы идет раб в чадре, как от пчел; на фоне луж незаметен, вот он и ходит. Может быть, это неоангел с золотой трубой. Болтаются косы, немолод, пятьдесят лет — возраст преступника. Холодно мне.
Хоть бы снег выпал.
Не выпал. Только солнце сверкает сверк! сверк! — как фотограф. У воды привкус лекарств и граната.
Образы: гугенот танцует, влетая, как выстрел. Это Карл стрелял, как никелированная ложка.— Кто тут?— Это я, молодая девчонка. Семья — как набор золотых ложек, все сволочи. Это я смотрю в пруд и не вижу ни одного знака препинания, одни инверсии.
С цистерны сняли надпись ОРУЖИЕ, теперь висит ИНСПЕКТОР. Вывод: с оружием провал, контролируют. Все тротуары завалены трупами кур. Автобусы едут по яйцам, с хрустом.
Красное яблоко на белом, блестящем.
Красное яблоко на белом, блестящем табурете.
Закрою очи и вижу — японцы и японки едут на паровозике, ныряют на рельсы, а паровозик их давит, как диавол.
Ковер, залитый вином, посыплю солью.
Пошлая погодка. Морось. В ушах шумит. Внизу машина, красный крест на правом глазу. Медицинская цивилизация. Со скалы льют кипящую смолу. На кого ж? Штурма нет, штурмовых лестниц нет. По ТВ: солдаты 28, ной, 2. Орденов-то, хо — как в Золотой Орде! Здесь и в домах-то лестниц нет. Если б не лифты!
Ты думаешь, само собой разумеется, что встретишься с тем, о ком мечтаешь на том свете? Вспомнишь меня — а захочет ли он встретиться с тобой — ТАМ? Вдруг — нет?
Могут ли дети рождаться от людей? Могут, и помногу.
У Петра I от Марты Самуиловны были дети: Павел, Петр, Екатерина, Анна, Елизавета, Наталия, Маргарита, Петр, Павел, Наталия, Петр, Павел.

Империя! Ночью раб-римс отдыхает от своей многонациональности. В истории римской империи жива в виде мифологемы одна женщина — Клеопатра, но она — не продукт Рима, а египтянская эстонка.
Здесь едят воду, дуют в воду — чайки. Ем брюкву — римское национальное блюдо. Сырая брюква — досуг истинного римса. Рисую три розы: белую, черную и красную. И желтую. Разве ж ненормально, если человек, живущий один,— бесчеловечен?
У скалы дым, коптят смолу для ада. Под окном машина — каток, утрамбовывающий дорогу. Желтый каток, на нем кожаное кресло, как в кабинете у Гете. Помрет каток — будет много железолома. Идут к катку рабы в синих шелках, о три уха. Это не смерть, это солнце съедает. Волны маршируют.
Пруд ширится. У скалы 5 башен, варят бульон из гудрона вверху. Костер запылал, ворона встряхнула крыльями, как кудрями, и улетает.
Над печью железо-пылающей некто с кронштейном; черный рабочий. На всю скалу одна лампочка, без абажура, логичная. Самолет летит, светя хвостом, еще и самолеты летают, я вижу их в живых.
Суп из форели, все суп из форели: зимой, в декабре.
Может быть, светящийся круг, который я видел ТАМ,— это модель моего земного круга, а поэтому мне жить еще восемь лет. Империя всегда была на границе святости, но сейчас наши войска перешли эту границу. Да что тут нового?
А моя хижина — хуже?

Два воробушка на железных перилах, не едят горох.
Бывает ли женщина левша?
В странах, которые оккупируют, все становятся полиглотами поневоле.
Голуби вспорхнули, они никому не нужны уж. Баба в крапинку везет белую коляску с бэби. Бабу-бай!
В пруду лежит доска, скудна. Везде ледок, легок, а пруд не мерзнет — северянин, не сковать. Мужик-римс привез на грузовом такси фиолетовую блузку. Подушечка он, сластена, мужик-огонь.
Персы едят каждое утро по груше.
— Сон с ней?— Сон с оно. Женщины — непьющие бродяги.

Серое солнце.
Утро серое, стекло залито морозом, потому и мутно. О как весел был бы огнь дня — хоть серо, да светло!
В Сиракузах в такие дни рубили головы, чтоб у мертвых не осталось в памяти сожалений о солнце. В такой день казнен был Теодор Сиракузский.
За что?
Он покупал стул за 8,5 драхм. — Заверните! — сказал он им. — Мы стулья не заворачиваем. — А что ж вы заворачиваете, троны? Заверните стул. — Во что? У нас газет нет, уж не в ковер ли? — Заверните в ковер. — Ковер стоит 850 драхм. — Я не спрашиваю, сколько стоит ковер, заворачивайте, емы!
Эх ты, римс молодой. Так-то трагически он погиб.
Почему?
Теодор Сиракузский занимался проблемой: кто был раньше явлен на Эгею: эллины или бабочки? Узор на крыльях бабочек — что это? Надписи свыше, указующие буквы греческого алфавита, или ж благодаря выдумке алфавита узор перенесен на крылья бабочек — Некиим? В таких размышлениях долго не живут.
Это уж в новое время запретили охоту на римсов и они расплодились в невероятном множестве по всей земле. Где их нету?
В окне стекла кривы, побреюсь.

Куда симпатичней сказать о корове — быкица.
Масло здесь для пикантности мажут сверху маргарином.
Желтогрудобархатная птичка ко мне; любопытствуя, стучит в окно. Кто это?.. Смылась.
На кухне ржавая селедка и картофель вареный в мундире, черный хлеб, луковица. Охотничий завтрак. А на сладкое кубики тыквы в сиропе. Ржавая селедка, кстати,— дар Вашингтона, а тыква из Испании.
Писанья мои — арфография!
Как-никак, а взаимосвязь глаз и носа не менее важна в определенье красоты молодой женщины. Например, глаз и нос у слона взаимодействуют.
Жить можно.
Книга Амос; глава 2, стих 6:
— Продают правого за серебро, а бедного за пару сандалий.
стих 7:
— Путь кротких: отец и сын ходят к одной женщине.
стих 15:
— И самый отважный из храбрых убежит нагой в тот день.
Дорийская мазь — вот что потеряно современниками.
— Чего ты стонешь, как чемодан?
— Я купил для ванной винегрет, винтовку и вазелин. А что к чему? Много тьмы — плохой признак.
Самый любимый напиток у древних эллинов и евреев — алкоголизм. Некоторые люди похожи на хохочущего кота.
Ветер во тьме.
— Если тебе не нравится жизнь, бросайся в пропасть.
Она:
— Еще светло.
Я:
— Что ж с того?
Она:
— Боязно.
Я — король лир.
Циан — вот национальное блюдо л.
Часы ходят не в ту сторону — справа налево.
Бледноглаз!— характеристика.

Письмо. Обрезанное.
«...банальнейшее начало, и захотелось (очень!) Вам написать. Мне сейчас страшно немного (покажусь неинтересной, не ответите), но выдумывать не буду и загадочную незнакомку представлять из себя — тоже. Кончила школу, теперь учусь, и пока (надеюсь) меня мало все это интересует. Это о себе, чтоб Вы имели представление, кто покушается на Вашу занятость.
...Вы меня взволновали, разволновали, привели в волнение... не знаю! Теперь мне тяжело, но и наполненно. Так бывает, когда читаешь классику (зарубежную). Понимаю, слово классика употребляется дилетантами, когда они не знают предмета. Несколько имен я все же могу перечислить. Очень люблю Платона и Плотина, Магомет (знаю мало, но чрезвычайно интересует), Иисус Христос тоже нравится. Хотелось бы с Вами поговорить, потому что собственная жизнь кажется мелкой по сравнению с ними. Экая я критиканка-исследовательница! Кажусь смешной?
...Поэты говорят: — Теперь, толпа, можешь оклеветать... А что ж тому из толпы делать, кто и сказать-то поэтически не может, а, злобным рыканьем окруженный, так и живет среди людей (не знаю, какие видоизменения с ним происходят и до чего он доживает).
А еще хотела спросить, какой Вы видите в мечтах женщину? (Простите за грубое вторжение.) Понимаю, что мечты на бумагу... и все-таки?
Вы можете не читать эту фразу, она есть дань моему женскому полу. И еще, да, скажу, я даже ревную Вас и понимаю, что ревновать мне нельзя, но я и не буду больше. Я живу одна, художественного вкуса, кажется, нет. Пью чай на балконе, принимаю воздушные ванны. А что касается ванной комнаты и Вашего милостивого приглашения посетить, — то в своей я читаю литературу. Сегодня я долго буду писать Вам — в ванне (получается: из одной ванны в другую, переливание, как говорится (простите!). Что полагается говорить много позже, скажу сейчас: — И пусть летят все вдребезги сердца! Вот какая я кровожадная, потом была другой. Или не помню, что сначала, а что потом.
...Не знаю, что меня так обрадовало. А! Понимаю, мое дело правое — любовь. Сейчас у меня каникулы, успешно сдана сессия, гудит и щелкает печь. Смешная, глупая. Я почти счастлива. Мне как-то хорошо. Я ничего не читаю, ни о чем не думаю. Нет. Обманываю. У меня есть Вы. У нас с Вами свидание где-то около одиннадцати вечера. Ничего, что так поздно? Простите.
Только любовь? Хочу спросить, Вас невозможно спросить, глупо спрашивать.
Иду в лес.
Жаль, что Вы не браконьер, вдруг бы встретились. Шучу. Все шучу. Я немножко взбалмошна, непоследовательна. Исправлюсь. Обещаю. Напишите мне. Мне с Вами интересней жить.
Ах, да, вопрос! — Вы переписываетесь только с хорошенькими женщинами? Но Вы не сомневайтесь, я хорошенькая.
Я в мыслях о Вас, и там же (в мыслях) мне говорят — у тебя ничего не выйдет, а вот возьмет и выйдет!
Вы мне нравитесь! Ну, а если Вы бы спросили меня (откровенность за откровенность!) я бы пожалуй сказала: — Мужчину не придумываю, а хочу, чтоб он был искренний, говорил правду. Про-ща-юсь.
За приглашение (в ванну!) спасибо большое, но как же нам быть с мечтой?
ХОЧУ РЕДИСКИ!
С Новым Годом, Модогмывонс!
Будьте здоровы ВЫ.
Будьте здоров.
П. С. Простите за почерк. Пишу лежа и тороплюсь. Пишу лежа, как вдвоем, навсегда...»

Болен я, боги, то томит нервы, хоть я и не ем ничего плохого. На кухне: маленькая елочка, в малиновых лампочках, игрушки, цветные фанты и медвежата из папье-маше, лакированные серебром, золотыми кругами, у елочки свечи и вышитая по-римски подушка. На тарелке лимонад, в бутылке и малосольный огурец. Плыви, мой челн, по воле вин; лодка идет, как Людовик Шестнадцатый, — без головы!
Школьницы идут внизу, из юбок ноги идут.
На цистерне зажегся неон:
— РОЖДЕСТВОМ ХРИСТОВЫМ — С!

...И идут в снеги слуги.

Ц-рабыни группы Центр носят в мочке золотую гайку, на цепочке.
Под окном сцена: два матросика, пьяные, мерзли всю ночь лежа. Их подняли рабы, обчистили чешую ножами и поставили на две ноги. Те — дерутся уж! Идут на рабов стеной с поднятыми в безумье глазами! Один раб, с пленкой на щеке, упал на спину и завизжал, бия воздух ногами. Эпилепсия, болезнь божеств.
Глазки у него круглые, нос овальный, ротик овальный и сочный. Пруд покрыт холодным потом, ванная без женщин — как холодная лохань, ты, толстолицая Ц, я разговариваю с тобой из чистой человечности, а все это — текущая тоска.
Синий отсвет дня, ценою солнца полученная жизнь. Она горит ярким огнем, новогодним. Но почему?
Почему сверкает молния в щель от ключа?
У подъезда трое, как три карты игральные, стоят — головы вниз-вверх.
Царь Моав, VII век до н. э., чтоб сохранить независимость своего малюсенького государства — сжег! на верху крепостной стены своего первенца, новорожденного — на глазах у врага. Он вымаливал у Бога победу. Царь-Враг-царь, потрясенный, снял осаду и ушел... Ночь опять, везде лампочки и руины. Днем был звонок, я выглянул — парень. Па-раб в лохматой шапке, перс, вероятно. Кто он? Уж не с кинжалом ли? Позвонил и убежал во мрак. В коже на плечах он был. Убийца с разбитым яйцом в левой руке, и кровь яйца желта.
Двор весь вспахан гусеницами, будто со свистом прошелся Л. Н. Толстой.
Сколько орденов и медалей лежит в земле!
В 1881 г., за год до смерти, Ч. Дарвин встретился с герцогом Джоном Аргайлом. Тот был научный писатель и 20 лет спорил с ученым о роли высшего замысла в эволюции. Заговорили об изумительных взаимных приспособлениях организмов, их описал Дарвин в ранних книгах об опылении орхидей насекомыми и о дождевых червях.
— Не кажется ль Вам, что взаимная приспособленность организмов ясно свидетельствует о наличии у природы некоторого замысла? — спросил Аргайл.
Ответ его потряс.
— Да, это и самого меня одолевает. — И, тоскливо покачав головой, Дарвин добавил:
— Кажется, пора уходить.
Было много женщин, в гостях, всех и не перечислишь. И громадна была грусть.
Рыбак сидел у реки и смотрел в море.
Чтоб вытереть с груди пятно, нужна стрела.
XIX век, парижский физик Жан Фуко, 67-метровый маятник, качаясь под куполом Пантеона.
Черный список МСОП включает 63 вида зверей и 94 вида птиц, по вине человека исчезнувших с земли за последние 400 лет. Среди них странствующий голубь, стаи которого в Северной Америке еще век назад были как тучи.
Во все небо. Ангелы.
Осуши слезы болот.
Срывов не бывает в начале пути, срывается к концу. Так, падают бездыханно у ступеней дома, к которому шли столько лет, с таким трудом.
Без труда и без пруда — кто это? — РЫБКА.
Коллективизм ведет к одичанию.
Ценность жизни:
жизнелюбие — пошлость,
жизнерадостность — низость,
жизнестойкость — у убийц.
Анаксимандр:
— Всякое рождение — преступление.
Была дружба между Богом и римсом. Чашечки весов стояли друг против друга. Потом римс положил на свою чашечку гордость и упал, то есть родился, стал Я, а был ВСЁ. Вину за отпадение может искупить только смерть.
Над цистерной зажегся неон:
— ГОД АГОНИИ И ГНЕВА.
Сплю на льняных простынях, как Плантагенет!
А куда же девается прожитая жизнь?
Глиняные таблички Египта:
— ОПРОКИНУЛАСЬ ЖИЗНЬ, ПАДАЮТ ДЕРЕВЬЯ, СМЕРТЬ СТОИТ ПОДОБНО ВЫЗДОРОВЛЕНИЮ!
Отредактируется и это.

Пруд замерз, и зари над ним нет.
Скептик лед скоблит.
Над цистерной зажегся неон:
— ИСТОРИЯ НИСХОДИТ ВНИЗ. ОТ СВЯТОЙ БЕЛОЙ КАСТЫ БРАХМАНОВ К КРОВИ ВОИНОВ (КШАТРИЕВ), К ЗОЛОТУ КАПИТАЛИСТОВ (ВАЙШЯ), К ЧЕРНОМУ НЕВЕЖЕСТВУ СЛУГ (ШУДР).—Вивекананда.
Живем в век слуг.
Дог в черном, в белых чулках идет и ушел налево. Уши остры. А у женщины ночью уши были круглые. Дог все ходит под окном, а тень — как от быка, рога острые.
Дождь зарябил в лужах; сколько лежит их, голых, вверх пузом, дождь в пузо их бьет. Холодную надежду брось.
Просвистела пуля. Взглянул на балкон — стрелка нет. Стекла целы, дыр в них нет, а пуля есть. Валяется, сплющенная, в кухне на полу, горяча.

Пруд размок; я разбит.
Напишу руководство гурманам: как зажарить цыпленка, чтоб от него ничего не осталось. Фруктовая диета.
Стало чисто, пруд замерз концентрическими кругами; ледок кинжала. Скала светло-красная и день такой же. Черный хлеб с изюмом ем, рыбу сладкую.

Деревья заштрихованы темно-синим. Сумрак, тает, вязко. На столе куриная ножка (напишу — ложка!). В 50 лет это уже не человек, а летчик — вверх. Это стоит новеллы.
Д-рабыня бегает по шоссе — вечерами. Почему? Потому, чтоб не видели, как трико обтягивает полные бедра. Стесняется; ей 50; самое время стесняться мужчин, — бедрами, видите ль. Кроме того, у нее грим, а на белые ночи — чадра. Делает из белой темную ночь, под чадрой. Тут уж хочешь не хочешь, а будешь смотреть. Дама-денди. Хожу, как пророк, с венцом на устах.
В окно не смотрю, опасно. Кто-нибудь большой влепит в лоб. Кто-нибудь большой, как маленький, черный и ручной. Что видно в окно? Венок фиалок, цепь центурионов, идущих по холмам в Египет?
Видны стеклы, пустырь, сухие розы со звоном.

Мутно, вместо мытья вытянул карту — туз бубен! На картинке; щит круглый, восемь заклепок на нем, знак бубен и лучи от пятиконечной звезды на весь мир. За щитом арбалет, у него приклад винтовки. На щите орел как перед взлетом, крылья врозь, на лапе три пальца, вцепляется, трехпалый, в щит, кричит: — Давай улетим! — Ноги как у толстой бабы, без перьев, правый глаз стрекозий, граненый; у крыл же перья, по-моему, есть; клюв у орла, как у утки, круглый. А щит перекрещивает меч, похожий на кортик, или ж хлебный нож, но у нас все — меч. Вокруг орла — голубоватая мазня, небо.
Я дал показательный анализ туза.

Воиди в дом — светает, плюнь в пол — темнеет, в душе моей — тихий год с концом.
Снег вкусный, с кислинкой.
Чем отличается белый кирпич от белого мрамора? Бедностью. Жаль зимних дней!
На скале появилось 10 антенн. Внизу — 4 красных предмета, 4 девушки в заячьих шубах на них, сидят в стальных креслах. Это стенобитные орудия. Будет рушиться скала и падать с краев рабы. На столбах круглоухие громкоговорители, у скалы черный человек ходит буквой М, начальник, прораб. Времянки на колесах, веселые и цветные, — как лодки. У прораба ноги идут, как гуси, а руки как маятники. Скоро, скоро штурм!
Скоро заселят скалу.
Баба с острогой у пруда, нет, это жердь. Бьет жердью, ее муж лег на лед и дышит, во льду сделается кружок, глазок и прорубь. От жаркого дыхания.
Дом-скала слишком уж башенный, как у пингвинов или у коз. Мария Стюарт, поэтесса, получив корону Франции и Шотландии и цветы, захотелось ей поделиться радостью с Марией Тюдор (впоследствии — Кровавой). Мария Тюдор, обойденная, плакала о короне. Вдруг входит лорд Букингем и приглашает принцессу к королеве; обе они в возрасте 20 лет. Правда, скидка на возраст не спасает от виселицы.
Мария Стюарт принимает Марию Тюдор по-сестрински, дает стул и говорит:
— Я пригласила вас, сестра, полюбоваться розами, их прислали мне от корон: испанской, французской, германской и от Папы Римского Пия первого после одиннадцати.
Мария Тюдор смотрит на розы. Затем Мария Стюарт широким жестом приглашает ее в розарий, нюхать — алые, черные, белые, шелковые, бархатные, желтые, синие, голубые, оранжевые, радужные. Та нюхает. И Мари-Поэтесса отпускает Кровавую Мэри (будущие клички) восвояси. Это был акт милости и мира.
Так казалось.
Вскоре победила партия Тюдор. Марию Стюарт не заточили в Тауэр в ожидании помилования от коронованной девушки, нюхавшей ее розы. Та откликнулась. К уже не королеве приходит лорд Букингем и приглашает ее к сестре. Мария Стюарт спешит, тот же сценарий: дортуары, розы ото всех. Мэри Кровавая приглашает понюхать. Та, спеша, нюхает. Спеша, ей нашептано о сестре многое.
Поэтическая натура наклоняется к пышноцветущей розе, букет раздвигают, и мы видим топор. Во всем блеске и хладе. Топор для рубки голов королей Англии.
— Нюхайте это! — якобы говорит Мария Тюдор, с сатанинской усмешкой.
На эшафоте Мария Стюарт долго рассказывала эту историю, глядя в народ из-под топора, а мы слышали от лорда Букингема.
Будильник бьет, как током.
По ТВ:
Актер с челкой (волосы свои) читает стихотворения, одно за другим. На фоне дюн и чаек по мирному времени идут танки. Летит самолет, пушки шипят. А еще один, угрюмый, читает вслух газету о сентябре и Иудаиле. И еще четверо мужчин в твердых костюмах и с брюшком читают наизусть. Стихотворения. Дела им не найдут, мужского.
Жено вышла, живот тощий, как у псины, а рот раскрыт. Это она поет. Волосы не свои, песня о пьянстве. Рукава подстрижены, глаза вперед, ресниц нет, кипучая.
Под окном двое в ушанках пробираются по сугробам, один как птенчик.
Северное сияние от меня.
Фарфор-снег.
Кто такие Менявы?
Такие огромные стекла, холод, ничем не остановить. Я смотрю, как в ночной войне топчутся. Эту ж скалу посещают будущие жители скал, скалолазы. Вон их сколько. Скоро застеклят скалу и скажут — это дом.
У нас отовсюду дует.
Рабы группы Р, солдаты в белых халатах и гвардия носят по ночам красные кресты, зажженные, крича:
— Йог твою мать!
— Йод твою мать!
Это они пеан поют, чтоб подбодрить.

Чай не мешай, ложкой, ногой, ничем, от этого он горчит. Лежу, ем изюм, снег идет елочкой. Воробьи, как албанцы, прыгают по скале. Едят горох.
Океан простокваши, дети кладут кусок сахару в рот и прыгают в простоквашу; сахар тает, дети тонут. Слякоть, все наелись. Туманно.
Туман меркнет. Куриный плов взрывается на сковороде, как у Гоголя.
Дети снежных баб настроили во дворе, живые противны. Но головы у снежных белые, как ягодицы у женщин.
Лед в пруду желтый, пивной, голландский дождь всю ночь шел из шланга.
На скале висят светлые трусики — детские, и взрослые трусы — как трубы.
Три воробья на тройке коней взлетели с балкона. Улицы еще целы. Всем бы хотелось произойти от НЛО, объелись обезьяниной. Ну, произойдут. А НЛО от кого произошли, ведь от обезьян тоже? Рабы ходят, смотрят скалу, цокают — высока, на веревках хорошие вещи. Те вещи, которые долго носятся, называются долгоносиками.
С-рабыня сидит, как рысь в бассейне, сверкая глазами. Я учусь их ласкать, у многих хороший нюх. Мы долго сидим в ванне, царапаясь, только б ночь не опускалась с такой неотвратимостью, как глаза, как шары.
Февраль, февраль кончается, а жизни нет.
Жизнь велика, как беда, для силы нужен вес.
Как шары, идут овцы по жизни, а луз им нет. Гибель в том веселье. А я? Смотрел, сводил глаза с лица.

Писать при зажженной лампе, если ж не зажжена — то и не писать совсем. Утром лампы вовсю.
Снег — синий, генеральский, с эполетами, с мишурой на фоне окон златых. Поел поедом хлеб с огурцом соленым. Жду последствий. Но огурец с перчиком и укропом. Но и последствия будут с п. и у. Жду, рисуя.
Женский таз имеет форму сердца, если смотреть сзади.
Из всех президентов духовную роль ценили речные братья, высокий вид на мир, суперсорт. Но не короли они! Уж Людовика никому не дать сцене, ни 13, ни 14, ни 15, ни 16.
Рабы танцуют на льду, как у Брейгеля, девоподобны, в черных сапогах, круглогруды. Ножки у дема жердеватые, как они по льду едут... поехали! — четыре ноги крутятся, у всех попарно. Жаль, нет граммофона с трубой и венским вальсом. Дог в черной тройке, с белым галстуком на груди, зовут Барбосс, — с двумя С.
— А Вас?— живо поинтересовался хирург Г. Рурих.
— Вас ист дас?— сказал я.
— Вы издеваетесь, скрывая имя, — мягко заметил Г. Рурих. — Вы многовато знаете, чтоб не помнить такой пустяк. Почему вы ночью говорили по-немецки?
— С кем?— спросил я.
— Один на один. Если Вы добиваетесь наивысшего, скажите, мы дадим рупор народа и имя выбьем на скале и польем кровь. Что еще?
— Вода и огонь, Г.Р., вода и огонь!

Пишу иглой.
Можно вышивать на бумаге узоры букв, жизнь строится у человека так, как устроен человек. Не все, что черное, то и вьется, не все вороны.
Машина под дождем на Ш. и М.
У женщины слезы — как у мальчишки, детские, золотые. М-рабыня в нежно-зеленом, свирепы мы и нужность дней. Уж не умер ли я во цвете вишни?
В пещи огнь красен.
— Иди, налей воду в ванну, я приду и солью.
— В чем дело?
Воды нет на двух, в морду б дробью!
Угнал я М. Ушла по шоссе — как нежно-зеленая лошадь в белы снеги, и телега за ней несется.
Женщины прыгают возле ванны в окно, ноги вверх летят, из комнат пар, локомотивный. Летят женщины, и вижу — спины у них балыковые. Отпет Новый Год, снимаю рыбок, петухов, лебедей.

Шли солдаты весь день.
А теперь лежат в обтекаемых касках, сидит на них орел. Побоище. На ледовое поле вышла женщина, факел, бебрян рукав. Солдат выходит с поля и идет к ней, опираясь на тонкий меч.
Когда ж растает лед — летом?
Идя в ванну, я прибавил шагу.
Я мажу руки крокодиловой слюной, перед сном покрыл лицо мазью — смесь вареного ячменя и оливкового масла. На рассвете смою парным молоком.
На дне ванны — рабыня-В, лежит в воде, упивается прелестью быстротекущей, чистит ногти щеточкой, пластинками из слоновой кости полирует язык, чтоб он был бархатист, — это мне, не себе. Веселый, я отправился на носилках. В операционную. Привезли назад. Она встала со дна, говорит:
— Дарю тебе свой рот, я твоя.
За окном фокусники, заклинатели змей, дрессировщики поросят; поющая речь греков, арабов, египтян, иудеев, мавров, гортанная речь парфян, аланов, каппадокийцев, сартамов, германских варваров. Время фералий — февраль: Фералии, рог мертвых, трубы из руды, это их праздник. Выплавленная из руды труба-медь — зов, возврат мертвых. На всех могилах кладбища Северное горят смоляные факелы.
День молчания.
Душа мертвого выходит на свободу и приходит к тебе, кто ее погубил.
Мой кабинет похож на бокал со стеклом. На глаза попался меч, лицо светлело. По лугу шли несколько в фуфайках, с голыми руками, несут соус для льда. Возвратившимся с войны несут жареного павлина, а им слышен грохот железных колесниц и вой цистерны.
На цистерне, как на лафете, везут фал из фигового дерева, идут позади.
Во дворе юноши-рабы группы Ю срезают первую нежную бороду и сжигают на углях.
Хирург Г. Рурих весь день ходил из угла и по лбу его катился потоп. К вечеру он вскричал:
— В ванне рабыня А, огромная, как в детстве!
Я запел. Я пою ведь вообще-то.
Хирург Г. Р. вынул соловьев, поджег им крылышки и бросил их, поющих пред смертью, — мне! Это он наградил меня, за пение! На кухне маринованная фасоль — не кефаль. На всякий случай я не расстаюсь с кинжалом и за едой, он — противоядие.
Ем, бросаю в фиал жемчужину. Жемчуг придает перламутровый блеск глазам. У двери ванной кричат женщины:
— Ты кто?
Звеня кинжалом, в ответ:
— Верный друг.
Ношу на груди кинжал. Воодушевление.
Рабыню, лежащую на дне, спрашивает рабыня А, другая:
— Как быть с телом при воскрешении? Каким ему быть?
Но ту, одну, не воскресить, ее лист обращен на север, где обитель.
По ТВ: спортсменка, одна грудь черная, другая белая. У меня в ванне таких нет.
И еще одна — обе груди белые. Какая гадость. Бегает, гунья. Еще девочки, еще и груди нет, противно. Гимнастки — это извращенки, на буме и на коне, монстры, недочеловеки.
О ком говорят «изредка налетал»? — ветерок? Чингисхан?
У маленьких ломиков тяжелая голова.

Деревья похожи на рыбок — хвостиками.
В феврале деревья без листьев, как рыбьи без чешуи; они головой ушли в землю, машут хвостиками, до весны!
Кто ходит? Люди в меховых чалмах, рабыни от А до И.
Кто смотрит в спину всем живущим, как шприц,— от И до Я ветры тревог. Вот ветр летит в глаз, как в десятку, прямой!
Во дворе, в земле выкопан гроб, а крышки нет, нитками будут сшивать. В такой мерзлый ящик земли положить бы штук пятьсот трупов плашмя; и положат. И зашьют сверху белой нитью, как все у нас. Золотые тужурки уже носят вместо кожаных.
Слово Дом с латинского: гроб. Внизу цементные кубы, это строители культуры делают. Придет весна, придет, и деревья, вмерзшие в землю головой, выйдут наружу, всплывя. Еще нет весны, а настроение есть: туч нет.
— О Гирландайо, Гирландайо! — поет человек в черном, антипатефон. Он стоит на скале с мастерком, в зубах бич от лебедки, лицо пышет здоровьем дуба, и поет он: — О Гирландайо, вербный Орлик Ин совсем один!
Как он ярок! — этот счастливый, работающий стремглав, о, как он мажет кирпич цементным раствором, как я красную икру на хлебец, и мы оба хрустим! Глядя на этого братца на скале, я чувствую в нем текучую кровь, это артист труда, ему б золотую звезду на шею и лучшую из рабынь Ц, умноженную на тысячу! с ножками как поцелуй. Жаль, монахов нет.
Слишком много народности внутри скалы, монах своей декоративной фигурой внес бы элемент ретро в этот быт, и стояли бы наверху — рабочий, монах и ню в трусиках и рукавицах, сваривая электродом швы, поют — О Гирландайо!
Кто всю жизнь не ищет друга? Для одних это женщина, другим — пес, у третьих библиотека, а мне мил здоровяк со скалы, у него же и на носу написан апоплексический удар. Як Здоров — его зовут. Як Здоров, князь из потомков мурзы Багрима, каменотес. Запомним его. Потому что уж близок конец книги, а не знаем, как меня зовут. Он знает мою жизнь, сталевар-высотник.
И Орлик Ин — друг.

Внизу: трактор вырвал тевтонские кирпичи (из земли!) для стен, — весом 7,5 тонн, белые, замороженные. Их замешивали 900 лет назад на яйцах, сырых. Будет голод — будет запас, возьму одну глыбу на балкон, да побоятся, небось, балкон рухнет. Пусть рухнет, пришью новый.
Люнди. От людей следы на снегу, как от зайцев. Как истинный художник Возрождения, я пописал пером, взял дрель и просверлил в стенке дырку.
Скала в солнце! Соснул полчаса, встал — окна бьет снег.
Пуп мой похож на Даму Пик.
Понедельник на исходе; вот-вот и нет его. По ТВ в мире: прыгают в бассейн, валят друг друга с ног, как дуб дуба. Или вот: лег с лыжами нараспашку в снег и стреляет не в дичь, а в бревно, в распил. Финляндия играет на приз газеты Женьминьжибао — в карты. Лондон бежит в майках.
«Что есть физиономия топора?»
«Спирт за неделю». Новый диктор с идеальным овалом мыргает глазами.
Вот понедельника и нет. А был он семеркой пик по исчислению.

Черный дог с крыльями на голове говорит с утра, мне, в окно:
— Гав! — нюк.
У цветка Щучий Хвост ну и прическа, как у Фенимора Купера. Мокрые люди идут зимой по колее трамвайной. Пасмурно. На балконе булькают голуби, я им горох даю с руки в рот. Падают капли свыше — не монеты. На балконе надо мной воробьи звенят, как клавиши. Что с ними?
Мне нужна пища — лососина с тротилом. Мы идем по Африке под конвоем собак мирного времени.
В круги, други! Денди и хиппи, козы алкоголизма, со скал в пропасти! Это я памяти тех, кого помню: Джеймс Джонс, Макс Хейвард, Рафал Воячек, Стахура, Дембровский, Николай Грицюк, Владимир Вейсберг.
Знал ли я вас, ведь и я из каталога, — но слушай слово Экклезиаста:
— Слова мудрых как иглы и как вбитые гвозди, и составили их — от единого пастыря.
Экскаватор с ковшом ходит взад-вперед под окном, как виночерпий.
Помылся в пламени вод.
Балконы похожи на выдвижные ящики, в них — груз греха, вкусный компот.

Био-Мать!
По ТВ показывают эскимонцев. Эка невидаль! Еще: молодые женщины прыгают головой вниз с самолета. Как самоучки! Римский солдат стреляет, поводя бровями. Над Кремлем ручьи ракет. Несут покойника на блюде, на нем галстук гладкий, а из задницы огонь бьет. Покойник — старик, солдат с саблей, ус подрублен.
У скалы золотят окна.
Поджарил хлеба. Говорят, сейчас весь мир ест хлеб со сковороды. Грузовик, как НЛО, проехал с бревнами, с громом.
ТВ не умолкает: танкисты в шлемах с гаечными ключами, старшина-быкоморд свистит сбор на трубе, а за ним навытяжку солдаты с пуговицами на животе. Меж ними — девка-солдат, группы Б, видимо. Поющие песни, он хор застучал зубами, — дармоеды. Матросик лет 50, сытый, запевает ртом. Им хлопают дети на стульях, как головастики.
В доме вечер.

Резкое солнце справа, а уж 20.10. Морозец.
— Кто лучший знаток женского тела?
— Препаратор трупов!
И еще:
— Я хочу задать тебе один вопрос.
— Какой?
— Полевой.
— Это цветок!
Чемоданы здесь те же, 840 года, с приезда Ольги к Игорю.
Какие красивые таблетки делают, в обмотках.
Все дикторы ТВ голодают и ждут славы, чтоб сесть под софитом и читать с бумажки текст про удои и коэффициенты. Заманчиво.
У цвета должна быть полная ясность, как и у звука. Малейшая муть — и все уничтожается.
Подъехали солдаты, грузовик, рыцари в рукавицах, стоят на двух подножках, топоры торчат, а в кузове плещется бензин. Дом мой рубить и жечь будут? Или не будут? Вопросы, вопросы...

До меня доходит, что в женщине ничего, кроме женщины, нет.
То, что я их обожествляю, — моя выдумка.
Клыкастая девица в пионерском галштуке поет, поет.
В честь женщин жмут штангу. Атлет с усиком пышным нервничает, схватил штангу, как столп огненный, поперек и, опаленный, уронил. Как Нерон! Еще попытка. Не возьмет он ее, эта штанга не шутка. Подошел и сел, как на задницу, раздвинув ноги. Голову отбрасывает назад, как ненужную. Ну! Ах, нервничает, не взял.
Струнная музыка за стеной играет, это круглая лира, ди браччо.
Дог в черном, Барбосс, бежит по шоссе с болтающейся, как топор, головой между ног.
Размножаются ль люди в неволе?
Я, как собака, начинаю ненавидеть безотчетно.
Пруд оттаивает. При объяснении с людьми рассчитывать на логику безумье, они не греки, не так ль, Мурк Марковна?
Вчера съел курицу весом 200 г, а сегодня Он мне дает отдых для здоровия. Слабость.
Лужи волнуются, водяная пурга. Поставил в воду ветвь, и она зазеленела. Яблоки, сливы, изюм, сахар и вода — компот холодный. У стекла играют крыльями вороны. Вода в пруду желтая, как в Янцзыцзян. В скале живет уже множество народа, но окон нет, лазают всюду на веревках, так и должны жить в скале скалолазы. Сверху спускают в пруд джонки, люльки для езды по улицам. Что за народ живет, не знаю, в саму скалу не входят, оттуда не выходят, ограничиваются веревкой и альпенштоком. Рабы-римсы, это-то ясно, народные рабы. Но кто? Иногда в пруд летит труп, но цвет не разобрать, на балконы тоже не выходят. В апреле выну из шкафа арбалет. Была цыганка Ла (рабыня? вряд ли!), но в том же качестве, ибо была в ванне с индусским ртом. Как красиво! Моются ль цыганки в ванне? — спросил я поневоле. Но она! — выкатила бочку меда за 300 драхм золотом. У меня денег нет, но есть труба, я отвинтил кусок золотой трубы от парового отопления и дал. Кто не знает, что цыганкам нравятся трубы злата, они их разрезают на кольца и носят, как мед. Коней нет. Я буду подливать в ванну молодым женщинам в соку понемногу меда, и кожа у них станет персиковая, и мясо душистое. Цыганка Ла обещала принести перламутровые чехольчики на ногти. Какая умная матрона, в юбках, закутанная, немытая, жуткая с виду, но душа добрая, бочки катает со скалы на скалу.
Снилось: еду в черной машине, как во фраке.

Пруд рябит, голубой. По шоссе разноцветные лица в пальто, все в сером, вверху птица, черна, как речь пророка.
Внизу синяя машина, морская, бежит с рюкзаком за плечами на непозволительной скорости. Дети в красном на зеленой траве, как флажки в изумрудах. Это не то что красиво, а уродливо. То есть негармонично.
Детей берут на руки и несут по-цыгански, а куда их денут-то?
Жутко обжег палец, до визга. От ожога налей чашу мочи. Помогло.

Жизнь поет тонкий мотив, где у губ сказуемые.
У экскаватора желтая чашка, детишки вдали, бледноброды.
Снился цветок Хуэй-цзуна «Золотой фазан на древовидной мальве». Текст: Осенью крепок инею наперекор. Роскошен всегда. С высоким гребнем, в парчовом оперенье петух. Ему знакомы все сполна пять добродетелей. Спокойствием, невозмутимостью он превосходит уток и чаек.
И подпись:
— Во дворце Сюаньхэ исполнил и надписал Единственный в Поднебесной.
Объяснимся ж:
Единственный в Поднебесной — император Хуэй-цзун (Чжао-Цзи), он же и гениальный китайский художник, первый президент Сунской Академии художеств. Пять добродетелей удэ: бесстрашие, просвещенность, подтянутость, милосердие, обязательность; символическое воплощение этих качеств — петух, фазан.
Все это я мог бы сказать и о себе.
Выходит и уходит солнце, и что? — не греет, не цветное. Люди идут, но все с возвратом, чтоб идти туда ж. Есть в жизни минуты — это освещение видимого.
Солдаты в белых халатах легли, луна; лежат в грузовиках на пружинах, как раки.
А в исполинских сапогах идут рабы, ночные, переполненные.
Дойдут до драки.
А над цистерной зажжется неон:
ВОТ И ВСТРЕТИЛИСЬ, ПОВЕЗЛО, РАДОСТНОЕ МГНОВЕНЬЕ: ПОД ЛУНОЙ СРЕДИ ЦВЕТОВ ЧАРКИ НАПОЛНИМ СЕЙЧАС.

Грязь серебрится.
Скоро вскроется море и я вздохну.
Воскр, 7 апр было вербное воскресенье, желтая пыль от верб. Не о ком писать. Об императорах и живописцах, о полководцах и музыковедах пишут мильон книг, а день маленький. Сяду за машинку, высуну из-за нее голову — рабов раз-два и обчелся, да и те вне эпизодов.
Рюмка с водой помогает желудку.
Трактат минского времени, Фай Жуйшен, «Море туши». Он пишет: — Важно, чтобы тушь была черной — словно лак; легкой — будто облако; чистой — как вода; расплывающейся — как туман в горах; благоуханной — словно прелестная особа в свите императора. «Не ниже». Понимаю.
О, как я понимаю Фай Жуйшена!
В чем ошибка рабов? Не происхождение не дает им вершины, а не моют стекла годами, потому что не видеть — их натура. И все ж, как божествен костюм каменщика — от начала веков: сапоги, фартук, две руки, ремешок на волосах, мастерок, раствор и камень. Образ мастера создан и целен.
В лунную ночь — цвет египетских пирамид.

Рабы — это трубопровод с Востока на Запад, по нему течет кровь 96 желтых и пегих национальностей. Рабов озолотили, и в сакле работы от них не дождешься. Да и в эротике рутинеры, вместо пыла носят детей, армиями, и выпускают их в свет посреди белых людей, малоплодных. Посреди зимы!
Да уж конец.
Конец, конец зиме-тьме, светлеет окно. Уже день куда больше, чем в прошлом.
Почему вымерли динозавры?
Не вспышка сверхновой, не ультрафиолет, их убил человек. Говорят, что еще не было людей. Кто ж это говорит? Может быть, Жан Батист Жюльен д’Амалиус д’Аллуа? Нет, он говорит, что был меловой период, он начался 137 млн, а кончился 7 млн лет назад. В мело жил во множестве динозавр-громада, и в каких-то двойку млн лет исчез без следа. Почему? Потому, что их уничтожили люди; жили и уничтожили, больше некому. Говорят, что не жили. Но уж найдены человеки, жившие 2 млн лет назад, — зинжантропы. А еще нашлись дриопитеки, им 10—12 млн лет. Пока границу антропогена стоит оставить на уровне 8 млн лет. От 6 до 70 млн — рукой подать, жили; убиватели живого.
Ел рыбу, свежайшую и жареную, из живой сделанная. Я хочу вечно есть живую рыбу, как илот.
Уж весна во всем. Ветер идет, как ручей в окно, гремящий, донный.
Сегодня днем был мороз до 22 градусов (!). А ночью? Штук 30 их, градусов, сверкает в окошко, как бриллиантик на колечке.

Всю ночь мылись и бились низкорослые женщины, как татарские лошадки. Я книга, я пишу ее — новая, у нее нет ни достоинств, ни недостатков. Был генерал Левенвольде, подъехал на машине, в шинели. Вынул свою военную книжечку, а я: — Проходите, генерал Левенвольде, в кресло, у вас ко мне разговор ведь. — Он спросил, как я догадался, кто он. Он был польщен тоже; и я сказал, что 4 млрд людей не могут додуматься, кто я, а мне-то уж чего проще знать, кто он, исторически. Он сказал, что мною интересуются военные атташе Америки, Франции, Италии и др. дипломаты. Что я отвечу? Я выразил удовлетворение. Генерал сказал, что сейчас тяжелая внешнеполитическая обстановка. Я встревожился. Он то бледнел, то краснел, — невропат. Я отпустил его, заверив, что все решится в пользу РФИ. Но он не отпускался. Он говорил об империалистических разведках. Я и не знал, что есть еще Империи, я был убежден, что мы — первородцы. Но я помалкивал; потом долго думал. Затем я попросил его погладить мне 5 рубашек. Разделение труда, — сказал я, — я стираю, вы гладите. — Он в недоумении погладил их рукой. Я объяснил, как это делается. Он вспыхнул, но упрям: —Уйду в отставку! — сказал он. — Поглажу, поглажу и уйду!
И погладит, и уйдет, двойная польза.
Это хирург Г Рурих, шлет на Всемирный Совет.

История — это искусство.
Ее пишут д’Арвин и д’Артаньян. К примеру:
— Девонский период. Расцвет панцирных рыб и кистеперых. Появление новых семейств плеченогих. Энергично развиваются тайнобрачные растения, — д’Арвин.
Ч. д’Арвин был поэт, а его сунули носом в тарелку Академии. Я вижу полчища, новые и новые — рыб, плывущих со щитом на спине и с мечом в руке, и китайских императоров — кистеперых, рисующих быстро-быстро кисточкой и перышком в расцвете девона. Кто, стилист, не склонит голову к правому плечу, читая: — Энергично развиваются тайнобрачные растения. Чья фантазия не дрогнет от догадок? Чего не пишут, в Медицинской Энциклопедии есть: «Горная болезнь — своеобразное страдание». Афоризм, и ни слова. Или ж в учебнике той же страны, охваченной д’Арвинизмом: «В 1568 г., стремясь обезглавить аристократическую партию, испанцы устранили Горна и Эгмонта». Обезглавить— оставить без головы. Без головы были оставлены Эгмонт и Горн, графы. Их партии ничего не сделалось, здравствует по сю.
Эти поэтические неточности-то и приводят к тайнобрачным союзам, цель которых — обезглавить. Поэтому столь высоко союзы держат штандарт д’Арвинизма.
Три мастера, у которых Дух Божий, и три, от которых трясется Земля:

Дух Божий — открыватель мировидения, свет, сфумато, полубог. И это Платон, Леонардо, Шекспир. От которых трясется Земля — это люди, мастера, претенденты, вместо духа у них разум, а вместо стиля (сфумато) — школа, схоластика, реализм.
Д’Арвин — главный претендент на мировое господство, и им тяготится История. Уж человечеству грозит не мегатонная бомба, а эволюция.
Некоторым кажется, не доберутся. Как сказать — сейчас под штыком 500 млн солдат в белых халатах, каждый восьмой, на касках у них вензель ААА, у них подошвы тяжелые и револьвер дальнобойный, в чехле шприц с инъекцией, на поясе у левого бедра, чтоб вынуть правой рукой и вонзить шприц в ход Истории.
А уж потом напишут.

Множество юных под окном, в руках гитары, поют вполголоса, как онанисты. Среди них в центре круга — девушка, в шинели, а грудь, если смотреть сверху, — в разрезе колыхается. Это я вижу. А что, если б она сидела, у ног, на полу, каменном, с ковром, у меня? Было бы лучше и ей, и мне, и поющим юношам (им-то уж все это и ни к чему).
Дни проходят, а тучи еще не прошли. Жить мне не дают. Брось рюмку в море. Луна блестит, как окна Земли. Тела убитых убирают в Землю, чтоб она была чистой, будто б ничего и не было.
Из ванны идет девушка с лицом как у одноногой. Эдипов комплекс.
— Кто ты?
— Я — ребенок с руками мужчины.
— Как тебя зовут? — спрашиваю.
— Папа! — ответ.
— Какое дурацкое имя!
— Имя, как имя, — злится она, — у вас и такого нет!
— А что у тебя в руках?
— Свекла. Что с вашим лицом?
— У свеклы хвосты, как у мыши.
— Нету личной жизни в моем лице.
Не будем горевать об этом.
Не бездушие, а неодушевленность времени.
Скалу начинают заселять иностранцы, кажется...
Кто будет столь же знаменит после космонавтов? Звездочет.
Размахнусь я на ссору всерьез, но с кем? Вспоминаю о чем-то и о ком-то — как ничего не было и никого нет. А что-то было, что-то было все ж. Были годы и воды. Прошли, утекли.
Глиняный день, с желтизной. Два мальчишки в гимназических мундирчиках швыряют в пруд палки и банки. Швырнет палку и ныряет за ней, несет в зубах другу. Швырнет банку и катается в ней, как в пироге.

Скала в белом, а над нею много голубого.
Не идут с дудочками антилопы. Что такое антипотоп? Это без воды.
На кухне — колбасы, ножки свинок, студень, орехи, облитые сиропом, младочеснок. Не еда.
И это б стерпел, но нет ветра! Не дует в окна, а из них в угол, а в углу б живой жандарм был бы, как Эжень Ионеску, носороговат.
Но и его нет.
О Ассур, жезл гнева моего!

Оделись в пиджаки, а как же, холодит. Девица вдоль улицы, ноги как бутыли с розовым вермутом, как у свиньи, молоденькой, неопаленной; пьяным-пьяна. Где шьют белые брюки? Отчего все ходют ко мне в белых брюках и у всех брюки — надеты? Желтая собака внизу, как сосна. Подошла к подъезду Скорая Помощь, флаг — скрещенные кости. У подъезда машут ей руками — до скорых встреч!
Толстяк бегом, марш-марш, руки рикошетом отскакивают от брюха; толстяк наливается кровью.
Синее небо, башенный кран и водяное окно! Дома поднимаются вверх плоскостями, как бы падая. Гаснут окна.
По ТВ: девушка с толстой шеей. Интересно, казнь — это наказание?
Почему здесь не хватает бумаги? Потому что здесь все живут только на бумаге, иной жизни у них нет.
Трое мальчиков с велосипедным колесом бегают вокруг пруда. Его зароют, его не станет. В пруду уж есть остров, на нем белка живет, с хвостиком-колесиком, зубы у нее, как у буйвола, круглы. Белка — прототип Даниэля Дефо, а буйвол — Альфонс Доде. Сирень цветет, желтой акацией пахнет. Простыни бело-влажные. Неопододеяльник, трава изображена с ромашками. Мило.
А в пруду едет рыбак в надувной лодке, весла широки и коротки. Для нежно-салатных трусов еще холодно, и рыбак в бурке. Это он по ТВ вчера утешал дочь:
— Девка ты красивая, безногая, все на тебя смотрят, кому-то и приглянешься.
Заводить друзей — множить врагов.
Ужин: твердокопченая колбаса, зеленый лук, сыр швейцарский и малосольный огурец, хлеб, апельсин, чай, печенье.
Летит воронье перо в окно, новенькое.
— Что новенького?
— Перо воронье, пушкинской поры.
По радио поют песнь: «В нашем притоне пьют вино». Ложусь спать. Лень зажигать ночную лампу. А, ладно, зажгу утром...
Вина фалернского нет!

Жизнь сквозь стекло.
Не Я виден, говорящ, тепл, но — сквозь стекло. Хорошо смотреть, думая, что никто моего стекла не видит, что я изолянт. Все видят, изо нет. Если передо мной стоит ТВ и я смотрю в экран, смеясь над ним, то почему ж в мою дурную голову не придет, что в этот экран работники ТВ смотрят на меня, не насмотрятся? Так и есть. Первым это понял Леонардо, но то был век Высокого Возрождения, поэтому в стекле он видел не изоляцию, а защиту. Он уж работал над таким составом, чтоб, покрыв картину, защитить ее тончайшей пленкой, истонченнейшей — от профанантов. Чтоб как лак, но не лак, а щит. Лак растворим, а стекло живет долго. Но Леонардо отвлекся и изобрел подводную лодку, а к ней водолазный костюм. Смотрю в окно: сейчас такое стекло не сделать, времена не вровень с талантом, да и техника не та.
Сквозь стекло жизнь не проницает, кричи не кричи, в открытый рот никто слова не скажет.
Ливень с громом. Взвесь свое мясо и спроси у стрелки, сколько ты уже весом; то-то тяжко. По ливню плывут лодки, весла как лапы. Людей нет, да их и нет в действительности. Молния бьет пылающим ломом, выдюжим! Не дрогнет дуб, о, если б после грозы — зарю! с голубеньким, с ходьбой в шляпах и юбках, с стрелой Амура!
Эдгар По:
— Когда я плавал в море, воды в нем не было.
А вот еще хлеще:
Жан-Мари-Матиас-Филип-Огюст Вилье де Лиль Адан, новелла:
Муж застает жену с любовником, берет нож и отрезает ему голову.
Гасит свет. Обнаженная жена склоняется над трупом, плачет.
Муж из-за спины щекочет ей пятки, она хохочет до упаду!
Французская фреска.
«Самьяк-самадхи» в метафизике синоним полной невозмутимости.
Это я. Я ем листы из серебра, танцую на углях. Ни одна новелла мне не нова. У женщин и у собак одни привычки: если провинятся в чем-либо, то лижутся.
Параллелизмы:
Леонардо считал, что легкие Земли — в Италии, в венецианских бухтах. Достоевский в Мценском уезде слушал ухом русскую душу, это сердце Земли. Что ж. Ведь и у эллинов орел терзал печень Прометея, и это была Грузия, печень Земли. А один философ-эстет говорит о тех, кто идет с топором из угла в угол планеты, рубя на пути жизни: «Это двигатели двигателей, это соль соли земли». Это эстет Ч. о террористах.
— Жизнь приходит и уходит. Людмила Льдовна! — поет Герман Плоешти по ТВ.
Он одет в синее.
— Боюсь я в юбке в жизни цвесть! — отвечает Людмила Льдовна, поя. Если присмотреться, то тех, кто поет по ТВ, намного больше, чем тех, кто хоть словечко смог бы вставить меж этими голосами.

Кто?
Питер Брейгель I. Воспоминаний нет, внешность не сохранилась. После смерти осталась его вдова Мария, с нею два сына. Мария — рисовала. Теща Брейгеля, мать Марии, — известная миниатюристка Майкен Вер-Жюльст. Сыновья — Брейгель Адский и Брейгель Бархатный, с именами. Из семьи Брейгелей вышло 26 живописцев. Сам же Питер Брейгель Старший, Крестьянский знаменит тем, что первый в истории мировой культуры написал портрет т.Алстого во весь рост, за плугом, см. холст «Падение Икара», слева пашет, это т.Алстой, его физиономия в молодости, его юбочки, его плуг. Лео т.Алстой. Ходил в юбке на шее, выше колен, мультимиллионер, ел траву, в руках вязальные спицы, учил псарей нотописи и стихосложению, рост низок, с бородой — бледно-лиловой. Женат, имел 16 детей. Из семьи т.Алстых вышло 169 белллетристов.
Леонардо да Винчи. Редкий рост для итальянца, выше всех, вьющиеся волосы (по спине), золотобород, с лирой ди браччо в руках, серебряной, в виде лошадиной головы, сам делал; ходил в коротком красном плаще. Шахматист, антилюб женщин, легкоатлет, здоров, бездетен. Леонардо да Винчи не знаменит, он равен богам.

Если все обозримые планеты необитаемы, то Земля и есть Бог, а все на ней — атомы Бога.
Цель материализма — унизить.
Земля — это голова Бога, туловище же составляет Млечный Путь. А наши души, живые и мертвые, — это свет Земли, нимб. Да и свет звезд Пути — свет душ, вот они и неисчислимы.
Хозяин ста миллиардов звезд диаметром в двести двадцать тысяч световых лет — это уж не Бог, а НАДБОГ.
И это ОН — непостижим.

Детектив:
— В 9.13 он вышел из дому. Денег при нем не замечено. В нарушении правил уличного движения не замечен.
В 11.27 вошел в парфюмерный магазин «Роза Болгарии».
В 11.29 вышел из «Розы». И тут же упал. Денег при нем не замечено. Никто в него не стрелял.
В 11.30 подъехала «Скорая помощь» и увезла. Пули в теле не найдены. Следов ядов нет. Все органы в норме. Запаха нет. Ноги чистые. Денег на трупе не найдено. Голоса нет. Пульса нет.
В 12.00 назначен к трупу терапевт для наблюдения.
В 21.00 — он вздохнул.
В 22.00 — второй вздох.
В 23.00 — вздыхает.
В 24.00 — спит. Трубка во рту не обнаружена. Денег нет.
В 9.10 утра — просыпается. Полковника не узнает. Следов пьянства не обнаружено.
В 9.13 выходит из клиники. В груди что-то клокочет. Следов слева нет.
Как раз в 9.20 по отвесной скале полз человек. Без веревок и альпенштока. Мы оба смотрели с интересом — я и хирург Г. Рурих, еще и Аве-Аведь, психофобка. Они от меня опять не добились, вот мы и смотрели втроем в окно.
Нужно отметить, что к этому утру скала достигла 36-го этажа, то есть низенькой не назовешь. Этот (кто?) лез быстро и гордо, будто он гвоздик, а стена магнит; он лез, не отваливаясь и не летя головой вниз. Мы смотрели, смиренны.
— Вот, Аве-Аведь, — поведенье, — сказал я. — Лезет, будто он из чистого золота!
— Это с похмелья, — сказал хирург Г. Рурих. — Магазины открываются в 11.00, вот он и коротает время, будет лезть до 11.00. А потом сойдет.
— Но он может устать и упасть, — возразил я.
— Не может, — сказал Г. Р. так просто, что я понял нелепость моих опасений.
— Сколько сил! — сказал я. — Он идет по скале вверх на четвереньках, как император. И никто не смотрит! Как будто это обычное дело!
— Да уж! — сказал Г. Р. — Взгляните левее.
Левее по скале, столь же отвесной, лезли вверх не менее тысячи рабов-кирпичников, скала буквально кишела ими!

Холод разразился ливнем. Кто будет? — он идет, густой, гостевой, угол 45°. Шторм. Я бездыханен. Я дошел до приблизительной сути — бессмертия.
Ожидая девушку, я куплю бутылку коньяку ей, как гренадеру. Коньяк — напиток дубовый, ветреный; пойло из рюмочки чистой; она выпьет и пойдет в ванну, и будет лежать в воде, как в жилетке, без нижнего, с глубоким вдохом, чудная дочь земных племен.
Резкий упадок сил, сон, пусто. Был, и ливень.
Солнце зайдет и зашло. Белый стакан из малиновых роз, дикие, эфирные, с запахом колотого сахара; шиповник — цветок библейский. Не пишу, стакан в белом, футляр стеклянный, из широкого жерла вверх — алый цветок с одеколоном Роза Зари, лизни, насладишься.
Цветы похожи на книжки, в которых рисуют рыб (гладкие). Ливень был многоводный, голубой. Есть рай вдали, где молния бьет синим, где девушка-гренадер с заступом в яме — стоит, как Йорик, и поет по нотам; гнусно. Чтоб стричь головы бутонам роз — моему стакану проз. Метафора и маньеризм ходят, близнецы, по ниточке, и куда ткнуть ногу, не пасть, это мы знаем, пока еще жизнь — жилетка.
Сколько уж женщин лежало в ванне, быстро вертясь. Включая воды гор. и хол., регулируя пыл сердца, и вдруг им — как ВЗВИЗГНЕТСЯ. Вот оно, рождение метафоры и смерть манер: если в тело молодой бэби-герл со школьной скамьи всадить вертело и крутить ее в ванне со скоростью бури, что она крикнет в лицо року? Как фильм об Офелии, светясь волосами, кто, цветочный, дал ей ось земную, и лопнули полные губы этой нивхи — мы воочию убедимся.

Кто выше женщины, иди же ниже, о брось сей абсурд. Может быть, она и есть самая высокая в том, что ниже всех.
У мужчин срок бесконечен, у женщин срок женственности — 40, за ним один позор, если ей нет остановки.
Метод изотопной радиографии.
Исследование 102 скелетов древних женщин современного типа, живших в эпоху верхнего палеолита, дало: 59,3% — погибли у костра в возрасте от 21 до 30 лет; 24,5% — погибли в бою не старше 14 лет; примерно 10% погибли на ложе любви в возрасте от 15 до 20 лет. Ни одна из женщин не умерла своей смертью. В Древней Греции в период поздней бронзы и железа средняя продолжительность жизни женщины составляла 18 лет, в Риме к началу н. э.— 21 год. Как нормально!
Парацельс, врач, черный рыцарь, зверь, думал в трактате о жизни женщины в 6 столетий. Шарлатанство.
Роджер Бэкон, академист, считал: силы науки продлят жизнь женщины до 1000 лет. Подумать об этом страшно.
Но о кое-ком из мужчин читать симпатично. Библия сообщает — Адам жил 930. И жил, ибо вокруг — его потомки. Енох жил 905, Ной 950, Малелеил 895 лет. И это правда. Иначе и ничего не было б на Земле. Откуда ж люди? Они должны быть от одного корня, т. к. от множеств рождаются множества, чем больше плодоношение, тем ближе гибель.
Человек-здравомысл не усомнится в библейских сроках. Да и примеры повседневно. Классик долголетия английский крестьянин Томас Парр (17 век) прожил 152 года. В 120 лет он во второй раз женился. Умер он за королевским столом после обеда, уж Англия умела чествовать своего долгожителя. Он перепил. Великий врач Уильям Гарвей, вскрывший этот организм, не обнаружил старческих изменений. В 1797 г. в Норвегии на 160-м г. жизни умер Иозес Сурингтон, норвежец. Его старшему сыну от первого брака было 103 года, а младшему 9 лет. Норвежский же моряк Драккенберг прожил 146 лет. Женился он на 111 году. Шотландец Генрих Дженкинс прожил 170 лет. Один из его сыновей умер в возрасте 139, другой 113 лет.
Лед долбить трудно, скалу сверлить еще тяжче, а на ледниках нет жареных козуль с луком, но в первую же археологическую экспедицию с размахом, по примеру Трои, обнаружат, что «колыбель культуры» не южная жизнь, а нордический ромб здоровья.
Люди белой кожи после Библии не написали ни одной книги — равной.

Снять скальп лесо-водо-гор, земную кору, что под ней? — Подкорка, чистый разум, императив. Огонь.
Мы идем, идем, пылая, к ядру.
Я помню свою смерть и брошенный мною труп у взлета, его-меня охраняли бригады матросов в белом с ножами, а солнце всходило 2 раза в день, оно красило кистью стекло (оконное) фиалкой, церковной, пел хор в двигателях византийских мантий; пурпур морской. И обливало меня жидкостью солнечной, пот, пот. Тело не то чтоб отнялось, а жило — не моим, незнакомым и забытым, члены — эмпиричны. Я не объяснил б, где большой палец (руки, ноги?) — не пуп ли он, а где нижний отросток позвоночного столба, копчик, мизинчик, наперсточек, сосок с остреньким? Матросы (ибо под своды) говорили по-латыни, я рад, некоторые по-римски, не понимаю. Я видел тело (свое) в виде Римской Империи (сверху), но голова — не Рим, а Пиренейский п-ов, а вся-то Италия — Рим, Три гостиницы, Аппиева дорога. Стоп. Прошло 46 лет по смерти Цезаря, — стоп. И вот уж 33 со дня Рождения Христа.
Лодки — это Рим периода расцвета; при, но без Христа; есть народ и нету народоучителя, жизнь замкнута, а потому цельна. Конец личности начинается с шага, он ширится и идет в другие народы, культ дробится в культуру. Там, где все принудительно грамотны, там поэтов нет, а где их нет, там начало распада языка, а то есть гибели народа, Рима.

У моря девушка илот, одета в белые листья из ткани.
Чисто ритмизованный стиль прозы — обречен, он утомляет на большом пространстве, а на малом выглядит чуждо и вычурно. Не идут ведь в бой прогулочным шагом. Ритмы прозы в ином, как у Ксенофонта — это шаг и песнь, центр книги штурмуется, как несметные вражеские окопы, — шаг, полный рост, штык и песнь. Вот чего боялись варвары — греческого шага когорт Александра Македонского, Великого, Божественного, и его пеана, это сокрушительно действовало; в последующие времена шаг назван психической атакой, но он неповторим. Атаки захлебывались, потому что вторичны.
Даже высокоразвитые персы неслись вспять от ритмичного, бешеного пенья греков и эллиноидов. Шаг войны был возведен в искусство, а потому войны те — освободительные.
О девушке, убранной, затканной белым листом, — идет по воде, не поя, и больше на воде нет никого. Поздно. Вечер светел. В море лодки. Много их; ходят своими путями, ловят ветры. Одна пойдет в Рим ночью, вторая взлетит к Ра, чистому; третья лодка сдуется с волн в вечность, и с ней рыбак с разбитым лицом, с белой повязкой на правой ноге, на лодыжке, в повязке спрятаны деньги, примотаны к ноге, с ними он хочет уйти от угрозыска на смех курям — в тюрьму; а четвертая лодка, одна-одинёшенька, издали из-за кривизны стекла похожая на баркентину Сириус, вот она-то и ходит у окна с ружьем и палит из пушки, всех людей пугая летящими по городу ядрами, на флагштоке белое полотнище, на нем дегтем:
«КАПИТАН ШАЛУН ЗАУМЬ».
Капитан Шалун Заумь. Запомним его.
А в шхуне Рожь Иванеску с лентой на хвосте пинает ногой пакет, отказываясь платить за него багажную квитанцию. Пока пакет не завизжал — это был сын Рожи, завернутый. Сын не Божий, чего орать, если в шхуне детей в свертках возить нельзя, как и собак. И о сыне вспомним, он — завязка интриги.
ЮН, пляшут в шляпах, едят зрелый картофель из котла и стреляют из ракет — в окно. Я болею все меньше, все больше я здоров, хожу много по комнате, культура римского шага. Сирень-черемуха! Дожди сливаются с над морем в пески, желтые, морские. Культура римского сада. Уживчивость римлян с рабами и плебеями. Угощенье товарищей. Кормление бедноты. Суд над солдатами, если трус, без ханжества в военном деле, никаких орденов и медалей, платят чистой монетой; за отвагу и ум платят деньги, а не дешевку в виде позолоченного бубенчика на грудь — дураку. Сколько римских войн! — и ни одного имени простого солдата — за всю Историю. Не это ль величье духа римского народа, не мелочность, не суетность его. Это скоту в награду вешают бублики, шуту еще. Рим платил наличными, а то есть сутью — деньги и земля, а то есть дом и свобода.
А тут и дом стоит, собаки нет.
Павел, святой апостол, светоч, в послании к Тимофею-брату, в Лидию, Грецию, о рабах: (глава 6, стихи 1, 2):
«Рабы, под игом находящиеся, должны почитать господ своих достойными всякой чести.
Те, которые имеют господами верных, не должны обращаться с ними небрежно, потому что они братья».
Комментария нет, письмо не возникает в пустоте, в нем об истинном положении рабов и господ, о котором уж не пишут во всеуслышание.
Море стоит высоко, и горизонт поэтому высокий, выше, чем осенью. Вода залила все отмели и косы. Желтый песок у дома уходит в морскую воду.
На шоссе раб-электро, нос как негатив, вынул из кармана штиблеты и полез на столб, руки-ноги как с когтями, выпущенными. Сел; пусть посидит. Машина стоит на подножках, как солдатский сундук, как салатница, из нее головы, штук множество, не сосчитать. Так и торчат.
Дети висят на балконах, как сосульки.
Вороны летают с тяжестью в туловище. В море много силы, солнечной, и в бурю, и это с тоски. Радость и не даруется свыше, она ведь — верность.
Верность жизни. Чего я жду?

Рана на животе затянулась, тоненькой кожей, человеческой. Выйду к окну, а дальше не тянет. От слабости? Не так уж слаб, нашел в кладовой гирю и поставил у стола; писал и невзначай за гирю рукой хватался и подбрасывал вверх, то за дужку, то на ладони; тешился.
Пишется; увидел чайник, пишу — вижу; увидел серебряную ложку, протянутую мне, в ней море, а над ним буревестник — и тоже пишу; вошел в ванную, вижу в ней Нонну, лечу к столу, пишу о ней. Потому я и о гире пишу — есть гиря, вынул, бросаю, камуфляжную, и пишу про это. Как реалист.
А получается: садясь в кресло, обтянутое фанерной кожей, я по методу-реа смотрю, и вижу на гире цифру 16 кг и знак умножения на 2. А под этой формулой, помельче — 32 кг. Это я в 32 кг играюсь; не поверил, понес на кухню двумя руками и между ног, как следует нести тяжесть — тяжелоатлету, если верить ТВ. Я ставлю гирю на весы: 32 кг. Тяжек и сам, но слабостью не отнекаться.

Медленные дни, весной быстрей. Редкий вечер проходил, чтоб не вылетали 2—3 девицы из окон, со скалы, вниз, весной. На камни. Внизу — они вставали и шли вверх. А кто не мог, шли вниз, в землю, в могилу, а на Новый Год, помнится, 31 дек, 2, из окон вылетали залпами, как снаряды. И т. д., я не справочник по сексомании, да и забывчив.

АРВИТ РООНКСС.
Хроника хуторов.
Древнеэстонская рукопись, цитирую, да она довольно известна — древним эстонцам. О птице Хлое Тервист.
«Из всех птиц — одна живет на дубе, ест соловьев. В дуплах прячет хрустальные шары, желтенькую ложечку и каску от пуль. Соловей поет, а Хлоя Тервист схватит за хвост и ест, — как зубная щетка! А рот моет мылом Вээ и пускает мыльные пузыри. Живет одна, боится детей, Раймс и Сильви, дети — люди века, нечем пугать.
...все меньше у эстонцев женщин в соку, уходят в леса. Сидят там на пнях и сосут золотые часы фирмы Пауль Отс, с тремя золотыми крышками. Почему? Пауль Отс, мультимиллионер, часовщик из Тарту, из презренья к золоту швырял часы в ведро с соляной кислотой. Женщинам пришлось покинуть родину. Пауль пьет. Эстонки любят страшное».
Отрывочные сведения.
Дождь отвесен, как стена, то есть идет, как стоит. И вдруг обрушивается всей водой в море, и нету его, ни капли, а по небосклону — угол голубой.
Солнце заходит, золотой таз, музыкальный. Рыбы состоят из концентрических кругов; ем. В зеркале вижу два рта — рот мой и рот рыбы (на вилке!). Круг луны, грустя, строг. Ранняя луна, медная и кружащаяся.
АРВИТ РООНКСС, рыцарь орденов Вуали и Льва, летописец 6 эстонских королей, прожил 87 лет. Его тома непереводимы, древнеэстонский диалогичен. Кто с кем говорит, я объясню после.
Хроника Хуторов, том 4, глава 19:
«...Закрой эту книгу, прочитав эту фразу.
...поет петух!
— Здравствуйте, я здесь! Это дача фру Эл? Позовите!
— Ты — Ева?
— Вы догадливы.
— Догадливы! Ты гола, в руке яблоко.
— Я в юбке, в руке саквояж, и я не девственница. Где фру Эл?
— Она пасется.
— Она на холмах... с животными? Ах, кто — кони? буйволицы?
— Почему у тебя такая длинная физиономия?
— Сейчас мода на длинные лица.
— А если будет мода на груди 1 м 45 см, пойдешь с гирями?
— Была, ходила. Почему Вы меня на ты, ведь я Вас на Вы, а вы помоложе.
— О Дева-Ева! Помоложе! Мне 14, а тебе 40.
— Почему Вы меня на ты, мы ж не познакомились.
— В нашем языке нет на Вы, мы все говорим ты, как Царю и Богу.
— Но ведь мы говорим на нашем.
— Мы говорим на вашем, но думаем-то на своем.
— Позови хозяйку, я сниму дачу, я заплачу! Я люблю климат!
— И скажу: ходить в плавках и с голой грудью с утра — неприлично девчонке, молоденькой.
— Я бреюсь, с утра, как татарка.
— Назови фамилию.
— У нас нет фамилий.
— Может, у вас и дня рожденья нет?
— Число есть, дня нет.
Полдень. Кот стоит, как хвост. Энно ходит открыто, живет на яблоне, в скворечнике, свободная, сушит щук и плавки. Окно в скворечнике в потолке, туда играет на круглой лире, в звездную жизнь; автор грубости; мать Хильда, отец Август. Хильда — молочница, Август — бургомистр.
Пчелы стоят, шепчут. Дроздов мажут красной икрой. Смородина с медом. Яблоки спеют — как вишни! Юность без границ!
...фру Эл смотрит на Деву-Еву, а та:
— Какие у Вас белые розы, редкостные! Как бирюза!
— Это жасмин.
— Позовите фру Эл!
— Тут сто холмов, на них сто хуторов, но свой я не сдаю.
— Извините! Ах, вы — фру Эл! Вы в вязаном вся, из овец, как модно! Мне приглянулась Ваша дача, я люблю ее!
— Это хутор!
— Вы так выглядите, у меня есть кремы. Я ведь не сама, у меня письмо от Друга... у нас с ним...
— Не знаю друга.
— Друга с Полярного круга!
— Дайте саквояж.
— Я сама. Я истосковалась по климату. Я страстно люблю ванны в воздухе. Я хочу отдохнуть душой и телом! Я сейчас же пойду в лес!
— Ходите, где хотите, но не в лес. Не ходите в лес!
— Почему? В лесу хвойный дух, земляника с вит. А, аромат грибного супа! Вон он лес, вдали, добегу. Я хочу в лес, фру Эл!
— Не ходите в лес. Это ЕГО лес.
— Кого — его? У нас нет ничьего, а все у всех. Кто — он?
— Сто хуторов, а нас тысяча. ОН одиннадцать лет был с нами, и вот ЕГО три года нет. ОН сказал: «Не ходите в лес. Это мой лес». Мы и не ходим. Не ходите и Вы.
— Он сказал «это мой», а до него это был тоже чей-то лес? И Вы ходили?
— До НЕГО это был тоже ЕГО лес. Не ходили. Но мы тогда не знали, что это ЕГО лес, а теперь знаем.
— Он запугал, не бойтесь! Я скажу всем, помогут! Как его фамилия, имя?
— ОН жил с нами.
— И вы не спросили, как зовут?
— Он в суконном плаще, сером, с тремя металлическими пряжками вместо пуговиц, в свиных башмаках, с пряжками. У него серые волосы до плеч; вились.
— Он киноартист? Я их знаю, у них у всех волосы!
— Он был с нами.
— На какие деньги? Он не говорил... о полиции?
— Утром Он шел в лес, до вечера. А в полную луну шел на холм и стоял, один, долго.
— Он ждал гостей? С неба? Он космонавт? Я их всех знаю... Этот серый плащ, а под ним? — скафандр?
— ОН не носил часов, не ел мяса.
— К слову, у него и женщин не было?
— К НЕМУ приезжала одна с белым пуделем, говорила по-немецки; потом приезжала с черным пуделем и по-французски, но и та уехала. Я думаю, это одна и та же.
— Или две! Почему они говорили? Почему приезжали? Уж не супер ли мен он, не агент-индекс?
— ОН был с нами.
— Сколько ж ему было лет? Хотя бы!
— Тридцать семь!
— Когда он пришел, или ушел?
— Всегда. ОН одиннадцать лет был с нами, и вот три года нет. Он ел яблоки.
— Итак, он пришел 37-ми, жил одиннадцать, плюс три — ему 51!
— Ему 37.
— Башка моя, болит и болит! Ах, телега, много дней трясло. У вас симпатичное оконце на чердаке! В ней уют?.. Я сплю!
— Там — ЕГО этаж.
— Но ЕГО нет уж три года, марки есть, не кому-то, а ведь Друг — Полярный круг.
— Там — ЕГО этаж. Утром Он шел в лес, а жил там.
— На чердаке?
— Наверху.
— Что он там делал? Перпетуум-мобиле? Мегатонную бочку?
— У НЕГО был октаэдр, и он смотрел в окно, Октаэдр — шар, хрустальный.
— Шизофреник?
— Ваша комната справа от входной двери, ключ на гвозде под выключателем. Не ходите в лес.
— И твердит, и твердит: не ходите в лес! Кольцо в двери, лес мне желанен... А если я — пойду?»

Душа человеческая одна и ясна, друг мой, а жизнь — это на ней мундир.
Пойду в лес хоронить часы, нашел на кухне, в ведре.
В пустом, вымытом до блеска ведре я нашел и вынул их, состояние хорошее, только об стенку раскоканы. Стекол нет, стрелок нет, циферблат гнут, но часы шли. Заводятся.
Дошли до точки, суточной, и стоп, как полагается. В этом есть зловещее. Кто разбил часы, в моей кухне? Чтоб разбить свои ручные часы, нужно дойти до многого. Во времени.
Чтоб ударить об стенку время — с ручным ремешком — нужно знать, что время есть, оно твое и его нужно разбить.
Но я пишу языком оратории о том, что делается повседневно.
Скажем, субъект Эн, флотоводец-матрос Сарданелл Кефальчук войдет вечером в свою кухню и сядет за стол. Что далее? Лампочки нет — над ним, и не ввинтить, потому что лампочек вообще-то нет. Что станет матрос Кефальчук ввинчивать в пустой патрон, чтоб все запылало? Он снимет часы и ввинтит.
Далее.
При слабом свете циферблата с тусклым стеклом матрос увидит у рукомойника пустое, вымытое до блеска ведро, схватит за верх и подвесит к патрону. Блеску станет больше, но свету не прибавится. Электрофикация не та. А часы из патрона выпадут в ведро, а ведро станет у рукомойни, наполненное часами. Тут подойдет время и мне выйти на кухню, найти часы.
Труп матроса уж, видимо, сожжен.
Я поискал след от удара — часами о стену. Столько наслежено тут, что как отличить удар копьем от удара мордой об стенку — девушки в шелках? Нет такого способа. Да и к чуме след! На какой след может навести след от часов? — на стене?
В окно: дог идет, гудя, на колесах.

Похороны не состоялись.
Часы в ведре. П-рабыня пошла в лес, их не хоронила, за неимением мертвеца. Время звенит в ведре, — говоря напыщенно. Рабыня П:
— Муравьи унесли тот, старый муравейник и на обломках строят новый мир.
— Что мне до муравейника? Кто он?
— Кто-то сжег год назад, а муравьи опять строят.
— Слушай про Р, П-рабыня! Ты совсем от рук отбилась, при чем тут, П ты П, — муравейник?
— Но часы хоронят в муравейнике. Лучшие дни своей жизни раб-римс проводит в муравейнике, сидит в нем на заду.
— Хм! А часы?
— Если уж хоронить часы, то где ж?
Логично. Муравейник и Время. Возвышенно!
Но что тут возвышенного? Уж лучше в ремонт и с новыми стрелками, отрихтованным циферблатом, с музыко-боем — сложить в никелированный спецгробик и схоронить в глубь муравейника. Как фараона в пирамиду. Но это еще хуже, я похороню заживо отремонтированный механизм.
И почему их нужно хоронить? Выбросить в ведро, и все.
Но они в ведре.
Вынести ведро в мусоропровод и выбросить часы из — в! А муравейник?
Не нужно метаться. Помойся.
Хожу, как хищник, из комнаты в комнату, мытый. Помочился в баночку — медсестре, моча как у мечтателя — чистая.
Есть хочется. Я люблю линей.
Побрился к ночи в зеркало, смотрю, антилюбуясь: нищ я, Господи, как нощь!
Кто-то сказал, нищета — еще не доказательство гениальности. Ем яйцо. Супик молочный с клецкой; кусочек колбасы; помидор в стакане помыл, но есть не стал. Свежайший окунь! запеченный с тмином! Гастронавт — я!
Что делать с часами?
Нести в лес во второй раз или забыть? Вот что я сделаю: возьму гвоздь и вобью в стену, а часы повешу на гвоздь. Или же такая комбинация: возьму часы и вобью их гвоздем в стену. Но правильнее так: я возьму гвоздь и вобью его в стену сквозь часы.
Вывод: часы вешать на гвоздь глупо, зачем его тогда вбивать? Вбивать гвоздь сквозь часы, взять за здорово живешь и вбить часы гвоздем в стену нельзя. Если есть два объекта: Часы и Стена, то часы можно только прибить к стене.
Идеально!

Арвит Роонксс, внешне он был похож на женщину, но много убил. Женолюб, ходил в серебре, взял штурмом знаменитую крепость Роонксс, отсюда и титульная фамилия, барон; первый советник 3 королей из 6. Был послом в Великобритании.
Хроника хуторов, том тот же, глава 27:
«...улитки выходят на большую дорогу с духовым оркестром за плечами,
...Аполлон дал ей лиру, круглую, из панциря черепахи, Энно в саду, задрав нос, как дрозд, поет:
— О чем ты, Тервист? Уж не лягушка ль в глаза попала? — Нет, эстонки ушли в леса, золотолюбки! — Не плачь, Тервист, не плачь вновь! Чего плохого? — Купил рубашку, как ружье, неделю выбирал, а надел — рукава не стреляют, пуль нет, Энно.
Молкнет. Низко летит кабан (над садом!), светлощетинный, нос медный, звонкий.
Меднозвонкая труба — нос!
...Корову под солнцем зовут Райя. В ней молоко, девятый вал; белое. И Август с Хильдой пели, затем смолкло. И раздался душераздирающий крик: Август бил Хильду по мозгам. Это так: после сауны наденут чистую ткань с пуговицами, выпьют алкоголизма и пошли кулаками, как в Великобритании. Эстонский байронизм. А потом едят свежую редьку со спиртом — из потных и тонких эстонских стаканчиков 200 г; выпьют, откусят кусочек стекла с краю и антивозбуждаются, мир. А ликер Агнес, граненый, с незабудками! Но они лю...бят, ходят на холм смотреть закат, он в шляпе, она в косынке... Месяц как бык прозрачный. По шоссе международный автобус в снопах искр от фар, космическая карета, желтая, из двух вагонов, связанных гармошкой, в автобусе кресла, обтянутые кожей, и люди, окна светятся по-домашнему. Но он остановится, если ты хочешь уйти отсюда.
...И ночь, новый день, скользит по воде отблеск, алый и быстрый.
...Всю ночь пели мужчины песню ада.
...Очнулся Пауль, голос, бреясь:
— Проклятье Прометею, что дал огонь, люди б не курили! Герберт, сын фру Эл, дай лодку и полотенце, я поеду в пруд-море после бритья и, моясь, утопну. Бедный Пауль, мечта миллионов. Я готов, Герберт! Где графин? Я здесь: свидание со свиньей?
— Ты познакомился с ней?
— Я познакомился с ним, пятьдесят лет тому. Имею честь познакомить и тебя, Герберт, и с ним же: Пауль, милый друг алкоголизма. Поклон-поклон!
— Она пошла в лес?
— Паулю не нужен лес, ему нужно одно — пять пуль в лоб.
— Где Дева-Ева? В лесу? Очнись, Пауль! ведь ты брит! Ей нельзя в лес!
— Одиннадцать лет приходил мой друг, и вот его нет, три года. Он не придет, кто-то его предал. А придет ост в медицинском халате и включит фонарь! Ножи в ножны, Герберт, строим скалу с луком!
— Ты пьян, Пауль! Придет! Слышишь — это поет первый петух мести, это куют молодые мечи.
— Кузнецы куют молодые мечи, но эти мечи — малы. На холмах — фонари в железных шляпах, смотри. Этот народ не имеет числа здесь.
— Но ОН найдет новый народ.
— Мы-то? Да ты послушай, как мы поем: то три К, три М, а то три Н. Манерно!
— Я, Пауль, пойду, похлопочу о драке. Дева-Ева!
— Простите, Пауль, в мире бездны зла, я отдохнула; матрос из пуха подушечек, штучки, мне сладко. Пауль! любите ли Вы людей? Я — очень!
— ОН говорил: если кто-то тебе говорит «я люблю людей»— убей его, это убийца! Это говорю вам я, Пауль из Тарту, ремонтник времени, богач.
— А вы вправду миллионер? У вас большая семья?
— Я бессемейный миллионер.
— У вас что ж, извините, — миллионы денег? Как Ваша фамилия? Почему вы — мечта миллионов?
— Мечта миллионов — бессмертие. Я починил столько часовых механизмов, что сплюсуй время, восстановленное мной, и получишь как раз — бессмертие. Поняла, Нелли? — Сентиментализм.
— Я Ева. А ведь Герберт, кто он? Я ж не знаю ваших биографий.
— Герберт дояр.
— Вы говорите в прямом или переносном смысле?
— Есть корова Райя, и руки. Что можно переносить? Только ведра с молоком. Энно, что ты споешь?
— Я спою: «И куда я задевала зад Ваала?» Я его... Ева?!
— А ведь и не знаю...
— Я его за-ин-три-го-ва-ла!
— С Вами я лишусь дара речи!
— Можно лишиться того, что имеешь, того, чего нет, лишиться нельзя. Ты без-дарна, Ева.
— Пауль!
— Я не готов!
— От всего сердца я — вам: не церемоньтесь. Человек интересен не внешностью, а внутренним содержанием.
— Милая мадам, я брит, красив и галштух, а с внутренним содержаньем как раз хуже. Не то что пустота, а... ненаполненность.
— Мало читаете поэзию? Эмоциональный стресс?
— Пятый бокал. Пауль становится людью после 7.
— Не ел мяса... Мир есть мясо из синтетики, а тут свежесть корма, везде климат и мясо чистейшее! А он не ел... Животный белок...
— Он не ел мяса, но когда резали овец, он пил кровь.
— Как... кровь... пил?
— Из горла у овцы! — ртом! Кровь живу!
— Он — вурдалак!
— Овце шнуруют ноги, кладут на стол, ножом режут, горло; кровь; подставляют железную кружку и пьют. ОН говорил: кровь жертв не цеди, а пей живой!
— Гадость и бесчеловечно.
— Вкусно, с солью. ОН говорил: это радостный ритуал. У Энно есть песня о НЕМ: «В крови рек жив один нож!»
— У вас оружие? По закону нельзя.
— У нас хутора, и овцы, и ножи для овец. Убьем и пьем винцо.
— Он пил вино? Он — пропойца.
— О нет, мой милый друг не пил винцо, ОН пил алкоголизм. Иногда. Тогда ОН был светел и со всеми. А не пил — шел в лес и на холм, и ждал; в полнолунье. У НЕГО было такое лицо!
— Вот именно, какое хоть лицо-то у него было? А, Энно?
— У НЕГО было лицо, как у принца... или убийцы.
— Вы влюблены в него?
— Я была мала, все целовали, а ОН — нет.
— Ах, всех целовал, ну, как это у пьяниц? Хорошенький принц — в 51!
— У, убожество! Ты и по лицу-то — полицейский! Ну, чего ты суешь нос, что все выясняешь?
— Энно, нельзя. Вы озлоблены на весь род человеческий. Откуда вы взялась?
— Ты — не весь род человеческий, а я не взялась. Запомни это, законница.
— А ведь, Энно, я не злюсь, но очень ваш он меня за-ин-три-го-вал. А вы что ж, и не родились?
— Может быть, и не родилась. Он пришел, прошло около года, и фру Эл нашла сверток у Голубого Пруда.
— Мне смешно от ваших волшебств. А вы не его ль дочь?
— ОН говорил: ЕМУ нельзя иметь детей.
— Так он и не человек? Да он не мог, у вас и женщин нет, может, вас подбросил кто, с автобуса?
— У нас не подбрасывают.
— Цыгане? Аист?
— Уйди, утка! Я ведь и дать в грудь могу, мотыгой! О! Герберта несут, двое, на носилках! Забинтовали! Ну как, похлопотал о драке, Герберт?
— Ох, хорошо!
— С кем это он?
— Ваал, Ева, с Ваалом в трик-трак бились!
— Пауль! Седьмая рюмка! Он в норме, он готов к диалогам и интервью.
— О, муравьи делают курган из стрекозиных черепов, вынимают глаза и ставят в обсерваторию, в них много стекол, и у одной-то их ужас сколько! Стрекоза смотрит в мир сквозь 86 хрусталиков. Муравьи застегивают крылья, выхватывают из озер стрекоз, садятся им на спину на стулья и летят в муравейник. Туша ж разделывается (уже убита!): крылья — дар Императрице, чешую — головастикам в пруд, ноги сушим на зиму в кладовых, а глаза идут на нужды мореплавания и астрономии.
Рыбак Альберт приносит рыбу и парит ее — в сауне, с веником! Рыба-Линь! Тервист, Тервист! — поет Энно.

Меняется не Время, а термин. Царь у ассирийцев — пастух. О живящем знают лишь те, титаниды, людоеды трапез из водевилей эволюции. В Архангелогородской губ, в 1754 г. нашли кость (поморы), обоз Шевалова привез ее в С.-Петербургскую академию вместе с М. Ломоносовым. Осмотр, и результат точен до смешного — кость — это человек, рост 34 м. Это было голеностопный сустав, его уничтожили через 163 г., при подведении итогов. Но кости есть в Сибири, на Чукотке, за Полярным кругом у Друга,— кишит костьми, уж есть тазобедренные, лопатки, берцовые, стопы, позвонки и межчелюстные косточки. Рост человека, жившего в эру до ящеров и при, — 34 м. Вопли восторгов о великорослых НЛО — 3 м! — карлики, вырожденцы еще тех миров. Рисунки на скалах со всеми их загадками, что не дотянуться и великоваты,— это он рисовал алмазным перстнем, и не вставая на цыпочки. Потом он вымер, ибо убил животных и съел друг друга, затем из глубин вышел д’Арвин и построил новый мир из людей более маленьких и животных поменьше. Скука, скука — за такой минисрок эволюция от 34 м до 1 м 50. Уж не наказание ль это? От саблезуба-махайродуса до котика-хвостикомвертика? В пылу полемики мы и акулу произведем от кувалды.
Жизнь на Земли — палиндром, читай наоборот.
Звезда потому и звезда, что мы ее любим. Не люби ее — какая она к черту звезда?
Звезда — это замкнутая в себе система атомов гения.
Волна — светлый свод.
Все путаю ручки у женщин: то ту возьму, то эту. За неделю луну не видел ни разу.
Небо мне не любо.
Простая поющая жизнь — как печь.
Острый угол совести, я черчу круги своя.
Свет мне не мил.
Муха. Убил и отрезал голову бритвой «Жиллет», вот и Мертвая голова, знаменитость, и среди бабочек и у дивизий.
Нужно ль шоколад есть по утрам, или ж его пиют для бодрости? Не забыть выпить стакан. Потом: застегну шубу, поправлю боевой шлем (меховой), руки в сторонку, как крылышки у цып-таб, и, как овце-ворон, из комнаты в ванную топ-топ; свист воды душевой над головой, уж столько раз описанной; с замысловатостью. Рейтузы; море пылает, как поле медных труб.

Читка взатяжку. Хроника хуторов, там же, глава 36:
«Дуб и двор у фру Эл. Все тут, что ни вечер, под дубом. Винцо, рюмки, корова Райя, две свиньи — Димма Ко и Мишша Евс, тут же как барабаны, обтянутые кожей, свиной. Овцы блеют за колючей проволокой, — гетто. Бабушка Рози. Сто лет назад, когда родилась мать всех эстонцев фру Эл, бабушка Рози уже ходила без зубов и с клюкой. Известна склонность эстонцев к пению в кругу. Август, бургомистр и глава ордена овцеводов, поет сагу: — Играй, Энно, греми! Мы шли из Египта в Ассирию и оттуда с овцами — сюда. Много весел, а лоцман был ОН, вывел. Сто мужчин и сто женщин — эстонский народ, сто овец-евреек и сто ассириек — на новую родину. Мы прошли Суэц, Гибралтар, Симплегады, обогнули Пиренею и т. д., нет под рукой карты, не перечислить. Мы шли, не сходя с борта, рожая ягнят, готовя шашлык. А пили винцо, синее с 1 глотка, а с 10-и оранжевое. Те, кто не выдерживал винного жара, загорались на палубе; в них били из шланга огнетушителями. Лоцман, я говорю, был ОН и ЕГО знал весь морской мир, но никто не знал, как ЕГО зовут. ОН провел лодки по Балтике и речушками, озерцами — к великому озеру Пюхаярве. И вот, оставив всех пировать и петь по-эстонски, мы вдвоем погрузили на новую лодку овец и отправились через озеро Пюхаярве в Эстонию. Кому неизвестна пюхаярвсская волна? Как раз был озерный шторм девяти баллов, лодку низвергало. ОН был весел, а потом лодку перевернуло и ОН утонул. Конец саге.
Угли под дубом горят. В тучах луна волною. Лягушки говорят, как бегут. Собаки поднимают башку, сквозь зубы свистя. Конь стонет. Жгут окошечки хуторов и фонари.
Дева-Ева:
— Август, как ОН утонул?
— Как все, ртом, как тонут в воде.
— Я спрашиваю, а где овцы, а что с лодкой, а почему цел ты?
— ОН еще держался на волнах и все кричал мне — спасай овец! А я ему кричал — держись за киль! А ОН хватался за корму. ОН не знал, где киль, это я думал потом.
— А потом?
— Потом ОН утонул.
— Как ОН утонул, Август?
— Ногами вниз, как все. Я видел, ОН пошел вниз, как снаряд с головой вверх.
— Ты видел и не помог. Что ЕГО потянуло вниз?
— А! Часы! У НЕГО были тяжелые старинные часы на цепочке, золотые, они выпали из карманов штанов, как якорь, и утянули на дно.
— Вы были в одной лодке. Кто-то из двух ее перевернул.
— Волна!
— ОН был лоцман, Август, и ОН вел народ, а ты был овцевод, а теперь бургомистр. ОН знал, где киль, а где корма. Часы не утянут на дно, где часы?
— Ты права. Я забыл: ОН вынырнул и сказал мне: Август, в этих часах кое-что есть, отнеси их Паулю в ремонт, я вернусь и возьму. А уж потом ОН утонул.
— Пауль, ты чинил часы?
— Нет, моя милая фру. Я не видел часов.
— Август!
— Он сказал — возьми, но не успел отдать. Часы перевесили, и ОН пошел на дно. Я взял цепь от лодки в зубы, и мы целы — овцы, лодки и я.
— А труп? Вы искали? Похоронили, как полагается?
— Труп мы искали, и, как полагается, нашли и забальзамировали. Похоронили. Энно играла, как оркестр. Сложили в гроб, засыпали порохом, чтоб не портился. На следующий год ОН был здесь.
— Кто, труп?
— ОН. Живой, с пряжками и волосами.
— А в гробу?
— Никто не смотрел, если человек жив.
— А человек ли ОН?
— Посмотри в гроб.
— Я смотрела!
Пауль:
— Мы не можем спросить, это важно, фру Рози, спроси.
Фру Рози:
— Повтори, что ты солгала.
— Я смотрела.
— И что в гробу?
— В гробу труп.
— Кто он и во что одет?
— Серый плащ, сукно, капюшон, вместо пуговиц пряжки, стальные, белые башмаки свиной кожи, с пряжками, кто? не скажешь, волосы седые, вьются на концах. Губы голубые, как у животного.
Фру Рози:
— Как у...
— ОН мертв.
— Откуда ты знаешь?
— Я вызвала суд-мед экспертизу. Утопленник. А вы лжете. Вы ЕГО присвоили себе, как фетиш. А между тем вы живете в мире, где все для всех.
Пауль:
— Я знаю, где я живу. ОН не был для всех, но все подтвердят: кто б ни лежал в гробу. ОН был здесь весной. Подтвердят и солдаты в медицинских халатах. Еще бы! Пою сагу!
— Стеклянный шар ОН нес в сетке, когда меня вели казнить. Расстрел с винтовками на площади, где колонна с ангелом вверху. У ангела были в древности крылья-камни, а ему привинтили от самолета, чтоб не как святой, а как летчик-испытатель. Ангел в небе голубом! — вот о ком я думал, бессемейный. Я мог бы дать им деньги, но нет. Они требовали с меня деньги за смертную казнь, они говорили, что могут сделать мою казнь бессмертной. Я говорил, что, если освободят, заплачу, не обижу. Они сказали — не о свободе я должен думать, а о бессмертии. Я спросил: как это? А они: дай деньги в фонд помощи слаборазвитым людям, а мы летчика на столбе назовем твоим именем и напишем в сводке «здесь лежит заживо убитый друг-раб Пауль из Тарту. Слава и вечность бессмертным героям». У колонны мы разведем костер огня и поставим к нему детей с автоматами, чтоб грелись. Вечный огонь — вот кто ты будешь. Я отказался. Они спросили: может, вместо бессмертья хочу последний поцелуй? — От кого? — спросил я. — Да от кого хочешь! — Ни от кого не хочу, — отказался я. — Так за что ж ты нам отдашь деньги? — Я и не отдам. — А куда ж они тебе после смерти? — Я сказал, мне надоело слушать это на эшафоте. И тут я увидел в толпе милого друга.
Я крикнул, что казнь хуже смертной, что это убийцы в белых шинелях, они тянут душу и требуют деньги, за то, что убьют, что если меня не отпустят к часам, то они воюют не со мной, а со временем, что не те времена, чтоб отрубать головы на площадях — пулями, за деньги, собственные!
И я слышал возглас; офицер: — ПЛИ!
И я увидел — пули летят сгущенным роем, стреляли ж с десяти шагов из двенадцати винтовок, у пулек — блески!
И, не долетев, все двенадцать... пуль замерли на микр., опалив глаза, и... вдруг свист по тем же линиям вспять, в стволы, затворы щелкнулись и отошли, гильзы взлетели с земли и втянули пули, курки сработали на предохранитель, солдаты ставят ружья к ноге и задом идут с площади, соблюдая дистанцию и шеренгу. Офицер соскочил с помоста, пятясь, народ пошел назад, то есть все было так, как в киносъемке, если пустить ленту наоборот.
ОН один шел вперед, и пот заливал ЕГО, тек по щекам. ОН сказал мне «беги» и указал куда. А на НЕГО бросились свежие отряды солдат, у кого шприц, у кого штык, видеть эту свалку было смешно, веселясь: и я с ужасом смотрел из-за камня. Солдаты в белом, с винтовками наперевес бросались из-за углов и из-за спин на НЕГО и, вонзая штык, с криком падали, ломая руки, и штык ломался, бия не в тело, а во что-то вокруг него, и кулаки бились в кровь, ломая руки. Очередь пуль, стрельба в упор — то же, эффект рикошета. Пули вспыхивали у самого тела ЕГО, сплющивались и отскакивали в стреляющих — страшно, наповал! Цепи солдат, толпы, махая касками, наскакивали на одного, сумятица, паника, бой друг с другом, как с невидимкой,— наугад и непонятливо. Между тем ОН шел легким шагом, но сжавшись, не глядя куда. Много было убито в перестрелке, покалечились, а еще двинули два танка на НЕГО с двух сторон и сразу ж выстрелили из гаубиц, и до них дошло, что шутки не шутятся, — танки, наехавшие на НЕГО, вдруг взвились по касательной, один взорвался в тучах, второй разлетелся вдребезги, и уж третий, пущенный вслед впопыхах, наезжал на НЕГО, как входил, но это обман зрения, он плавился, бронированная сволочь, и оплавленные капли металла тут же и испарялись, соприкасаясь с силовым — конечно ж! — полем громадной мощности. Танк вошел в поле целиком и весь исчез, осталась цепочка от гусеницы, невдалеке, как тетрадочка от железа.
Самое ж жуткое произошло потом с огнеметами, т. е. с напалмом: когда отряды солдат включили огненные струи сзади ЕМУ, в спину, ОН уж прошел, то огонь, ударив в спину шедшего, тут же взошел необъятным пламенем, поглотив солдат. Когда огонь опал, шипя нефтью, от солдат ничего не осталось. Не то что там пепла, ничего. Весь оккупационный гарнизон погиб в 15 мин... Кто знает, может, и как многознающие свидетели. Больше гарнизон врачей в белых шинелях не присылали.
— Выходит, ОН остановил Время и повернул его вспять, а потом закрылся силовым полем с неким генератором атомного распада...
— Мой милый друг остановил солдат в белом. Жизнь оживилась, без солдат-остов. На следующий год ОН был здесь.
— Один вопрос, Пауль. Эти деньги за смерть, а ведь... миллионы появились у вас до или после саги?
— После, милая фрау. ОН дал мне золотые часы в ремонт, я их сжег в кислоте, в ведре. И то, и то — после, фру, и миллионы, и сжег.
— Почему вы сожгли часы?
— Уронил, случай.
— А ОН мог без часов?
— Что?
— Жить.
— Не мог, милая фру.
— Ты убил его.
— После этого боя ОН ушел к себе, разложил на кровати коробок спичек, ромашкой, лег, взял в руки шар и поджег спички. ОН сгорел. Пожар гасили все.
— Сгорел и был здесь? А обгорелые конечности, пепел, урна с прахом для химанализа?
— Он сгорел дотла.
— И плащ, и башмаки?
— А как же! В его комнате мы обмазывали штукатуркой голые стены.
— Вы давно были в комнате?
— Мы заперли и не заходим. В ней не осталось ни нитки. А что? Ты... была и там?
— Была. На стене, противоположной окну, где вешалка, но не на ней, а на стене висит плащ с капюшоном, под ним башмаки.
— Ну и что? ОН мог оставить в другой раз.
— Но они не висят, а как бы стоят, как живые. Если потушить свет, то у стены в башмаках и в капюшоне стоит ОН. Включить свет — нет никого. Выключить — он стоит с выжженными глазами, без кистей рук, они сгорели при вспышке спички. Куда вы дели шар, что за шар?
— Таких полно, их продают цыгане в бродячих цистернах.
— Он весил 200 тонн, этот шар. Я нашла его по чертежу на столе. ОН оставил чертежи, а на них кружочки, это шары. Один увезли и ставят опыты.
— Я не убил ЕГО, милая фру, ОН был мой милый друг. Я выхватил часы из кислоты, пошел на холм и спрятал их в муравейник. Он придет!
Энно:
— Я нашла часы, Пауль говорит правду.
Пауль:
— Не знаю, может, мне так показалось. Я сунул часы в муравейник, сошел с холма и дома уж, не пьяный, а безотчетно взял пустой шприц и вонзил себе в вену. В ту ночь кто-то ЕГО предал. Три года ЕГО нет, и каждый год в эту ж ночь я беру шприц и вонзаю в вену. Но я не могу умереть.
— А врачи?
— Врачи говорят — так будет всю жизнь, каждый год.
Энно:
— Слушай сагу, ты, клуша. Спою сагу в книгу. Весной ОН был здесь. В огне не горел, не тонул, а ходил, что ни ночь, на холм и стоял, вписанный в круг. Часы я нашла и отдала ЕМУ. Стоя у муравейника, ОН поднимал голову, будто звал кого-то и смотрел на часы, они бились, с браслетом. Я думала, птица Хлоя Тервист — ЕГО племен и смотрела за НИМ. Но видела ночь, и в луну поднятую голову, и муравьев, летающих вокруг головы. Если б я знала, что ОН уйдет, я б взяла в залог яйцо у Хлои Тервист, или разбила б шар. А может, шар и яйцо — одно и то же? Ты знаешь, что Хлоя Тервист прячет в дуплах шары, а в себе — яйцо?
— Образное мышление, Энно. Но не производит впечатления. Энно, на каком холме ОН стоял?
— На любом, то на том, то на сем.
— Их сто, на всех ста? Для этого нужно сто ночей.
— Если так нужно, то сто и стоял.
— Ни на одном из ста холмов нет муравейника. Ни одного. И не было, и не бывает, муравьи не строят на открытых местах, лесные. Есть один муравейник на всю страну — в лесу! Ты ходила в лес! Твой лиризм — ложь! Пауль лжет, и он был в лесу и думал, что там-то и секрет часов, после которых — судьба.
— Ты ходила в лес, что ты наделала, Дева-Ева?
— Что?
Фру Рози:
— Все, кто ходил в лес, теряли свой облик и получали чужую жизнь.
— Метаморфозы?
— Да нет, Фру Эл, к примеру, мать народа, и есть и будет, несмотря на то, что я старше. Но мать — она, навсегда. Кому что. Энно, к примеру. Она носит ребенка, который никогда не родится, потому что от НЕГО не должно быть детей. Энно останется на всю жизнь поющей в 14 лет.
...Герберт — ловец Ваала».

Тяжелые дни, Диана, охоты нет!
Ох, и охоты нет писать, идут со штыком дожди. Ну и лето, лужи и нулики в них. Пузыри лопаются от прозы.
Атака отбита, солдаты ушли с головой в море.
Ветер холодит, цвет его не определенен: червонный и гневный летит на веревке к огоньку.
Грибов нет, но белый рисуется в шляпе, червонный туз.
Ну кто ж пишет — был день такой-то и сякой, добрая ты душа?
Это ж не день уж, а нудень. А не проще ль и яснее написать в начале: был день!
Полк за полком шли с гор в штыки, и дождь шел с одежд.

Воскресенье — ввоз банок в скалу, режут ножом крышку и вынимают еду; и едят.
Или ж не еду едят они? А что ж? Яичницу с медом? Вряд ли. Еду они едят, конечно же!
Еще библиотеки!
Трагикомедия, эпохальная — всяк раб держит в дому бутылки и книги, на одной полке, как ценность. Выпьет бутылку «ИКЛМН», сядет у ТВ, читает книгу И. Кэлемен «Высокоидейные формы слога у поэтов раннего Ренессанса при строительстве скалы и турбулентность раб-римсизма». Это-то ладно, пусть бы. Но книги копятся, а пыль с них не сотрут — не тот народ, характер слишком силен. Еще: привозят в скалу ванны с четырьмя ножками, рукотворны, в них белье стирают. Мыться ж ездют в баню, слякоть на лавках, сядь и схватишь молодых вошек, не дойдя до дому уж зачешешься, как с олимпиады, нужно бить градусник и мазать брови ртутью. Еще долго в ваннах мыться не будут, потому что комната. Ванная — лишняя комната, и складывают домашние драгоценности — тапки, тяпки, тряпки, в ванной же ставят варенье и огурцы взасос. Не мыться год — норма у раба, а не моются вообще-то до лета, поедут к морю подале, и там в тазу вымоются, и обратно в дом, до новой жизни. Я ж вижу, кто мытый, а кто немытый. Одни солдаты в белых шинелях моются раз в месяц, бичами гонют их в мыльню. Строители и их жены втирают в тело олифу. А старики и старухи лежат у порога на подстилке, где им мыться, они томятся.
Про книги это общее бедствие. От сырости, пыле-грязи, оттого, что печатаются на дешевейшей, гнилостной бумаге, — в них заводятся черви, и бумажная моль откладывает личинки, гусеницы едят книги да и полки. Вот пройдет зима, растеплится, вскроют окна, и несметные тучи туч взовьются — это моль. Книгохранилища рабов, пытающихся держать шедевры эстетики и эмоции божеств, — готово, съедены в одну зиму, столь любовно носимые в сетке рядом с капустой и трусами для женской тоги, и начнется у рабов — жизнь, человеческая, без книг.
Ждать недолго. С исчезновением нефти к войне нужно будет готовиться много лет, и строить парусный флот, чтоб вторгнуться в Америку не на галерах, засмеют ведь.
16.20, светло.
Народ-читатель взял книгу, а из нее черви, ручьями; стряхнул в мусорное ведро, выплеснул в мировой океан. А книгу поставил на полку, пусть едят дальше, ценнее будет, букинисты дукат дадут.
Мутнеет. Нет лодки, а то всплесков было бы, шуму на весь мир! — и лодка несется по пруду, и озеро в розах, и человеко-бог выходит из лодки и идет по волнам — к нам! А мы моемся в тазу, чистотелы. И вот во всей чистоте мы идем к нему. И вот пруд — пред нами, и лодка, и никого, а на валуне чашка святых слез, а в ней — железный рубль — рабу, на опохмелку, чтоб не упал на пол, пока строит мир.
Ноги его стояли как локти!

— Противно, любят только себя.
— А ты хотел бы, чтоб любили только тебя?
— Да, я хотел бы. Меньше было бы себялюбцев.
Откуда-то взялись черные жуки — в крупе, на стенах. Каждые 30 минут встаю и убиваю 30 жуков. Сколько ж за день? Запах едкий. Под покровом ночи они выходят погулять по белому — в ванную, по потолку и в раковину. Убиваю пестом из ступки. То, что я убийца, меня не смутит. Демографические взрывы влекут войны. Со сколькими ж жуками-демо я живу? За сутки я убил 700 особей. Убьешь всех, выйдешь смыть с рук, войдешь — они опять те же, там же. Оживают они, что ль? Нет, оживать жуки не могут хотя бы потому, что никто не оживает.
Еще комары, буйнопомешанные, вокруг ног вьются.
Городские капризы. Если б проститутки у ног за деньги, как в книгах, то у них честные чувства — денежные. Но таких тут нет. Плати борзыми щенками. Хуже всего простолюдины, рабы, они народны, они идут с молотом за пазухой пить водку в семью. Криминалисты! В ушах звенят похоронные марши, минорные, успокоительные. Приятно.
— Чего ты плачешь, Я-рабыня?
— Когда я не вижу тебя долго, я начинаю плакать по вечерам.
— Когда меня нет вон какой срок, целые народы по ночам рыдают.
По ТВ: пловцы стоят у тумбочек, как у пушек.
Ночь, третий час. Великая иконопись в мире была, как моровая язва, как высокая болезнь, всенародный (у всех народов) гений живописи.
Варю спагетти для курицынового бульончика. Случайно съел жука с хлебом, привкус невкусный. Жук ты жук, ты — жужжук! Посмотрел в Энциклопедию — когда конец? Пишут — не съедобны эти жуки, о конце не пишут, нет его, конца. Сырок вкусен, как воск. Он воск и есть. Или нет? Есть у коров воск? Откуда ж восковая шкура у сыра?
Квартира приобретает человеческий вид жилья. Еще бы! За один год два раза взламывали дверь.
Чем отличается швейная мастерская от пельменной? И там и там ходют по залу девки в белых лифчиках. Забавный палиндром: АКУСТИКА — А КИТ — СУКА.

Я знаю, без трусов не выйти из дому.
В маленькой кастрюльке для кофе я 6-й час кипячу трусы. Они белые, т. ск. нижние; а есть верхние трусы, на что их вверх надевают? Где-то трусы заразились розовой краской. Не выкипячиваются. 22.20. Ровно 12 часов я кипячу трусы в кофейнике. Результатов нет, резинки розовые. Открыл крышку — уж и пару нет, вода выкипела, трусы сухие, а не горят. Почему? И корочки поджаренной нету. Налил воды Опять вскипают.
ХБ.
Почему не выкипает краска из трусов? В чем тут секрет?
По ТВ: поют женомуж, пара. Фамилия их настолько проста, что не запомнишь, что-то вроде Калинины или Малинины. Поют песни, с улыбочкой, прислонившись головами друг к другу, как на фотографии, молодожены. Чистовыбритые — у него щека, у нее бровь. У этого ойк ко лбу приклеен и висит, как нос, а у этой губы, как узда, слюнявые. Поют, щемящие, под музыку, пошляки, из уст их льется ачом. Погибли поэты.
Можно уже писать новеллу: как кипятят трусы.
Если писать по принципу стыковки согласных.: «Трое египтян несли иглы, Ы. Татунхамос спросил Лиак: — Как кипят трусы?..» Я поставил желтую кастрюльку на огонь. Пусть тушатся. Хватит кипятить. Еще б морковочки добавить, да нет ее, и листа лаврового нет, весь лавр на венки ушел,  плетут мне девушки-вдовушки в крематории.
Трусы вскипели.
Чай вскипел. Пойду в комнату к ТВ. Калинины-Малинины поют. Женомужи! Поют, как еынобеоп.
Поругался. Пойду, посмотрю трусы.
Вошли в моду нижние рубашки, сорочки, женщины всех возрастов выходят из дому в нижних сорочках и идут дальше, беспрепятственно. Хорошо хоть не босиком. На лямочках, на бретельках, соски выскакивают, — девочкам очень идет идти в нижнем, светятся, как рентген. А в возрасте очень не идет, плечи в тесте, шея в тесте, это антисексуальный окрас.
Трусы кипят, веселые, булькая! Ничего им не делается — от века до века и в веках!

Яйца мне есть нельзя, но я сейчас съем три штуки. Больше ведь ничего нет, а от лука (зеленого) я устал, да и лук мне нельзя. Хлеб черный нельзя и белый нельзя, и сухари нельзя, как по поговорке — она хорошая девушка, но подлая.
А позавчера снилось, что я сумасшедший.
Пруд поломан, в комнате пасмурное утро, без лучей.
Как хорошо быстрое сверканье глаз у детей! Ребенок пылен и заплакан.
Моря бы мне! Шума! Дождь был днем, асфальт сохнет.
Говорю я логично, но пылко, как сумасшедший.
Стрекоза — как летающие ножницы! Балкон открыт, внизу роют земли. Пруд — как шар горящий. Съел три шашлыка и супик-харчо; и спал. И во сне строят, вырывают деревья. Жизнь движима и медвежья.

М-рабыня купила сома, в свободной продаже! Купила баранину, шпигованную яйцами, кабачки и сушеные сливы.
Синий день был в святых скалах у нас.
Шоссе похоже на воду, а вода на скалу, которую все строят, и ты тоже.
В ванной висит, свободный, женский телохранитель — халат. Он женихуется.
Кто-то третий час моет одну ложку на кухне.
Кислые стекла дождя. День был, а сейчас осень. Спелые яблоки похожи на Пентагон — пятиконечную звезду. В воздухе одни микробы, как во всем.
Дочь Солнца Земля — не Солнце. Дочь — не мать. Глубокая, сексуальная мысль, пост-фрейдизм.
Больное, больное у меня все. Сколько может средний человек прожить без меня?
Посмотрю в пруд. Посмотрел бы! — его уж нет, одна вода. Возродится вновь, лишь бы весна пошла. Весна пойдет! По всему двору роют ров — для расстрела рабов. Втащу я козью шубу с вонью козьей и лягу, усну на ней. Ох, трясет меня от яда, ох, ох. Что-то съел ядовитое; ручки вспухли, вместо костяшек ямочки.
По ТВ: обожествление ученых. Это катастрофизм.
Артистизм Сарданапала и Тимура еще поблекнет пред несгибаемой, отупелой мощью экспериментаторов. Людей в их душе нет, ни одного. Уши опухли, круглые, как с геометрической скульптуры. Не сплю.
Сумасшедшие, узурпаторы, террористы, ситец де Сада, и роза Мазоха с тернием, Враг Бога — все это свои; наибольший ужас — обыкновенные люди, специалисты широкого профиля.

— Пугать вас не буду, вам грозит повешение.
Девочки с обручем, римская разминка, — вставляет в обруч руки-ноги, как Леонардо, и катится со скалы.
Оказывается, пьянство считают пороком. Вот бы не подумал. В Египте казнили осами, привязывали к столбу голышом и обмазывали (соответственно) ветвью с сиропом.
Под скалой появились железные ржавые трюмы для мусора. В центре двора — дом для игр в карты, без окон, каменный тес; о нем я писал, там сжигают кошек. Дверь с висячим замком, а значит, внутри играют еще и в карты.
Чаек нет, уток нет и не будет никогда. Пруд пропал. А будет тут не пруд, а разливанное море грязи. Сколько ни рифмуй соль—сельдь, рыбы нету, грязь ее гробит. У рыбы губы как звезды.
Меня спрашивают все: — Почему турки белые?
Почему меня спрашивают? И почему про турков?
Глина пахнет яблочным кремом. Жизнь с моющимися полами. У вороны крылья острые, как ногти. Смело сворачиваю рукописи и жду Судного Дня. Людям не свойственно жить в большом множестве людей, так что перенаселения не будет.
День светел, дневной. Всюду банды свирепых стариков, что-то творится, неостановимое. Высшая справедливость на Земли — смерть, всем, без исключения.
Неужели от еды толстеют?
В стекло впаяна капля стекла, как сучок на фанере. Лицо женщины очень легко угадывается по телу. Хорошо-то хорошо, но хреново, смешные все.
Я открыл оба ока.
По ТВ: негры пляшут, как голые котята. Что за арбитры объясняют поэтов — народам? Кто тишины — разглашатель?
Кривые ноги у женщин лучше, чем без ног. Сижу напротив ее, ободряюще кладу руку ей на колени.
— Ну-с!
Успокойся, зубик, успокойся!
Пудель — идеальный пес. Он бессердечен.
Ману, «Законы».
«Кто, находясь в опасности для жизни, принимает пищу от кого попало, не пятнается грехом, как небо грязью».
Это — страшный разврат, когда пишущий опускается до голословия. Кто не живет на живую нитку?
Низко и быстро ночью идут облака, в звездах снизу доверху, а ветр свищет по огненным лужам. Луна хорошо видна, — двойная!

Утром спокойствие, будто никого на свете нет.
Да так оно и есть.
Зарыл талант в землю, все думают, это малоценная монетка, а это — 33 кг 655 г чистого серебра! Есть о чем сетовать?
ЛУ-рабыня чистит камбалу. Видок противный: и у ЛУ, и у камбалы. Заболевание: базилевс.
Демократизация женщин зашла столь высоко, что они уж не видят собственных ног.
Внизу, у подъезда кто-то доски рвет зубами. А кто — не разглядеть. У детей голоса сильные, как у собак. Опять роют во дворе канаву для расстрела землекопов, ставят в ней лестницы.
Пичужка бьется лицом в окно, грудь зелено-синяя, сердце разбито. Ухты, пичуга-плачуга. Встанет каштан обнаженный, ветви живые, женские. Листья золотые до безобразия, старинные. Листья дуба, обитые медью.
На кухне на столе на тарелке с нарисованными окружностями — красная икра, 11 икринок, и квадратик масла. Нет плитки какао. Говорят, что китайцы жрут как не все, а желтым ротиком.
Белокожий иеромонах говорит, что иудеям нужен был Египет, чтоб написать Ветхий Завет.
При врожденности всего и срок жизни врожденный.
Кто задает срок жизни человеку? Если это Он, почему Он не может удержать жизнь на Земле под контролем, а смотрит, спустя рукава? Почему Посланцы Его унижены и Он не в силах их защитить? Кто мешает Ему? Неужели трудно Ему взять свой ум в руки там, где все из одних атомов? Египтяне считали, что человек произошел от яйца и несет яйцо. Это — фигурально?
Чем банальней пишущий, тем больший простор у него для художественного мировоззрения.
Проехали по шоссе душегубки, крытые розовым брезентом, в три окна. У голубей клюв орлий, может быть, сожрут мусор.
Я этому дню рад.
Толстые, с выпуклой грудью, как у голубя, окончания на «а». Слова с окончанием на «а» — пропащие, а употребляющий их — пропащая душа. Пишу я много, и это утешает, а не писал бы вовсе — был бы безутешен.
По ТВ: льды показывают и ветры, те края, где будут жить будущие люди.
О нас скажут: они еще писали рукой, как древние египтяне.

Многие в кожаных пиджаках. Девушки с шелковой ециндаз, глаза карие. Вода, море воды.
У всех живых (существ) образ мыслей один, ибо круг один: ж—с.
Овсяное печенье пахнет шоколадом и лошадьми. Ем. Черен чай. На море ходить не хуже, чем на кладбище. Палиндром: А ВРЕТ-С, СТЕРВА! Куда девается столько человеческих волос? Они ж не гниют. Кто их ест? Для женщин новый термин: брошенка (покинутая).
В воде сверкало солнце, или в солнце сверкала вода, п. ч. свет не истинно чист, а мутноват. Сосна — зеленых роз букет. Пески человеческой кожи, гладкие, кремовые.
Женщина... одним словом, ступает с ножки на ножку у моря по берегу. Иду за ней, не сводя глаз, не отзывчивая? Песок выутюжен, темно-золотое дно, а я смотрю, и вниз идя, вижу следы: 47 размер ступня, в рубцах, пятка подкована восемью гвоздями, одиннадцать колец на пятке. Больше... ни одного следа нет.
Смотрю на женщину, голоспинку, юбку в веерах, смотрю на след — не совпадает, тревожно. Подхожу, догоняя: то же самое! — а она идет не то что мелкими, а женскими от природы шажками, каблук осиный, ножка-нолик, а следы! — те же, сорок семь, с подковой! Я догадался: она настолько легка, что не оставляет следов, а это шел до нее, ну, швед, они все ходят! Я обогнал женщину по кругу дюн и оглянулся: молода, со ртом, как у мула, нога как у гончей — не 47! Я шел впереди женщины метров 300 — ни одного следа в кругозоре, нигде. На всякий случай посмотрел свой: 39! Не 47. Тогда я, как детектив, сделал вид, что в башмак попала пуля, или же пиявка, я сел на валун и снял с ноги обувь и стал смотреть вовнутрь башмака, как полоумный, хирург, или ж в этнографическом музее.
Женщина-мадам, спереди в плаще — прошла мимо, сзади — голо-спинка. Я искоса глянул на следы: 47! Тютелька в тютельку, с гвоздями, с железом, все как и прежде, я поставил свой след рядом, куда мне, тот вдавлен кг на 420, как печать на сургуче полчищ ханских времен.
Плохо вижу, хуже слышу, стал я хуже, пишу сны.
Впервые вижу живую рыбу — маленькую, мертвую, на берегу, как сабелька, 1 см длины, серпик, брошка, светлая, а глаз желтый, красный. Жива ли она? Нет, мертва, как в мрамор зашлифована; как серебряное сердечко, разрубленное на пружинки. Как пряжка лилипута. Как месяц, лежащий для муравья.

Два фокса, пепельный и желтый, роют море мордой (грязь), ищут в нем мышей — песики.
К морю привезли пароход, одноэтажный, без мачт, механический, с ревом, с цепью и проволокой; стальными кольями прибит к берегу, чтоб не ушел. Как я.
Если б каждое утро один час я б гулял у моря, как поздоровел бы; но Бог бережет.
Может быть, шведы прислали в дар — пароход? У него много труб, идут с борта в море, высасывают дно. Что ищут? Кто песок и ил будет вывозить, высосанный страшным по сути пароходом? И куда? Уж гора песка, стоят матросы с ленточками и с парабеллумами. Что в песке? Булат? Ночью привезли телефонную будку и поставили у моря. Двое рабов; один в плавках, ныряет с телефонной трубкой в руке и что-то громко говорит со дна, а второй в брюках, заверченных до колен, стоит в будке и бьет кулаком, по аппарату. За ним следят матросы; не стреляют.
Говорят, что у моря (под окном) стояла лодка Ингваря Кузоева, и он в ней ходил в море ловить уху. Когда он умер и его похоронили (неся на блюде), шведы украли мемориальную лодку и вот вместо требований Нового Императора прислали взамен Страшный Пароход, сложный по структуре труб. Он откачивает со дна то, что издавна на дне.
А я читаю египтян, поглядывая, Тяжба Гора и Сета.
«А Гор — тот спал под деревом шенуша в стране Оаза.
И Сет нашел его, схватил, повалил спиной на гору, вырвал у него оба глаза и закопал их на горе, чтоб освещать землю…
И Сет вернулся. Он сказал Ре-Харахти, солгав: «Я не нашел его».
Однако он нашел его».
У моря ставят искусственные муравейники, привозят на самосвале мусор и муравьев и все это сваливают у воды и обносят железной оградой; ставят лавочки, как у могилок.

Что лежит у моря? — хорошо завинченная девушка, как бутыль Наполеон, пустая. Кто бросил в море? Еще лампочка 200 вт, перегоревшая, потряси — зазвенит спиралька, брось в море. Еще бабочка, мертва, с ней ничего не поделать. Как кружочки лука на паштете — на песке ободки презервативов. Все пьют, как в пекле, — жизнь не удалась, не удалась. Полные алые губы мерещатся.
Дождь идет, сильный и слабый, вперемежку. Снег — скандинав. Дорожка лунная. Страшный Пароход хорош со всех сторон. Фарфоровая мыльница с кнопкой в виде розочки — безделушка? — о нет, это система жизни. Только искать эту штуку не стоит, ни мыльницу, ни систему.
Имущий обрящет не ту находку.
Всю ночь боролся с бурей. Утро. Может быть, посплю, а потом продолжу борьбу.

Старухи в черном, с золотыми венцами на голове, собирают в полиэтиленовые мешки — щепки на берегу, в ад, в дар Виктору Гюго. Какой-то черный телом швед поплыл в море с твердыми ногами. Внизу на заре много простолюдинов. Всюду смола — алмаз. Альфред де Виньи. О плече раба сказать, что это «нагое плечо» — не слишком ли? О брошенной мадам: «она не сумела меня к себе расположить». Коряво.
Нет пруда, о да, в море летит воронье крыло цвета воронова крыла. Стакан граненый, башмак с язычком. Может ли быть мысль — милосердна?
У моря мертвец на боку; лежал, спал. Если он умер, то распрямился б. Этот лежал на песке согнутый, головой между колен. Убит, но спящий был жив. Скоро очнется и примет смерть с последним вздохом.
Вокруг все стальное. Мир, как рыцарь, закован в серую броню. Женщины с длинными ногами уходят, остаются коротконожки. Судьба: чаенок бегал по морю, кувыркнулся у берега и зацепился ногой за леску, брошенную кем-то как-то. А леска зацепилась за камень. Сидит чаенок, пищит, зовет помочь. Я нашел раковину, перерезал леску. А у него сил нет.
Морские пираты — вороны, рыбу не ловят, плавать не любят; они у моря за падалью. Пир на три дня над одной рыбешкой. Они взлетают на скалу и — смотр моря, больных чаек бьют, едя мозг и внутренности.
Я унес чаенка к стае, в сторону, на косу, там семья сидит, штук сто особей в профиль, по-египетски. Я уже далеко был, оглядывался, но ни один из стаи к нему не подошел. Пойду после, они его возьмут.
У моего чаенка два врага — вороны и дети, первые убьют тут же, вторые истязать будут.
Сходил к морю, птенец потерян, ни в мертвых нет, ни в живых, берег без трупа, а стая стоит. Да и детей нет.
Проснулся.
Судьба чайки в человеческом обществе. Тихо у нас в танке.
Судьба супа (вороньего).
Атеисты кричат, что нужно что-то делать для людей; они принимают людей за скотину, которая ничего для себя не может сделать. Нарисовать бы на серебре белую розу.
Розу разлук.
Ем брюкву, римское национальное блюдо.
Раб-римсы любят сделать тассоп на досуге. Войдет в воду и... тысс, а потом купайся. Как сказал бы Иона — никто не кит. Вол и лев — орфографические братья. А день и деньги?
Снег, как капуста рубленая. Снег золотист, без гусей.

Цветущая пустынь, венок терновый, повешенный на ухо,— вот мой костюм. Я не верю в миф о равновесии, я народ одетый и чист; сижу, ем, как медведь, кашу и грушу.
О равновесии. Скоро в Красную Книгу впишут железо, никель, марганец, первым железо, его истребили, как сельдь. От фазанов же к завтраку отказались, придется и от механизмов. Будем ездить на шее у народов.
Синие листики на солнце. В синем зеркале мои глаза правдивые, как у сумасшедшего.
Кошки и рабы.
Нации (все!) рисовали кошек, не сговариваясь. Есть ли кто, который хоть ребенок, а раз в жизни не нарисовал бы, гладя, кота?
Это Египет.
Это Египет вспоминается всуе, миф о зеленой кошке, большеухой, это под нее подделывались царицы-нефертити, вытягивая насильно уши до размаха кошачьих, тех кошек, сухих и искристых до огня, держали в фараоновских садах, и, если им нужно б бегать по Александрии и к Нилу, весь народ прятался и занавешивался наглухо в домах, чтоб не видеть и не быть казниму. Кошки были богоравны, их могли видеть одни ряды Ф-династий.
Отсюда — и черт, прообраз кошки с ушами, как с рогами, это ретро-страхи; и «напился до зеленых чертиков» — это: лишь кошки зеленеют (в июне) и ты видишь их (какой олух!), ты по закону обязан пить воду до тех пор, пока не забудешь, что видел; напиться можно было и до бешенства; и напивались. Отсюда и кошка-черт у всех народов; вдруг в н. э. стали стричься и бриться под кошек. Известнейшая польская дрессировщица Мурка Марковна прославилась сеансами, где кошки пели, гаммы. Спирит не осмеливался войти в салон Леночки Блаватской без кошки. Кошачьи сапоги, горжетки, перчатки, застежки из кошачьих лапок распродавал за баснословные франки Диор. Американцы устроили у Капитолия кошконалию. Революционеры унд террористы ходили с револьверами в руке и с кошкой за пазухой — это считалось хорошим тоном. Замороженными особо в эфире — кошачьими глазами украшают кольца, звон изумрудный. Наконец, очеловечил и чуть ли уж не короновал кошку Томпсон, писатель зверей, в поэме «Королевская аналастанка». Да и понятно. В облике, в сверканье ока, в молниеносных движениях этих животных что-то от высокого; ангело-дьяволы они.
Но чем привлек художников тип раб-римса? Он не ню, у него нет ног (голых). Он не животное, дьявол в нем недвижим. Уши его безроги, они под кепкой, со смеющимся глазком; глаз скользок, узок и тускл. Зубы стальные. Знобит. Раб-римс недекоративен. Но ежедневно по ТВ всей РФИ выставляется до 500 тыс. портретов раб-римсов, пофамильно. Образ раб-римса (выходит) — лакомый кусок для живописца. Не до труда уж, скала плохо строится, художники пишут, раб-римсы позируют; они уж так свыклись с ролью натурщиков, что и пиво-то пьют, оголяя губы, как гомосексуалисты. Рабов нехватка, по статистике в РФИ нет уж ни одного раб-римса по сути. Все они — перемещенные лица из других специальностей, только б позировать художнику для портрета в качестве раб-римса. Чтоб дать художнику образ раб-римса, не остановятся ни перед чем. И костюмы шьют из кодекса труда. Массу инженеров и НТР переводят в раб-римсы, чтобы пополнить картинные галереи.
Ж-рабыня сварила щи и мясо изжарила. Был А-раб из картинной галереи, почистил ванну, скоро привезет стекло в окно, то, прошлое — выпало. Войны давно нет, а проводить зиму без стекла в окне мне не полагается, это полугамлетизм.
Снег, вперед телами мы идем в метель. Мил Олимп мой, за стеклами. Пророк т.Алстой прав — слишком много ляжек по ТВ для народа, пока что они на снегу, но их слишком много. Японцы тоже вид бурят, видимо, и корейцы, все эти девушки — из бестиария.
Чем египтяне брились? Мечом?
Все это мужиковствующие люди по ТВ. Выпуклые глаза у них не от ума.
Летим в метель! А-раб не довез стекло, в М кокнул. Сижу при разбитом, запахнулся в волчью шубу, смотрю на надкушенное яблоко. Иду в ванну. Резвлюсь я в водичке и бьюсь о край железный, белоснежный.
Я Бога не люблю. Холодно в улицах и в домах, и не жду; никто из холода в холод не придет.
Жаль, я не волшебная палочка, а то птица улетает и не вернется, человек вырастит птицу, а она улетит; аист возвратится из Египта, а твою птицу ты не увидишь — улетающая.
В путь — спать!

Вода мне ближе женщин. Грустно. Собаки на снегу, как обезьяны.
По ТВ:
Девка тонет в лодке, дутой. Парень спас ее и дает завтрак девке в рот — как собаке. Она — утопленница от любви (не к кому). Он ее видит впервой и кормит. Она ест и протыкает лодку шилом от ножа. Сильно плачет, со всхлипом. Он ее бьет по морде, а потом гладит, дрожа рукой. Оба идут под воду на тонущей от укола шилом лодке. Конец первой серии.
В скале выращивают зеленый лук, под диванами. Так он и называется на выставке лука: Лук Поддиванный, Лейчестерский. И еще у него музейное название: Лук Хаммера. Этим семенам свыше 400 лет, их вырастил Леонардо да Винчи в водовороте, в Альпах. В Кении пушки едут. Сердца нету. А-раб изложил мне фабулу политической карты Европы, вставил стекло и вытряс в снегу ковры; и выбил их. Стекло не в заплатах, не сломанное, а новое!
По ТВ:
Вторая серия. Несчастная любовь, огнь твоих ног, парень с лодки надувной слушает брюхо у девки с лодки, той, утопшей. Вверху стоит их дом — как карусель. Любовь? Но парня сажают в иную лодку, деревянную, и везут на войну. Экс-утопленница поет ему вслед, с животом. Из лодки парень прыгает на пароход. От парохода гул. Пароход идет в воде, как бутылка с газированной водой, пузырясь. Торжественный финал.
Леонардо да Винчи много писал о воде. Он был одинок и все время кого-то ждал, очень! Нашелся миллионер Арманд Хаммер — через четыреста пятьдесят лет он купил у графов Лейчестерских рукопись кодекса о воде и назвал ее Кодексом Хаммера, с ходу, будто Леонардо и не было на белом свете. Все и читают манускрипт Хаммера о любви к воде.
Как бы не ходить с мокрыми ногами, как приятно в стужу иметь сухие ноги и чистые стекла! О ноги, ноги!
Снег гнется, вечер, все бегут по улице, как вода!
По ТВ: дуб стоит в кадре!

С балкона, с мороза летят комары в кухню погреться.
Почему копчик — остаток хвоста у ч-ка? С не меньшим успехом можно сказать, что копчик — это зародыш хвоста при переходе ч-ка в высшую степень, нам неведомую, хвостатых. Тупость человеческая — это и есть ум выживания.
Не обвиняй того, в ком твоя мечта не сбылась.
Люди одеты, как в 11 веке, в грубошерстные ткани, причесаны домашними ножницами, обувь без чулок, резкая, непостроенная речь. Любой бюргер из лавки выпорол бы тут же за одежду и поведение любого из нынешних президентов. Позор.
Белое тает, рубцы от шин, а шоссе глубоководное. Не восхвалю Юг, колыбель культур, доисторический Север более благоприятствует эросу, т. е. культуре.
Елочки нет у меня, а где взять? А уж завтра Рождество. Не найду елочку — нарисую. А сегодня нужно хорошенько вымыться.
Внизу журчат ручьи, но бросаться не надо.
На Рождество оденусь старомодно, как в начале, но не как сейчас. Мисюсь, ты мылся? О да, я мылся, всю ночь, всю ночь.
Я сменил простыни на свежайшие, отгладил выстиранные две рубашки. Одна в красную клеточку, мелкую, другая белая в синий цветочек; буду менять то ту, то эту, до Рождества, до завтра-сегодня. Надел на синий носок лакированные туфли, синий римский костюм, после бритья одеваются так.
У настоящего мужчины чистая форма стопы. У женщин это редкость, с ногой.
Искусство одеваться — древнее, оно не свойственно молодым народам, у них много задора. Энтузиазм в одежде — пошлость. Сюртук должен быть наготове, имея линию талии лекалом по вертикали. Сейчас шьют пиджаки! — три линии на спине, в подражание линии бедер. Это ошибка. Когда уберут с пиджака линии, означающие гомосека, африканца и павлина денег, тогда и из пиджака может выйти мужчина, застегнутый на три пуговицы, а не как сейчас одна пуговица на пупе. От нее живот пучит.
Классика — сюртук, фас мужчины. Лакированные туфли нельзя носить свыше 25,5 разм., это будут настоящие шлепанцы, а не модельная обувь.
Мужское, к Рождеству цвет костюма черный, но желательно мягче. А кто не любит жестких форм, синий маренго, но не светлей. Носки без орнамента. Одетый в синтетику — да выйдет за дверь и этого и иных годов. Есть ли те, кто встречает Рождество без галстука, я не встречал. Я не читал про таких чудовищ. Строгий шелковый галстук, хорошо б из кашмирского шелка (но не глянец!) — очень смотрится на Рождество, если на его плоскости чередуются два цвета вдоль — сильно перезрелая вишня и черная наливная слива, на узле — белый треугольничек, чуть не в центре. О сорочке ни слова. Не могу представить, что у кого-то хватит хамства надеть не белую. Одно время вошла в моду жемчужно-белая, но была осмеяна еще при дворе Короля-Солнце, он был толков. С тех пор — это альковный цвет. Простой белый хлопок — идеал для рождественского костюма. Галстук — залог стати, фигуры, посадки головы, да что говорить, галстук — и мы видим, кто тут — кузен Императора или ж подполковник войск противовоздушной обороны в тылу.
Я не пишу о еде, кто ж пишет,— индейка! Я вздыхаю о ней. Многие видят нечто новое у рождественского гуся. И я вижу! Но гуси не тут. Оставим о еде, честное слово, хоть колотый сахар в чай, и то круги от него — вкуснопсовы!

Рождество. Мошки летают. По ТВ Гржимек Б. катается на пылесосе. Я сварил пшенную кашу, очень удачно, компот из персиков (двух). По ТВ: делят мир.
Человек в себе — завершен, но если побеждает народ — гибнет человек. Народ завидует мужскому фаллосу по-женски, по Фрейду, и без Фрейда. Народ и гений — разнополы, гений — это семя, а народ — мясо, гений — мужская функция, а народ — женская утроба. И тут уж половая ненависть. Народ — уничтожитель, а его пророк, баловень, едок мясной морковочки, пугало с плугом — Л. Н. т.Алстой.

Тому, кто первый откроет мою дверь, первооткрывателю — придется туго, он получит по лбу млатом (колокольный сплав: медь с серебром). Будет звон, крик и смерть. То же самое получит и второй и идущий за ними третий. И я буду бить молотком до тех пор, пока уйдут от дверей, или ж убью всех входящих.
Поэтому я, открыв очи, молвлю — спасибо Ему, за сохранение ночи нас всех, не один я.
Чем отличается молодежь от меня? Телосложением. Больше у них мышц поперечных и нет продольных; зады низкой посадки, ноги плохи; живот недоразвит, плечо болтается; походки нет, позвоночник костляв, не ходют, а кидаются каждым шагом, как на подвиг. Бегать не могут.
Почему по ТВ множество фильмов о войне, а о сегодня нет? Потому что — не хочется ходить сегодня в своей одежде, с молотком на бедре.

Пело в сухую метель, до 3 часов, сейчас снег гениален. Метель прошла, и внизу снег лежит на снегу, а над ним светлые огни на шее фонарей, бетонной, синие водяные шары висят на фонарях,— электролампы! Снег с огнем!
Я все вымыл дома! С Рождества я надел все новое, льняное, и на постель; душ моет, шумя, я вымыт, сижу у окна, как у камина, смотрю в мир, как в угль огненный. Луна идет вверху на гусеницах лунохода.
По ТВ:
Жено в белом порубила ножиком 6 черных лошадей и танцует, как Саломея, среди трупов. На белом коне с хвостом на заду въезжает на арену человекомуж. Черные лошади тут же встают с мертвых и получают по куску сахару за то, что были порублены. Белый цвет поглощает все цвета, так и белая кожа поглотит желтую и черную, хоть она меньше всех. Ни одна краска без белой не существует. Это не я, сказал Исаак Ньютон, антихудожник.
Воюй, Иов. Война — стимул долголетия.
Выносят рояль на ремне. (По ТВ.) Что это? Аккордеон.
Клоун с нехорошими жестами рекламирует презервативы «Русская зима».
Алла-Стенко-Разина, певица, поет в цирке о том, что долго нельзя ругаться, как нельзя есть много мармелада. Песня называется: «Саломей мой, Саломей, с голой сиськой саломей!»
Прежде чем решить, красива ль женщина, ее нужно раздеть.
Толст я стал.
Еще ей сказать:
— Вглядись в меня внимательно. Ничто не тревожит тебя в моей внешности?
— Да нет. Нос тощий, щеки толстые. Глаза выпученные, как из ыциндаз’ы. Что тут тревожиться?
— Признаков близкой смерти нет?
— Ты не призрак.
— Кто ж?
— Живое существо. Бескрылое. С двумя ногами и плоскими ногтями, способное обладать общественным сознанием.
— Это не я, это Платон. Я антиобщ.
— Это щебет, друг мой.
— А ты — вещь, ты копия идеи. Если материя сопротивляется, ты, вещь, получаешься несовершенной. Связываю идеи и вещи я — Мировая Душа. Я — царь всех душ. А ты — тело, мир множественности.
— Это не ты, а Эмпедокл.
— Мы же без конца рождаемся, будет вечно рождаться и умирать мир, и не дано последнего прощения.
— Молчу.
— Я оставлю свой род и племя, я покидаю дом и очаг, я отправлюсь в хиджру к Аллаху!
— Это не ты, а Мухаммад. Хиджра — бегство, трус!
— Хиджра не бегство, а исход героев. Исход в высшую божественную духовность!
На цистерне зажегся неон:
ЮНОШЕСКОЕ ВРЕМЯ МИРА УЖЕ ПРОШЛО. ЛУЧШАЯ ПОРА ТВОРЕНИЙ ДАВНО УЖЕ ПРИШЛА К КОНЦУ, И ВРЕМЯ ПОЧТИ УЖЕ ПРОШЛО, ПОЧТИ МИНОВАЛО (Магомет, Коран, 4)
Плачем.
На цистерне зажегся неон:
ЖИЛИ-БЫЛИ БЛИЖЕ К СМЕРТИ!
Песнь моя!

Палиндром: УЖЕЛЬ Я ЛЕЖУ?
Лежу, солнышко, настроение антиримское.
День пустой, в новеллах. Весь день лежу, балык спинной болит. Съел г 40 сыру и яблоко обкусал, чай горит в стакане.
Фонари — как белые яйца, сваренные вкрутую, облитые холодной водой, очищенные от скорлупы.
В водопроводной воде стало столько железа, что если ею поливать пустую землю в горшке, то к весне вырастет танк, и не один.
Две ноги у женщины — как две лежащие рыбы, колются.
Женщина всю жизнь идет в бой, мужчина ж от природы тупоумен, т. е. настоящий ученый.
По ТВ — толстые люди.
Они показывают Нью-Йорк, узкие улицы, бруски золота в помойных ведрах, милые морды у полисменов и как детей носят негры — в петлице!

Плыви, лодка, плыви, наша, ты всегда мне казалась наивысшим, золотистым существом, ты тащи за собой плуг, машина моя водяная.
Что такое среда, чуждая мне? Это любой второй. Где ж мороз? Да вот он, внизу. Приятно смотреть, как люди (простые) лопаются от мороза, и только челюсти летят, как часовые футляры,— во все стороны!
У конькобежцев ножки коротки, как у Тулуз-Лотрека, к скольжению любовь — это... даже писать не хочу. Видим это.
Солнца нет с неделю, живучи иллюзии.
Мясо несоленое не естся, вырвет.
Попробовал: лапшу яичную, вареную, смочил огуречным рассолом, думал, лапша с соусом получится. Нет, это не блюдо. Минут сорок плевался.
Через какой срок действует рыбное отравление? — не у кого спросить. А то съел бы рыбы из цистерны, мне приносят, я выбрасываю в ведро, полкило семги свежей; если это и семга, то она лежала 73 года под матрасом у старухи Изергиль.
Смотрю на рыбу, вечереет. Зачем семгу пересаливают сверх горла, чтоб вкус к вкусу ее отбить. Из чего семгу делают?
Есть не буду, в ней жир и крахмал, рвотные. Нужно сказать У-рабыне, чтоб купила в цистерне свеклу, хорошо, чтоб не синюю. Я и свеклу со времен свекольников не ем, разонравилась. Но ее удобно выбрасывать, по частям, кусками, хоть и не химия: завял кусок, отрезал ножом, завернул в целлофан и бросил в люк.
У греков и римлян было очень сильное сердце, ели лежа. Лежа на боку, а не на спине, облокотив голову на левый локоть. Раб-римс после недели такой лежки схватит инфаркт, об этом стоит писать на фоне греко-римских ретро-настроений — были они люди особой физпороды, закалки. Об этом (об еде) чисто писал Цезарь:
— Над мышью все одинаково сидят, и кот, и орел — опустив голову.
Как ни толкую, афоризм.
В римском понимании солдат не существует в имени, а — армия. В этом нет лжи и демоподхалимажа.
По ТВ.
Кто, к примеру, мужья у волейболисток? Волейболисты? Кто ж в таком случае дети у них, передается ли по наследству волейбольная команда?
Нет большего позора в спорте, чем громадный рост в баскетболе.
Кто, как сволочь, в зубы свистит и в бурный ветер? Это я свирепствую.

Строгаю посредственность:
Муму-Камю, Бернард Шоу — Томас Манн, Герман Гессе и Кнут Гамсун, лже-Кафка да Д. Джойс, комбинаты США Гэмингваи, — сквозь призму прозы я вижу в этом веке одну реку плача — Пруст и Вирджиния Вулф — сын и дочь Божьи.
А в том веке сияют Уолт Уитмен и Эдгар По, Пушкин и Гоголь, — по два гения на континент.
А проза? Чист стол Флобера, геометричен Свифт, новеллист Боккаччо, заря Героя Лермонтова, светел меч Гоголя, Идиот — Достоевский; а Лоренц Стерн! Грозен рок Генри Миллера, и невиданная радость — Лолита.
Строгаю посредственность:
Бальзак, Тургенев, Стендаль, Диккенс, Шелли, Золя, Франс, Готье Беккет и... Чехов (печалюсь!)
Чудны сказки сказочников, но не у Гюго, не у Дюма, Агата Кристи — шахматная королева. Большое будущее имеет взор иллюзий детективистов.
Все видят, как занималось золото:
Хлебников, Аполлинер, Лорка.
Хлебников — НАДПОЭТ, Возрожденье, нео-Леонардо на одной шестой, где одни горы грязи.
Строгаю посредственность:
Клейст, Китс, Жуковский, Тютчев, Бодлер, Верлен, испано-итальянцы дуты, выпадают.
Ф. М. Достоевский — игла горя, вопль ввысь, но ОН человек. Не вижу в жизни ни строки прозы, кроме как у Марселя Пруста и Вирджинии Вулф.
Вижу древо всего женского, более первородного, чем мужи — Марина Цветаева, тонкая рябина, чистая сталь.
Вирджиния Вулф и Марина Цветаева, не зная друг друга, покончили с собой в один год, в один день, в двух концах земли, и это был год 41, а день август.
Я тяну знаменитую нить и ставлю баллы на ней. Остальные? Оставим.
Где Гете? Державин? Рабле? Сервантес? — это люди, они определяют формы, но они — не Сыны Божьи.
Племенные писатели — своим племенем, из них одинок Акутагава Рюноскэ.
За одним пером прозы стоит слишком большая земля незнакомого, а реалисты вообще недостойны, у них ноги как гунны, разоружители!

Мошки вьются, аква вита в стакане, вылизывают обод; трудные времена. Накрыть их ладонью, а венерин узел — съедят?
Ветер дул, центральный.
День недельный, четверг. Ходил по комнате с миндальными глазами. Читал Фауста, тайль 2. Народно. Грамматические разъятия Романа Якобсона не дают сути, кислые до сладости. То же и с Людвигом Витгенштейном, гениально. Но не ново. Не ново! Имена у Платона и Канта — те ж этажи.
Впрочем, и соловьи поют не новей, что не мешает им быть соловьями. А стрижи?
Аристотель, Микеланджело, Вольтер, Толстой — тетраэдр самолюбий, как пусто, как на шоссе — холодные ступни дождя.
Видится абрикос.
Хочется хлеба с крупной солью, серой, лимонада в бутылях 1 л 250 мл с фарфоровой пробкой, на железных проволочных рычагах. О лингвистике в связи с Р. Якобс. «Избавиться» — значит бавиться в избе, то есть баловаться. У изб. Что за ромбус! А избранный народ? — народ, бранящийся в избах?
За окном повисла крепкая веревка, по ней скользнули скрещенные сапоги, в окно заглянул подполковник МВД. И заскользил вниз. Внизу костер; горит, как рот рыбный. Подполковник МВД вынул револьвер, чешет дулом пробор надвое, под фуражкой, подняв ее, как крышку над головой. Или жуков вычесывает? Сверху не видать. К нему бегут.
Лягу ль я, подушка моя пельменная!
Уха из щуки спасает жизнь, и она же залог мужской мощи. Жизни нет, а вторая часть повисает в воздухе без объектов. Результат: уха и хаос. К любовной теме: может ли быть длинной нога у женщины ростом 1 м 33 см? А именно такие бомбы растут после акселераток. Невзаправдашние сексосамки.
По ТВ очень много одноногих актеров и актрис, малорослых и низконогих. Хожу по комнате. Еще и нога скрипит, с болью.
У Гете:
Когда ж он увидел, что его друг мертв, его взор потеплел.
Это он о Шиллере.
Гете до конца жизни, — а у нее и конца-то нет по-настоящему — не мог простить Шиллеру, что тот нюхал гнилые яблоки и пил много ликера.
ТВ погас. О скука, о скука.
Кто такие Обомнели?

Туч нет.
Упаси меня, Господь Бык! — из молитвы матадора.
Хожу днем со свечой в туалет и сижу на сиденье по-соколиному, держа в двух руках свечу, как покойник. Свет скис, электричество кончилось.
Рабы ходят, как ветры, — это в цистерне пива нет. Встали рано, как в Библии, невпопад, горько ж. Кран с цистерны снят, второй вывернут. Дверца нараспашку, и в ней молодой юнга с цветком, рабам цветы расхваливает, азербайджане, кажется. А рабы смотрят на это исподлобья.
Уйдут все, следы узкие.
Узкие следы босой ноги, одетой в башмак, — кошмар. Но и башмак бос, он ни во что не обут. Следы затянуло пленкой.
Никого, женщин все нежат.
Сколько белья на веревках висит, ревя на ветру.

Есть девушки-тонконожки, а тут шла девушка-толстоножка, в ванную, со спины черная, как кобыла. Беременность почему-то связывают с толщиной ноги. Но с чем ни связывай деторожденье, а дети — дефицит.
Меж домов одни слепые носятся по ночам, звеня палками. Рост слепого — как у леопарда. Слепых полно.
Я не ел яичницу больше года. Хочется. Иногда вызываю ее образ, с колышущимися желтками, беломраморной. Вызову желание и подавлю. Как? Выну сковородку из топленого чугуна, лизну ее быстрым языком — о гадость, гадость!
Была молодая женщина, рассказывала, кто растлитель у них. Девочки очень собакоподобны.
Ем букетик укропа.
Странная связь у легких с психикой — рак легких только после стресса.
Молодым женщинам сейчас нечем хвастать, кроме психбольниц.
Когда спрашивают в «сфере искусств» — а судьи кто? — мы видим в музеях, за последние 4 тыс. лет, что судьи — те, кто нужно.
Золотой Маятник, неподвластный, неподдельный.
Собаки бегают внизу, их несколько, остальные люди.
В ванне — арбузная девушка. Грудь арбузная, живот — арбуз, бедра — два арбуза, соски — серебряные ушки, спина арбузная, щеки, губы арбузные. Ноги у бедер арбузные, ляжки!
Помнится, была вся красная девушка. Той далеко до этой.

Афоризм: зуб — обуза рта.
Над цистерной зажегся неон:
У КОГО ПРОПАЛА МАЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА, ОБРАТИТЕСЬ В ЭСУ-17, В ПАСПОРТНЫЙ СТОЛ.
Путь неотвратим, посвященных нету, обманывают об медь. Не замуровался ль я в каменном мешке? Я — не Монте-Кристо, бежать некуда, мстить некому, в кошельке клада нет.
Видения Ф. М. Достоевского — свет гения, далекое будущее.
Сердце постукивает по фортепиану. Худею, морда уж чуть потоньше толстой.
Стальные санки, много голых бегут сквозь черные очки на лыжах вдаль, наискось.
Буква Ч есть у топора.

Солнце тигра греет — меня!
Лес золотой, весенний — вдали!
Широкоплечий дог, друг в черном. Он утратил зимнюю мистику формы, а я сплю с книгой. Это воздух!
Лимон пророс в горшке на кухне, выпустил лист, как веер, как господин У. Лист с рукой меланхоличной, перстня ему нехватает.
Похож на щеки юной папуасы — лист лимона!
Исчезли тапочки домашние, вельветовые. Что надеть?
Кожаные? Но к ним нужен кожаный же пиджак... и т. д. Хуже всего, что к ним и новую книгу писать придется. Злостно украли тапочки, позолоченные.
Комары в доме. Нужно взяться за кипяток и брызгать в них из кружки.
В вазе — лютики, искусственно-засушенные, ставят в вазы сухие кости цветов.

МТ-рабыня дает ложечку сметаны, оловянную. Ем сметану.
Уж со многими я говорю тут, а не знаю, как к ним обращаться. По-французски, немецки, английски, арабски, китайски, эскимонопски я умею обратиться, а к ним — как?
В ответ:
— У нас есть три формы обращения: девушка, гражданка и товарищ.
— Как следует обращаться к незнакомой женщине в ванне?
— Ответы на этот вопрос могут быть разные. И все ж вряд ли можно согласиться с тем, когда, например, пожилую женщину называют в ванне — девушкой. В этом есть что-то пренебрежительное. Правильная форма обращения к женщине в ванне — товарищ или гражданка. Обращение товарищ требует указания на должность, звание и фамилию. Например, товарищ кирпичница, товарищ МТ-рабыня.
— Товарищ! — сказал я, — откроем краны. От лекций — не тот цикл.
— Словом товарищ без пояснительных слов мы назовем только мужчину. Слово гражданка служит разговорным обращением к незнакомой женщине в каком-нибудь общественном месте — магазине, автобусе, клозете.
— А в ванне? — спросил я.
— Ванна — место интимных переживаний, и тут женщину кроме как любимой не назовешь.
Я был озадачен.
— Но это еще длиннее!
— Да, длиннее. Но это щадит душу.
— О, нет, — сказал я. — Чем длиннее, тем дурнее.
И я выгнал вон эту лектрису.
Я защелкнул все замки. Я уму нет сказал, я беру в руку кружку и смотрю, что на ней.
А на глиняной кружке нарисована девочка, нетитулованная, секс-сарафанчик, рвет несуществующие цветы и нюхает охапку. 14 цветков, число лепестков колеблется от 7 до 11, а на вид одинаковые, искусство. Глаз у девочки на носу, а бровь у волос. Халтурно это, но уж не лекции о т.Алстом в клозете. Я кружку обнимаю и целую в белый фарфор.
Фетишист я.

Друг строил Полярный круг из минералов.
Друг не дает мне покоя. Улучив минутку, он входит и кричит, как Ферсман:
— Северное сияние!
Беру бинокль, смотрю в окно — небо и ни бельмеса.
— Не лги, — говорю.
— Нигилист, всмотрись выше!
Из окна дул ураган. Друг закрыл окно на бронзовый крюк и занавесил шкурой белого медведя, он всюду ее таскает за собой.
Вздремнул я.
Снились банки гусиной печенки и тресковой печени в масле. Проснулся: Друг жег на столе, на блюде костер из спичек, повесил на палец железную кружку, в ней две рыбины торчат — лимонелла и сардинелла!
— Ты хоть почисти их, ухоед!
— Не могу! — нельзя с живых драть шкуру!
«Хм, — подумал я, — новый этап: варить живьем».
Ю-Друг — бригадный генерал. Его бригада ходит в штыковую на тюленей. Тысячу тысяч зверей режут и бросают в Дыру. В Земле есть дыры, сверлил Ю-Друг. Он построил Полярный круг и решил проблему отопленья Земли воздухом. Вот как: дыры идут до центра, и в ядре горит костер, негасим, но холодный. Чтоб разогреть костер, нужен жир, и миллионы тюленей бросают со штыков в костер, а оттуда уж, из центра по всей Земли веет горячее тепло.
— Не выпить, Ю-Друг, я не могущ, а тебе нету. Хоть бы горсть морской воды!
— О да! Я б построил морской флот и, бросив горсть под ноги свои, поплыл бы в иные времена, как девятый вал у коровы Райа.
Я говорю:
— Есть ли у тюленей суки?
Ю-Друг:
— У тюленей сук нет, у них самки.

О том же.
Леонардо да Винчи, 1500 г., Венеция.
Лето и накал каналов, к осени дело, к идущей. Много рыбы, на пл. св. Марка по ночам торгуют светящимися шариками, на резинке, фосфор на них. Леонардо Гениальный прибыл, спешно — важное дело. Он сказал: выпала ему судьба определить объем легкого, коим дышит Земля. Теория: при дыхании легкими у человека приливы и отливы крови, а вода — кровь Земли. Если верна аналогия, то легко определить приливы воды. Больше месяца Леонардо ставил опыты с водой у моря и считал в тетрадь. Получилось, но не то. А что? — громадные, неисчислимые массы воды приводятся в движение 367,5 локтя кубического. Не совпали мысли ученого и материи. До школярской ошибки, а у него не было ошибок: умножая 12 часов (интервал между приливами) на 270 (количество вздохов у чел-ка в час), он получил 2940. И уехал в Милан отсюда, к пушкам, к Тайной вечере.
Много об этом пишется, что ни автор, то новелла. Не следует ли, однако, еще раз в Венеции повторить опыт, пока она цела? Ведь именно там гений метал цифры, а пред ним был открыт весь мир. Да его и выгнали в этот мир из Италии, уж старика... А Венеции скоро не будет, и тайна легких Земли останется анекдотом вместо решения вширь.

Зажгло розы, ем одну, малиновую. Тонкий стакан, в нем пять роз; горят, четыре ждут очереди, бутоны.
Вид вдаль.
В ранний час встаем мы: солнце и я. Я сажусь на стул и остро смотрю на рубашку, шелк песцовый, нагрудный карман скошен, рубинчиком-пуговичкой по центру; нравится.
Раб-строителей все больше.
Окна у скалы несметны, от окон нестерпимый блеск. Пусть занавесят.
Мылю овал лица.
Если ж они занавесят окна — блеск не меньше, а больше, мне ж не лучше, а хуже.
Пусть занавесят скалу. Это не каприз, я не могу сидеть в их блеске, а они в моем могут. Пусть подумают, как исполнить этот проект.
Через час начало звона ворон. Не ново и в нашем овине, и звон не нов, вороны — домашние души, люблю их звероподобность.
Их нос похож на нас!
Вошли трое: хирург Г. Рурих, Аве-Аведь, психотропка, и третий.
Как обидно, что люди такие молоденькие!
— Вы молоды, други, и вам не о чем вспоминать! Я нахожусь, и меня не зовут, — предупредил я.
— О чем вы хотели б сказать сегодня? Чего хотите? — спросил х. Г. Р.
— Хочу скалу! — ответ.
— Что с ней, скалой, не нравится? — забеспокоилась А.-А.
— Ее нужно занавесить, — сказал я, — больно уж блестит.
— Как! — вскричала А.-А. — Подумайте о себе!
— Если от меня Вам слишком блестит, занавесьте мой нимб. Наденьте вуаль.
— Я займусь скалой, — сказал х. Г. Р. — Мы придаем рабам слишком много блеску, и это нестерпимо для глаз. Вам режет глаза? — спросил х. Г. Р.
— Режет? Кто? — всполошился третий.
Они у двери, закрыв ее на задвижку, изнутри. Третий интересен, над бровями козырек, никель. В голенищах.
— Подойди, — сказал я, — сними голенища и ступай.
— Не могу, — сказал третий, переминаясь.
— Ноги оторваны и деревяшки вставлены в голенища? Ну, не снимай, иди смело.
Он не шел, они стояли.
— Посмотрите в окно, — кивнул третий.
— Не хочу, там блеск.
— Не блеск, а вам не скрыться.
Я глянул: в окне на веревочках висят, изгибаясь, несколько таких же, как и третий, родственники, видимо. У них в руках обнаженные дула, целятся в комнату.
Я шагнул. Третий выхватил дуло, отпрянул. Я взял егоза пуговицу, вынул очки: на всех пуговицах чеканка — Земной Шар. Мировое господство, это по мне.
— Кто ты? — спросил я. — Почему у тебя столько пуговиц на животе и на что тебе Земной Шар? Почему на плечах у тебя золотые пластинки, и на них звезды, как в астрономии? Ты астронавт?
— Я капитан мира внутренних дел РЭ Утконос, ордер на обыск. Удостоверение личности.
Я не стал смотреть, неопровержимо похож на утконоса.
— Это понятые, — сказал РЭ У. — Хирург Г. Рурих и Аве-Аведь, доктора медицин.
— Ноги свои? — спросил я. — Надень тапки, тут ковер.
— Я сяду.
— Куда? — спросил я.— У меня один зад и один стул, другого не надо.
— Чего?
— Ни зада, ни стула. Можешь сесть в ванну; можете втроем, если не мыты; там никого.
— Мы мыты! — сказал капитан за всех. — В ванне никого, в кровати никого, у меня портативная рентген-машинка. Но пол! Где у вас блестящие шляпки новых гвоздей в одной из досок? Почему досок нет, а под ковром плита? Довожу до вашего сведения: во время обыска следователь передвигается по спирали. Нет досок, железобетон. Где доски? — и кап. РЭ У. завился по комнате в виде ведьмы. У стеллажей он стал.
— Зачем Вам столько книг?
Я сказал:
— Храню в них ум.
— Неумно! Книги — для сокрытия оружия и боеприпасов, — кап. лизнул два пальца, как протопоп Аввакум, вспрыгнул, скользя рукой по стеллажам. Ловкий.
— Где бытовые машины и агрегаты?
Я дал утюг и раскрыл холодильник.
Утюг разбит рукояткой дула, а из холодильника вынута котлета на косточке, я ее берег.
— Утюг осмотрен, холодильник пуст, извлечена кость с мясом. Котлету пусть съест хирург Г. Рурих, вдруг отравлена?
— Я понятой, а не собака!
— Не гордитесь. Собакам мы отраву не даем.
— Я съем, — сказал я. — Уж бы обед!
— Хирург Г. Рурих! Вы взяты, ибо личный обыск сопряжен с обследованием тела человека, целесообразней взять врача. Ешь котлету!
— Не буду, я выше Вас званьем и не по-криминалистически! Дай псу.
— Пса жаль. Хоть пососи кость!
— Не буду! Свистни пса из коридора!
— Какой же ты, не буду и не буду, да будешь ты наконец есть котлету?
— Жри сам! Или дай объекту, он просит ж!
— Ему нельзя. Если он съест, то будет юридически отравлен, при свидетелях. Этого я не могу допустить. Ну съешь — ты, а я посмотрю, выживешь или сдохнешь, как гадюка, сукин ты негодюил! Не думал я, что ты не умен.
— Я съем котлету, — сказала Аве-Аведь. Да, не глупа.
— Съешь! Как умно! А то обыск идет уж за полдень!
— Я запрещаю тебе есть котлету, — уж совсем с луны свалился х. Г. Р.
— Ты с Луны свалился, умник! — сказал РЭ Утконос. — Хочет есть — пускай ест, ты забыл о равенстве полов?
— Не ешь! — вскричал Г. Рурих и бросился наперерез.
— Я есть хочу! — вскричала Аве-Аведь. Она схватила котлету за узду.
— Стоп! — сказал кап. — Дай сюда! Вывод: хирург Г. Рурих за годы неумных допросов стал домашним животным. Поведенье ж домашних животных может указывать на место нахождения тайника с документами. Ясно, почему ты не даешь есть котлету, в ней микрофильм. У всех сговор, — увы! — Кап. плюнул в ладони, потер их, высекая огонь, взял котлету за косточку, съел.
Сел на пол, водя рукой по линолеуму круги своей жизни.
— Круги сужаются, — сказал он.
— Ну как? — спросил х. Г. Р. — Как с поджелудочной железой?
— Вкусно, — сказал следователь. — Больше нет? — и кивнул горестно: — Нет! — и в упор:
— У вас есть банки с вареньем? Я предлагаю добровольно выдать их.
— Ну и сластена! Ты жрать пришел или дело делать, государственник? — Аве-Аведь, котлета от нее ушла.
— В банках с вареньем многие любят прятать расчлененные трупы.
— Кто убит? — спросил я.
— Тот, кто жил до Вас здесь. Я включил трупоискатель! Он указал на единственный — труп котлеты. Я съел ее. Это ведь не ваша квартира?
— Пишущая машинка моя.
— Почему?
— «Гермес бэби» с железным корпусом и римским шрифтом. Их не выпускают уж сто лет. У нее резко отличен шрифт, расположение. Я сел и сразу же стал писать, без затруднений.
— Умно. Но ее могли подбросить.
— Вы. Только вы.
— Вдвойне умно. Мне трудно говорить с вами, не обращаясь. Как вас называть, Матвей Ибаньес?
— Не дурите!
— Вы не помните, кто убил и каким орудием?
— Кого?
— Вас!
— Меня никто не убил. Были б следы от пуль.
— Неумно. Хирург Г. Рурих, твои ветры! — и он рванул мою фланель, диагональную, единым махом — в клочья! — Следов нет! — он взвыл от злобы. — А это что? Глянец?
Следы были, от ямки между ключицами до паха я весь распорот, рубцы, дыры, хоть отбавляй. Но это следы хирургических вмешательств. Не пуль.
— А в животе что?
— Не пуля.
МВД сел на пол и расхохотался, как человек, — до, ре, ми!
— Ваша душа чиста! — сказал он.
— Это не новость, — сказал я сухо.
— Можно, я лягу? Я устал и заслужил отдых на локте, хоть и без вина. Ни вина у вас нет, ни тайников у вас нет. Даже! — И он сказал с кровати, лежа в голенищах:
— Ваше явленье во второй раз вызвало много версий. Неоспорима одна смерть, реанимация, и вот вы живы. Но кто вы? Почему с таким упрямством не называете себя? Неумно. Вы сказали адрес, и вас привезли сюда выздоравливать. Паспорт у вас был этого же адресата. Но более ничего не совпадало. Еще в больнице к вам вызвали всех — родных, жен, женщин и друзей того, документального, по паспорту. Ни один не признал. Тот вы (скажем так!) был тонок, носил власы до плеч, был знаменит и здоров, как бык Апис, за всю жизнь имел 3 привода в больницу с алкогольной отдышкой. А ваше тело (доставленное!) было разгромлено наголову, со следами тяжелых травм и до доставки, у вас не было волос и тяжелая толстота! — видите, аргументы. Тысячи людей видели того вас в тот же день, тонок, кудрявый, живой, и привозят этого вас же — лыс, толст, мертв. Несовпаденья. Анализ:
1. Попадает в клинику больной со смертельным исходом. Или убит или самоубийство.
— Или съел котлету! — Аве-Аведь.
— Желудок был пуст.
2. В тот же день и тот же час исчезает человек, проживающий по вашему адресу. Куда он может пропасть здесь, где ничто живое не уйдет от МВД? Он или убит, или убил себя.
— А труп спрятаться может? — Аве-Аведь.
— Мы и ищем. Задача с двумя неизвестными, и у обоих один адрес, но не то лицо.
3. После воскрешения неопознанный труп вдруг заявляет, что он не только не он, но и не знает, кто он. Все фамилии, которые ему называют, он отрицает. Амнезия? — нет. Он помнит события тысячелетий и миллионы имен и чисел. То есть — он помнит все, что читал в своей жизни, и не помнит одно: свою жизнь. Кто он есть — также не помнит.
— Вы не молоды, не так ли? — обратился РЭ Утконос.
— Немолод я.
— Из нашего успешного знакомства я понял, что вы не убийца того, о ком шла речь.
— Благодарю вас.
— Я понял, что вы и не самоубийца. Объясню: человек, который знает один способ — пулю и с яростью ищет ее, не может себя отравить. А ни одной пули не было пущено в него.
— Умно,— сказал я, в подражанье.
— А что ж, не умно? Сейчас Ваше сознание, как свежий арбуз, не лжет, капни граммик чернил — и весь арбуз посинеет. Я сказал об убийстве — ничего, стерпел, без синьки. А бывают казусы!
— Какие?
— Смертельная бледность!
— Лакмусы! — Аве-Аведь. Грубит.
4. Отпадает версия убийства и самоубийства.— Вас. Но того мы искать будем. И Вы!
— Он не будет, — сказал хирург Г. Рурих. — Это не он, и отвяжись.
— Я следователь, а не селадон! — отрезал капитан МВД РЭ Утконос. И прибавил: — Тот был так красив, что, когда он спал, дамы останавливались и так и стояли годами, смаргивая слезы. Чего о Вас не скажешь.
Этот мент начал мне надоедать.
Уж не мутант ли он?
Ценность жизни — артистизм.
А может быть, не Нерон, а Британик был бездарен как поэт и завидовал Нерону, как и римский плебс-стихотворец! Почему все до единого стихи Нерона были уничтожены тотчас? Куда б выгодней показывать их потомкам, если уж плохи. Сенеку же показывают.

Вижу: в ночи светлы козы и псы, охотники в бескозырках, гнутые собаки, гладкокожие, и косули — на лбу сук!
Я вижу битву при Сан Романо с безумным воином в красном плаще и с золотой прической; и геометрию копий.
Это Паоло Учелло. Флоренция.
Смерть Прокриды у Пьеро ди Козимо, где неголая женщина легла на лугу, в зелень, торжественные сандалии, и сатир худенький с измалеванным ухом, и старый пес, коричневый, грустно-грустный, большеморд, и фон голубой, где бело-желтые дороги и профили собак, цапель, и водица свежая в море, с уточкой. (Собака сидит, как фигура овцы.) Лондон.
Молящаяся Агнесса (Дрезден) — снится с неделю, диалог с ней невозможен, холст-громада, обмазанный плохой краской, но что-то в этой чистоте от девки, нимфетки, святая ведь — это и есть Лолита. Толстая женщина прошла, как ветер, в ванную, девоподобна, а за ней и я пойду с камнями на ногах. Бьют склянки!
Это человек живет по сюжету, а холст не хочет.
Свежие козы лягут, как розы, под нож. Пес-пиавка взойдет в сад, как круг солнца. Конь свят, гнут, как любовник, и светится. У косуль на лбу бивень и голые ноги вверх, у оленей на ветвях рог — оливы.
Способность к цветным фигурам, писать я согласен, а бриться — нет. С волосами всегда сбриваем и часть головы с лица (лучшую). Я вижу у многих, как от толстых щек остаются фиалковые.
Бритье приносит страдания больше, чем мертвецы, все, вместе взятые. Гильотина — вот уж жест денди.
Бриться можно, если ты уж в бронзе; я бреюсь вот.
Много ль лучше человеку жен? Хожу в ванную, как в хижину, где с мылом рай и сало, шерсть.
Я пишу о книгах больше, чем о людях (и из книг). Что ж делать, в людях я не волен, те, кто здесь, — люди ль это, или неразличимые недочеловеки? А в книгах выбор: хочу — учу, нет желания — под ножницы. Не римс я видно, не римс я.
Чайки над морем, как пружины, стальные.
Старуха с рукой в заре собирает у моря в железное ведро — лампочки, стеклянные, электрические, обыкновенные. Сдает в цистерну за деньги. На цистерне висит плакат:
НАРОД — РОДИНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА.
Лампочками украшают жизнь.
Лампочки выходят из моря.

Леонардо учился у Вероккио вместе с Боттичелли и Перуджино. Ученики Леонардо: Больтраффио (Джованни), Франческо Мельци, Марко д’Оджоне, Салаи, Содома, Амброджо да Предис, Андреа Соларио, Чезаре де Осто, Ажанетрино, Бернардино де Конти.
Леонардо создал сфумато, то есть не стиль, а тип, иной мир живописи. Этот прием стал фетишем Рафаэля и школы. Рафаэль — не ученик из мастерской, хуже — он ученик не ученик, схоласт. Всемирные восторги о нем — та же ситуация, что Платон и Аристотель. Один создатель, второй — популяризатор. Популяризация, т. е. снижение приема Леонардо до описаний фигур в свету у Рафаэля, это живопись для низов. В истории краски Рафаэль уж скорей предтеча двух течений дурного вкуса — рококо и реализма. Потому что он из первых, кто цвет превратил в яркость, а форму в лирическую аллегорию. У Леонардо: матрос, святой, мадонна, ангел, Варфоломей, во всех, не скрывая, да Винчи писал себя. Есть и женомуж — Иоанн Креститель, тоже автопортрет. Этот уход на и за цветное стекло, и сквозь — мир, нужный лишь постольку, как видишь и пишешь, где и Шар З.— декорация, если необходим он.
Кем был Леонардо и не перечислить — лингвист, геометр, изобретатель леонардесок, баллист, скульптор, архитектор, первоначертатель латинского алфавита и т. п. Естествен вопрос: человек ли он? Если за историю людей некий не имеет себе равных, разве ж не вопрос: а человек ли этот, среди людей? Свой профиль он отдал 26 персонажам учеников. Он пел. А волосы у него были шелковые, золотые, усы вились. Это себя он вписал в круг Витрувия — Леонардо как классический образец соразмерности всех человеческих членов. Жил он мало, 67.
Не сетуй. Человек-оценщик не готов к явлению гения. И только тот, владетель Золотого Маятника, укажет вдруг пальцем на ту или иную личность и качнет маятник в ее сторону — вот ОН! Это голландцы, это Брейгель «культивировал интерес к человеческому коллективу». Это о Брейгеле: «При этом коллективное существование людей он находил нужным изображать как лишенное разумного начала, оглупленное, или заблудшее, зашедшее не на те пути, которые бы могли вывести его на широкую дорогу осмысленной деятельности». Брейгель не учился и не имел учеников. Он дружил с Альбой. Он ненавидел людей вслед за Яном Ван Эйком, Рогиром ван дер Вейденом, Гуго ван дер Гусом. Голландцы очень дорожили своими картинами как денежными единицами. Они копировали их и продавали в разные страны. Копировали — себя. После гения Иеронимуса Босха собственно кончается великая живопись и начинаются торговые дома. Нельзя верить художнику, который копирует свою картину, — оскопитель. А поздней вообще уж не холсты, скобяные лавки Гобсека — бесконечные груды чайников, ложек, чашек, рюмок, еды во всех видах посуды и мебели, — Гобсек, скрещенный с Гаргантюа. Это уже позор, строгаю посредственность.
У Леонардо — один он. Я — золотое условие искусства. Да и судьба его работ бесчеловечна. Тайная вечеря, не имеющая равных в мировой живописи, а он не захотел ее делать водяными красками, он опыт ставил, т. ск. — фресковая живопись с последующей доработкой маслом. Но стена, на которой фреска, — так уж вышло — оказалась сложенной из камня с примесью селитры, а то есть — выделяющая влагу.
Далее: чтоб удобней ходить из кухни в трапезную, монахи пробили стену с картиной и врезали в нее дверь, уничтожив квадрат с изображением ног Христа. Бия кувалдой дверь... были расшатаны камни стены и осыпалась известка с краской. Пары из кухни — 200 лет! В 1796 г. армия Наполеона заняла Милан, и в трапезной Грацие устроили конюшню, потом склад сена, а потом тюрьму. С «Тайной вечери» позднее смыли автографы 678 уголовников. В апреле 1946 г. при бомбежке Милана атеистами часть трапезной была разрушена. Потом об этом я продолжу.

Море выбросило доску, а на ней — гуси, рубленые. Котел я найду, лук уж куплен, масло, но, ТЫ, пошли бочонок кислой капусты! Мы сядем на два-три бревна у костра, как в день Страшного Суда, закроемся крышкой и будем думать о воздушном столбе и кто на нем стоит, недоступный оку, или — какой маленький куличок, несется от нас, как свистулька!
Яркое море. У моря бегом, с топотом ходит лысый, с грудью, с шелковой головой. Дождь идет, и свет горит.
Льется дождь, заливая плоскости стекол, как лед, стекая вниз. Лампочка включается и выключается, грозовые помехи.
Конец дождю, день.
У моря двигатель-бегун, усик, красочный, на голое тело у него надето электричество.
Еще был на виду щеголь-парус, живот, цветной жилет, с кормы рыбак ловил рыбу — могучим ртом! По небу над ним взревел Беллерофонт, пал, как азбука Морзе, вниз, и две ноги, розовых от зари, еще долго болтались над водой, сгибаясь в коленках. Б-фонт пал с верху воздушного столба и, влекомый ко дну, все ж вышел из волн и побежал к моему окну, усы как после дождя, облысевший летчик. В нем, как и во мне, живет два тела: одно вечное, и это Экипаж Вселенной, душа. Это — и Б-фонт, и невидимые колеса Орфея, привинченные к ногам в путь к водам аидским и от них — в этот мир, на стул! А зачем? Греметь в лиру рукой и быть убиту дикими девками в ванне? Чтоб оторвали Ы-рабыне голову и бросили в Гебр?
Утешает разница: Орфей был Внизу, а я Вверху, он имел аудиенцию с Черным, а я с Белым. Ему сказали: не оглянись, а то потеряешь все. А я, видимо, все потерял, п. ч. и оглянуться-то не на кого. Но это — Путь, и этот Путь близок идеям и далек людям, телесное мясо легко сходит с человека, а Экипаж Вселенной ждет, запряженный.
Вечер вышел с солнцем, обошлось без грома, не считая ушедших туч. Орфей — не юность и не верность. Орфей — царь, зрелых лет, первооткрыватель математики и первый музыкант догреческого мира, полководец, поэт ясный, учитель Пифагора. Орфей фракиец, Пифагор скиф, а остальные греки. Возврат же оттуда в греческий мир — ошибка, месть греков и римсов вульгарна, а шаг к тебе — пошл и неласков.
Но орфик — царского рода, не граф. Граф, берущийся за рукоять плуга и оглядывающийся назад, — недостоин Царства Божия. Александр Македонский, защищая границы Греции, дошел с плугом до Индии. Если б он опоясал войсками Земной Шар — защищаться было б не от кого.
Геродот:
«На одной стороне лежали кости персов, а на другой египтян. Черепа персов оказались такими хрупкими, что их можно было пробить ударом камешка. Напротив, египтянские черепа были столь крепкими, что едва разбивались от ударов большими камнями. Причина этого в том, что египтяне с раннего детства стригут себе волосы на голове, так что череп под действием солнца становится твердым. В этом же причина, почему египтяне не лысеют. Действительно, нигде не встретишь так мало лысых, как в Египте. У персов, напротив, черепа хрупкие, и вот почему. Персы с юности носят на голове войлочные тиары и этим изнеживают голову»
Что тут возразишь. Что ни логос, то шедевр. Я лыс, как перс, по Геродоту. Утром я бью молотком яйца всмятку.

У кого толстые ноги — у того расписание жизни. В 10.50, откуда ни возьмись, у моря идут толстоногие. Может ли быть толстый зад на тонких ногах? Может, если он в войлочной тиаре. Кто толст, тот держит под мышкой гитару, как топор с топорищем. Единственный с толстыми ляжками, вызывавшими гнев и зависть иностранцев, был полководец А. В. Суворов, русский. О нем дурно писали тонконогие пруссаки, что он брился на поле боя. Не знаю где, но он всю жизнь был брит, как император Павел Первый. Ассоциативный ряд.

12 квинтилия в 100 год до н. э. родился Гай Юлий Цезарь, самый известный человек до Христа.
За сто лет до Христа.

Теперь всем, кто ворует, выдают зеленые кофты.

Чайки на отмелях — центурионы, старая гвардия Наполеона, с белой грудью в стальных сюртуках.
Ну, выше голову, подними нос!
Я поднял голову: на скале женщина, на ней мужчина, на нем ребенок. Все трое стояли в красных плавках друг на друге, на плечах. О Боже, зачем?
Вода, движущаяся по телу со скоростью выше ливневой, — в ванне. У рабыни Н в ногах винты, длинные и неумолимые.
Восход — это круг над линией мира. Взойдет драгоценный диск — включаю кран, беру мыло. Будь готов, что над гладкокожей водой, мылясь, встанет в окошке человек с книгой, это — риф Орфея в море безнадежности.
Я сплю на спине, расслабив до свисания кисти. Спать бы так всегда, но уж нужно стать собакой.
Спит стол в темноте, лампа спит. До пишущей машинки нескоро, до утра 7 часов, книги спят, опять же как собаки, пока их не тронут, а тронут, с громом проснутся. Спит стакан. Вот огурцы, к примеру, спят голые и не стесняются, — думаю я, как Марсилио Фичино, глава и основатель флорентийской академии, который все думал о волках и ягнятах.
Если приоткрыть золото-плюшевую занавесь, мы увидим: белый пудель ходит по темным тучам, метемпсихоз. Нога болит.

Если Ной жил 950 лет, то что ж делали в это время остальные? Их было так мало, что Ной мог жить долго.
Жизнь людей делится на всех; чем меньше людей, тем дольше они живут.
Фрейд — поэт, а не медик. Смешно приписывать талантливому эссеисту-литературоведу рецепты и панацеи от всей психики людей.
Фрейд, одержимый импотенцией, видел во всем сексуальный смысл, болезнь. Широко обобщая, Фрейд сильно обобщил человеческую психику без учета географии да и вообще людской сути. Деторождение не есть секс. Больше всего детей у импотентов и фригидок. Слить семя и приять его (!) не любовь и не эмоция, а механизм земного бытия.
Библия.
У Лавана две дочери, старшая Лия и младшая Рахиль.
Лия слаба глазами, а Рахиль красива. Иаков полюбил Рахиль и сказал Лавану: я буду служить тебе семь лет за Рахиль.
Лаван сказал: живи у меня.
Через семь лет Лаван устроил пир. Вечером он взял Лию и ввел к нему, и вошел к ней Иаков. И дал Лаван служанку свою Зелфу в служанки Лии. Утром же оказалось, что это Лия. И сказал Иаков Лавану: что сделал ты со мною? не за Рахиль ли я служил у тебя? Зачем ты обманул меня? Лаван сказал: в нашем месте так не делают, чтоб младшую выдавать раньше старшей; окончи неделю этой, потом дадим тебе и ту.
Иаков так и сделал, и Лаван дал Рахиль ему в жены. И дал Лаван служанку свою Валлу в служанки Рахили.
Иаков вошел и к Рахили и любил ее больше, чем Лию.
Господь узрел, что Лия не любима, и отверз утробу ее, а Рахиль была неплодна. Лия зачала, и родила сына, и сказала: теперь будет любить меня муж мой. И зачала опять, и родила сына, и зачала еще, и родила сына, и сказала: теперь-то прилепится ко мне муж мой, ибо я родила ему трех сыновей. И еще зачала, и родила сына, и сказала: теперь-то я восхвалю Господа, и перестала рожать.
И увидела Рахиль, что не рожает сама детей Иакову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Иакову: дай мне детей, а если не так, я умираю. Иаков разгневался на Рахиль и сказал: разве я Бог, который не дал тебе плода чрева?
Рахиль сказала: вот служанка моя Валла, войди к ней, пусть она родит на колена мои, чтоб и я имела детей от нее. И дала она Валу, служанку свою, в жены ему, и вошел к ней Иаков. Валла зачала и родила Иакову сына. И сказала Рахиль: судил мне Бог, и услышал голос мой, и дал мне сына. И еще зачала и родила Валла другого сына Иакову. И сказала Рахиль: борьбою сильною боролась я с сестрой моей и превозмогла.
Лия увидела, что перестала рожать, и взяла служанку свою Зелфу, и дала ее Иакову в жены. И Зелфа родила Иакову сына. И сказала Лия: прибавилось. И родила Зелфа другого сына Иакову. И сказала Лия: к благу моему.
Сын Рувим пошел во время жатвы пшеницы и нашел мандрагоровое яблоко в поле и принес Лии, матери своей.
И Рахиль сказала Лии: дай мне мандрагоров сына твоего. Но та сказала ей: неужели тебе мало завладеть мужем моим, что ты домогаешься и мандрагоров сына моего? Рахиль сказала: так пусть он ляжет с тобой в эту ночь за мандрагоры сына твоего. Иаков пришел с поля вечером, и Лия вышла ему навстречу, и сказала: войди ко мне, ибо я купила тебя за мандрагоры сына моего. И лег он с нею в ту ночь. И услышал Бог Лию, и она зачала, и родила Иакову пятого сына. И сказала Лия: Бог дал награду мне за то, что я отдала служанку мою мужу моему. И еще зачала Лия, и родила Иакову шестого сына. Потом родила дочь. И вспомнил Бог о Рахили, и услышал ее Бог, и отверз утробу ее. Она зачала и родила сына, и сказала: Бог снял позор мой.
Это история из Книги Бытия. Что в ней? Это не Фрейд. Это люди. Это не Эрос. Это комбинат. Это чисто женское отношение к детопроизводству. Как мы видим, нескончаемый поток измен и детей не вызывает в семье Лавана ни фрейдизма, ни вершин искусства. Стрессов нет, одна людская скука, если еще учесть, что Лаван родной дядя Иакова, Рахиль и Лия его двоюродные сестры, а служанки уже рожали от Лавана.
Мы видим одно: совершенную семью, идеал домашней жизни. Грех — это ведь большая редкость и ценность. Народу не до греха. Грех — это ведь рок. И это не исповедь исподтишка, а открытая чаша вина. Все живое будет грешить, а мертвое писать законы.

Жалко девочек, кому 14, они родят тех, кто уже не увидит на земле зверей. Пропадут звери, а человек не пропадет, он будет жить, тот же.
Они не увидят рыб. Только куриные рыбешки тиражом в миллиард в общих аквариумах. У них будут крысы, кошки и голубь. Кенгуру не будет.

Можно описать воду в стакане не хуже, чем море.
И все ж в стакане воды нет световых лет, из морской воды вынут стакан соленого, в нем нет палуб и Гомера. В воду опущен цветок, ромашка — это искусство с маслом, но не море.
Не море в стакане и не лучше моря, ничем.
А бывает буря в стакане воды не хуже, чем в шторм. См. холщовые листы истории. Но это разное. Лучше уж уничтожим свои свитки, как Боттичелли и Гоголь и Хлебников, ведь они — дело одного, а море — не дело, а дух.
И дождик идет вниз, как море роз.
А уничтожим свитки, и не увидим новое море, оно ведь от слов.

Сердце звенит, в ночи оно бьется плохо.
Вешний звон вьюг в ночи и летние ноты дятлов, весенний, осенний лист в стае тех, кто летит. Но лист, как солдат, лежит на земле. Как собака, которой солдат дает приказ — лежать! Тусклый лист, летая, лежит, — можно и так сказать. Земля лежит под ним. И земля, летая, ляжет под лист, и он ляжет на землю, отлетался. Нет отлета ему, скоро снег, пойдут день за днем твердыми шагами по тем, кто летал и лежит (без аллегорий!). Снег идет круглые дни и летает в ночи, звеня, тихий хитон он; свежевыстиранный, белосветлый.
И ветер войдет в дубовый сад, летая. Во что ж дует ветер, как буря? В рот вставлена труба из медного железа, она широкая, громадная, она летает вокруг, как птица, с поющей грудью и с осой на губных дольках, — беда у губ, беда.
Весь рот вырвет труба, вставленная тем, кто и хотел бы звона (звукового!), да не дают.
Светлый образ грома, выстиранные ткани, — все голубое! Дождь летит, жаркий кот сидит на столбе, держит в лапах ток столба электрического.
Дождь и дрозд, как зарифмованные, сидят на нотно-электрических проводах, держат в лапах ток столба, и вот встают и оба летят, а столб что, ничего в нем нет, один столб в нем.
Скоро много рук, скоро, скоро! Летят они с до свидания вод, с каймы Ямы, где тысячи туч чернеют, оттуда свет, долгий друг журавлиный летит с шелестом, и вот он тут, ладонь и меч во рту у чемпионов мировой географии, на все вопросы отвечающих, не читая: «курлы-курлы».
Курлы, орлы со страниц! Курлы, рули голубого Бога!
Курлы, колы, как проглоченные темы, кто, задрав люк, смотрит двумя лампочками в небо, и не имеет он, смотритель.
Еще и ружьем грохнет!

Долго живет убитая роза в графине. Графин из стекла, живот. Графин, и больше в нем никого нет. Одна роза шестой день не опадает. Я пишу, как соловей, и садился к ней на грудь. Грубо! Он щелкал, он пел — и пошло.
Пошло петь! — Одна роза и графин из тонких стекол. Мертвый черенок с сухим галстуком в пунцовой шляпе в графине, как в аквариуме. Не эту ль розу бил шмель, антисоловейный? Не розенкрейцер. Почему соловей — любовник? Где в роще соловей берет чайную розу? В лесу шиповник с чаем. Рисуют соловья с короной, с бровями, с райским хвостом. Лапы у него женские.
Роза — это соловей. Вот и классифицируй по Линнею.

Я люблю обувь и помню сапожки па-де-катр, полонез; мне милей котильон. Помню, по типу испанского сапога, ботинки с длинной шнуровкой, они гнулись.
Люблю ошейник с гравировкой по ободу, собаку, альпийские фиалки и голос, певший:
— Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта, и что жизнь безжалостно стегнула грубою веревкою кнута! Не до нас ей!
И голос, тот же:
— Не до нас ей, жизни торопливой, и мечта права, что нам лгала, но скажи, когда-нибудь счастливой разве ты со мною не была?
Арфа играет, круглая, — орфику за стеной.
У Стены Плача.
И лет самолета с таким огромным крылом, двумя — громады. Глушат и заглушали голос о том, как Вольфганг Вертер не воспитал чувств у Вильгельмины Мейстер.
И вижу я! — сороку, летающее, с хвостом аэронавтики, с двумя зонтиками, натянут на спины пестрый шелк, с двух сторон черных раскрылий белые мазки по черному, жизнь, распластанная на воздушных слоях.
У сороки театральный грим и платье плиссе, и хвост со свистом, как нога!
И я скажу: я все сказал, до следующей смерти, други!

Тридентский собор, XVI в.:
— Тождественное тело будет восстановлено без искажений или добавлений.
Это о воскрешении.
Это я о том же.
Вопрос Иова:
— Если человек умер, то будет ли он снова жить?
Я.
Самодиалоги Лейбница:
— Что хорошего, сударь, было бы, если бы вы стали китайским императором при условии, что вы забудете, кем вы были? Разве это было бы не то же самое, как если бы Бог в момент, когда Он уничтожил вас, создал в Китае Императора?
Не то же. Тело. Не указан возраст.
А раз не указан возраст, то и разговор о должности императора неуместен. Тело-то помнит, сколько ему лет и где оно. Воскресшее тело вспомнит свой образ, хотя бы потому, что нельзя спутать мужской пол с женским.
Тяжел и нереален Лейбниц. Не мистик.
Воскрешение всех. Будет давка, вес экс-трупов составит вес и массу, превышающую это и у Земли. Ни одному из воскресших не удастся и глазом моргнуть, понесется тут же в тартарары вместе с матерью-Землей.
Сколько энергии выделяет одно тело и куда она девается? Моментальная вспышка воскрешения, стык всех энергий испепелит Галактику.
В коре головного мозга 14 миллиардов нервных клеток, или нейронов. Несколько минут художественного мышления требуют межнейронных связей, число их столь большое, как число атомов во всей солнечной системе — 10⁵⁶. Если б каждый нейрон сочетался с остальными всеми возможными способами, как у гения, то общее число таких связей намного превзошло бы 10^2783000.
Мой мозг.
А у всех воскресших в одну секунду? Не до Суда им, не до Суда. Так что идею всеобщего воскрешения следует отбросить, как сумасбродную.
Или так: воскресим избранных. Но и тут тупик.
Избранные капризны, не приспособлены к земному, да это воскресение им просто излишне, они уже мирно мигают всем по нескольку тысячелетий в виде и форме звезд, носящих их имя.
Второй тип этих персонажей так вошел в сознание чувства, что несколько минут земной жизни в их теле, может быть, для них куда хуже, чем жизнь вне тела. Это самоубийцы. Среди людей духовных крайне мало таких, которых можно было б воскресить без ущерба для их психики и для психастении окружающих. Но роль второй жизни (моей) не стоит преувеличивать, это дела технические, а не божественные, это делает медицинская инженерия, но Он знает об этом и допускает, Его санкция. Ведь одно тело-то может лежать в механизмах бесконечно долго, но вдохнуть в него душу — это уж самая высокая санкция Бога. Таких у Него мало.
Диоген-собака — Мониму:
— Готовься к переселению в мир иной.
Только во время смерти душа отделяется от тела, а в остальных случаях — никогда, и будто привязана к одной с ним вершине. Души, привязанные к телу, низки и несвободны, а непривязанные — благородны и горды, ибо живут, управляя всеми и величественно приказывая.
Это обо мне.

Туман — неотложный, как стекло, а я за двойным.
Деревья стоймя, как бревна. Да и пилено на кругляши — люди, машины; температура с отпиленным градусником 25° выше солнца.
Снизу и доверху по скале вьется пандус, стирают веревки, и висят на них. Живут хоть в грязи, но в чистоте.
В скале прорубили ворота в форме Нотр-Дам, а над ними оконца, а в них я вижу дула пушек. В воротах стоят бетономешалки и боевые лестницы, кипит смола — к защите готовятся. Вдоль дома, вдоль моря проволока, и справа, и слева на расстоянии две будки для полисменов, из бронированных бревен. В будке дверца сзади и отверстие с толстым стеклом спереди, по одному на будку в них полисмены с кефиром, белым. Чуть что — тревога, птица летит не та, ДЫ-рабыне взвизгнется, самолет с мелкими крыльями скажет ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ — и полисмены выскакивают из будки, бегут навстречу друг другу, задрав хвосты, цепь на колечке, на проволоке. На шее ошейник с фамилией и званием. В длинных они сапогах, раструб вверх к ятрам.
Столкнувшись, полисмены стоят навытяжку, и мы видим, что это молодые, сержанты, тузики. Они уже стреляли в скалу, но попасть не удается, пушки оттуда бьют. Обменявшись по выстрелу, а то и по два, утихают. Снаряды без особого вреда — скользнут вдоль дома, вырвав из рук несколько бутылок, и уйдут за угол, снося столбы.
Столбы судьбы! — иронизируется.
В скале вьют гнезда, множества; свили. Сидят на камнях, как птицы, ноги окольцованы. Губы у них большеваты, уши плоски и с кисточкой. Цветы не водят, собирают дожди в лохань и пьют, и моют детей, бросая в лохань модаз. Взвизгнется!
Они бегают по лестницам, несут суп и хлеб, кость от ног свиней и быкицы, это в праздник, когда киты родят. Кость сосут молодо-матери, чтоб стать сочнее, витаминоз якобы. А что в кости? — дуют ветры.
В жестокую нужду всегда много кудрявых, гитары и винцо. О работе — ни слова, мове тон. Я видел не раз, как солдат в белой шинели, сняв автомат и нож, давал рабу-ДА пачку денежных знаков, и это только за то, чтоб раб-ДА взял молоток и ударил солдата по каблуку, один раз, гвоздь от каблука отшатнулся. За то, чтоб забить один гвоздь, — пачка купюр, за год строительства. Не берут, лучше будут пить из стекла алкоголизм и лежать на матрасе в красную полоску, как пара, спиртоводочная.
Скалу строят.
У вершины кружатся орлы, они осеняют людо-стройку. Бьем ломами! Кто эти, строители скал? Уж не хамиты ль из Книги Бытия, люди царя Нимрода, Бог дал рабскую судьбу, а они взбунтовались и стали строить дома, высоченные, чтоб достигнуть Бога и указать на свой слог в камне. Это не они. Ничем они не хамиты, у них нет дерзкой идеи. А почему в такую высь лезут?
Я видел, как тянули корову вверх, на деревянном ошейнике, и она ничего, тянулась, содрогаясь. А свинью тянули, привязав за туловище у лопаток, голова узка, выскользнет из оков и вниз, всмятку. Я вижу, как тянут новых женщин вверх, на крюке, под подбородок и — поехали! — под венец! Мужчин не тянут. Они идут сами по скале на четвереньках, обмазав конечности сладким; не срываются. А отроки и отроковицы — это уж продукт жизни семей, ничего не поделаешь.
Днем все плетут гнезда из соломы, сена и луковиц, смачивая это слюной; плюются, одним словом. После жизни в скале прорубят окна, вставят двери, обстрогают этажи... Я не бытописатель. Муж, жена, ребенок-римс, в кепи, и черная собачка с волосами до плеч, — все так и сидят в окне, не мешая жизни. На заре они розовеют, днем как зеркала, а вечером — муж: в зубах гиря 16 кг, жена: ребенка держит, как жернов, а песик сосет белую бутыль; в полночь все впитывают лунный свет. Жизнь у рабов хуже, чем у королей? У королей хуже: как ни спи с псом, как ни эксплуатируй, а конец скоро — гильотина. А рабы народ свободный, с деньгами, одно тяжело — непосильно воруют.
Старушки сидят на табуретах, голые ножки, подолы чистенькие, в простокваше, носы синие, глаза состоят из стекол, а на груди фанерка с надписью: «Хочу есть яств». Дети их бьют кнутом.

Хирург Г. Рурих:
— Я расскажу о своей фамилии.
— Зачем?
— Узнаешь, кто я. Фамилия древнейшая, род старинный, родоначальник Рюрик, скандинав. От Рюрика — все цари на земле.
— И ты?
— И я иду от царей.
— Ко мне ты уже пришел. Пей!
— О нет, я тебе сказал всю подноготную. Скажи свою. С какой буквы она, хоть букву скажи!
— Не нуди! — сказал я. — Придумай другой прием. Если учесть, что фамилию тебе придумал я в первой главе, то фантазия у тебя сработала недурно. При чем тут Рюрик, буквы совпадают?
— У меня в сундуке старинные грамоты и гравюры.
— Купи о Цезаре и сходи в сумасшедший дом. Ты спроси у Аве-Аведь, как с психикой, не переалкоголизировалось у тебя? Я объясню твою фамилию, если уж ты вперился. Г. Рурих — это буквальный палиндром таблички «хирург», которая у тебя на лацкане. Читай: ХИРУРГ — Г. Рурих. Читай же наоборот!
— Совпаденье! Когда ты открыл глаза, ты еще был никто, как и теперь, впрочем, а я уже был хирург Г. Рурих!
— Когда я открыл глаза, я уже открыл первую страницу книги.
— Какой книги? Кто автор? Где титульный лист?
— Я автор. И на титульном листе я напишу, кто автор, кто я.
— Кто ты?
— К концу книги выяснится, как это во всех книгах.
— Если б я узнал сейчас, кто ты, я б уже ходил с большой звездой на лбу. Я немолод, и большая звезда мне была б к лицу и к пенсии, от нее и денюжки большие сыплются из глаз. Атрибуты судьбы — уздечка и золотая чаша. Уздечка службы здоровья и золотая чаша алкоголизма — вот что лишило меня и семьи, и тепла, несмотря на знатность. Я могу еще стать визиром в твоей ванной, но это зависит от тебя. А ты не собираешься вспоминать, кто ты. Да ты-то прав. В наш век объявить во всеуслышание, кто ты, равносильно — съесть пулю с цианистым калием. Вот и мне ты придумал псевдоним-палиндром, хоть в конце книги ты немало будешь удивлен, что это не так далеко от истинной моей судьбы Рюриковичей, абсурд сбудется.
Девять раз и восемнадцать недель я вспарывал тебя от горла до кончика пениса, я заснял это дело на пленки, и вот уж четвертый год поколения врачей смотрят внутренности, не выпуская автоматов из рук, но никто не поймет, кто там. Не то, — что! Угол зрения иной, миропонимание кишок и мочевого пузыря куда иллюзорней и тоньше, чем у тончайшего людо-человека, не говоря уже о раб-римсах. Энцефалограмма ж такой чистоты, что ей позавидует и Ингварь Кузоев Второй, если его уж не несут на блюде куда следует. И чистоту твою смотреть страшно, это и есть ослепительный мозг Бога, если б Бог был. В сердечно-сосудистой системе у тебя течет кровь, с одной стороны, а с другой — вроде б и не кровь, а искусно введенная жидкость с громадной жизненной энергией. У людей изъятая кровь консервируется, она механистична, а у тебя нет. Мы ввели твою двум уже умершим детям, микродозы, нулики микрон, и они ожили и забегали, а ввели двум здоровенным солдатам из персонала — их здоровье, друг мой, как рукой сняло, как не бывало; похоронили, как собак. Кто ты, а ты скрываешь! Под видом женщин в соку мы вводили к тебе твоих же бывших любовниц, вы не узнались взаимно, но и это не удивительно, ты потолстел.
— А они? — спросил я.
— Они есть они, кто отличит одну от другой, если это женщины? Сейчас в ванне лежат новые, вдруг натолкнешься на что-то знакомое?
Еще. Если ты — это ты, о ком мы думаем, что ж, жить можно. Но если это другой, то все катаклизмы, бывшие в истории, — просто пустяк по сравнению с тем, что последует. Вот и выясняем.
— Можно было б убить, и выяснять не нужно. Вон все стреляют, как бублики.
— Можно было б убить, мысль неоригинальна. Но я-то оперировал тебя и знаю, что на этом этапе — смерти ты неподвластен. Остается ждать. Мы ж ложили тебя под колпак и пускали газ, убийственный. Это показывали по ТВ, вот у тебя откуда корреспонденты. Все рубли в Империи перебурлили — что ты вытворял!
— Что?
— Мы дали дозу мыши — ты лежал с книгой. Доза для убийства мыши, к сведению, это — доза для 10 людо-человек. Дали дозу собаки — хоть бы хны. Дозу лошади — никакой реакции. Дозу слона — ничего. Высший Совет МВД разрешил продолжать опыт. Империя бушевала. Мы дали дозу, достаточную, чтоб уничтожить Империю. Ты листал книгу, читал. Ты и не знал, что идет опыт, колпак-то звуконепроницаем. Мы сказали, что это для украшения сердца. Тут звонки со всех концов света — прекратить опыт, жуткий пример, это не человек, или ж мы жулим. Им не интересна твоя жизнь, им бы пустить опыт по своим ТВ, насыпать доллары горой, и другие деньги. Но под видом борьбы за права людо-человека создали спецкомиссию, чрезвычайную, Всемирный Совет МВД. Комиссию! Один взгляд на приборы — и груды золота, величиной с горную цепь. И консилиум Всемирного Совета МВД позволил дать тебе дозу для убийства континента, скажем, Австралии. Тебе стало худо, книжка выпала из рук. От ужаса выключили все ТВ — убийство-то ведь, в общем-то.
Но ты вздремнул. Тогда под колпак запустили дозу, способную уничтожить Земной Шар со всеми ресурсами. Ты проснулся и вспотел. Нажали рычаг на дозу, превышающую мощь Солнечной Системы. Ставки шли, золото шло тучами и лилось реками, Империя выходила в Мировую державу № 1, мы взбили процент до 90. На дозе Галактики с тебя пошел сильный пот, на 10 Галактиках пот лил, на глаза. Ты сел, скрестившись весь, на постели, ты худел на глазах, друг мой, как в кино. На 100 Галактиках у тебя посинели ногти и закатились зрачки, ты был уже на грани обморока, вес твой вряд ли превышал вес щепки в бурю.
Это уж смотреть было невыносимо и нельзя. И вот, без сговора, по всей планете стали взрывать телевизоры. Толпы людо-человеков стали громить телестанции. Конец саге, друг. Дальше мы тебя приводили в чувство.
Я не очень понял.
— Когда этот опыт? До смерти или после?
— После. Уж выздоравливал. Опыт прошел легко.
— Не понимаю.
— Посмотри на свой вес, разве незаметно пополнение? Я выложил все начистоту. Думай же, юовтбё, над именем своим, думай!
Он взял склянку с длинным туловом и выпил залпом, спирт это. Я взглянул — он брал склянку рукой резчика мяса. Главный хирург РФИ, маршал медармий, какую звезду еще ищет? Кем хотят, чтоб я был? Кто — они, почему строят скалу все выше и вокруг, чтоб из стекол смотреть на меня в сотни миллионов глаз; и бояться.
Меня боятся империи, люди с дулом ходят по шоссе круглосуточно, самолеты летят сомкнутым строем, из всех дыр поют обо мне, не много ль? Уж не мировая ль это монархия оперных певцов? — в изъявительном наклонении.
О чем шумит хирург Г. Рурих? О крови — не врет, очевидно, иначе б я не был жив. Что раны зажили — да. О народной молве — так это. О якобы любовницах из прошлого — тело помнило б. Зачем он лгал? Или понял, что на женщин опоры нет?
Мужские фотографии! Они мне показывали фото Тайной вечери Леонардо и многих иных, а иных фото нет, не давали. Видимо, уверены, что я — Иоанн, названый брат Христа, потом еще с Патмоса. Или берут выше? Бери выше, шебер, на ноги не гляди. — «на данном этапе жизни!» — ишь ты!

Это ветер, дождевой диск идет вбок, лицо затмевается дождем. Если метафоре нужна расшифровка — выкинь ее.
Точи уж тоньше и пленочней, уж в выси облак горит.
Люблю толпу, по шоссе, у труб медового цвета и трубы яркосверкающего белого металла, сколько ж флагов, звону! Будто негр бьет в светлые и медные ладоши. И я топаю ногой по комнате. Народовластие, толпотворение. Самолет — летает крест с гвоздем, вбитым в ноги, и с двумя гвоздями на крыльях, но летчик не Спаситель, а телесный субъект с кровью рук. Летчик — животное, в нем убита опасность, а самолет — резерват. Солнце ему — как разрезанная луковица, но и оно не режет, без слез. Как глупо! Стоило да Винчи выдумывать воздухоплавание с первым вертолетом, чтоб, сводя веки от скуки, летчик с четной головой кружил свой крест. Не борец-Цербер с планетарной тяжестью, атлантоид, а в машине с дохлой кожей от синей куры, с внутри с стюардессой с ногами, идущими из-под юбки к Земле — аэро-секс, от скук. Нет ног и женского огня в лесу, всюду кресла вместо лошадей. И желтый лист не только не едет ко мне, но, как уголь, и светит. Смешно!
Пруд, горящий в первых строках книги всеми огнями словесности, — и его нет. И гвозди из самолета выдрал кривыми клещами сапожник небесный, нагретый.
Скоро всего будет вровень — и людей, и камней. Теплый пепел. Было и будет: вулканы всколыхнут пруд и утонут в потопе. Утонут ноги и книги.
И люди, как лодки, будут тыкать пальцем в другого, плывущего вслед — это он виноват во всех, и ноги перевесят и уйдут на дно. Все ноги и навсегда.
А книги, написанные конькобежцами жизни, останутся, их съест бацилла книгопечатания.
Жизнь держится на грани грусти и сумасшедшего дома. Ее полнота!
Некий нео-Ной возьмет из ванной неких женоподобий, купит атомный ледоход и уйдет туда, где жара реже, к ним в жизнь войдут кошка и крыса и влетит голубь, и размножимся, новые, без забот. И они напишут.
Страшно подумать, что и они научатся писать.

Из моря вышел человек, на голой шее шнурок с алюминиевой бляхой, выбит номер 666, подвластен, а в руке бутыль, на ней ярлык 777, это портвейн, полный алкоголизма. Он скажет, шел с дна вплавь и пришел. Кто ему ответит? — кто ты?
Бронзовобородый, махнул бутылкой и пошел в мокасинах, звеня номерком на груди, мимо моря, за угол, как снаряд, выпущенный из гаубицы 162 мм, взрывая землю носками ног, отбрасывая от себя кошку, крысу и голубя, а недочеловек 5—6 лет на велосипеде о три колеса, в слезах ко всему взрослому миру? Не сбей с колес велосипеденка, он запомнит на годы и отомстит, наехав тебе на хвост на автомобиле в 19 лет. Скоро откроют секту ММ — богам (молодые мстители).
Котик, длинный, с головой тигра у моря, лопатки торчат, черные, напряженные; осматривает волны в окружности, открыв оба глаза во всю ширь, усы дрожат, тонкие.
ХЫ-рабыня в хрустальных шлепанцах на босу ногу, с руками вперед с косой волос на спине, как бревно, седое. Она крадется, ее котик. А он как волна в ветреную погоду, а серая чайка в элегантном костюме, с кинжалом в зубах — обращает на него внимание.
Тот, с телом, бородоносец, выпил и лег, как шел, в песок, всунув голову в плащ на шелковой подкладке, рядом легла НЖ-женщина, какбизоница, забинтованная.
В свежезабинтованных фигурах, а вообще-то в чистых бинтах, в их бескровности — что-то порочное, изощренно-сексуальное, чем крепче забинтовывают, тем туже это жуткое ощущение ирреальности акта.

День за стеклом немытым.
За стеклом сижу я, и оно мытым, а за другим ходит день, немытый он.
Несут грибы, корзинки ведрообразны. Ах, как солон запах свежих грибов, сыроежки. Я их не ем, что ж, что запах, можно ль есть можжевельник, от него и запах сальный, царский, с малым алтарем Филиппе Липпи в углу.
На балконах висят веревки; то ли вязать будут, то ли вешать многих, веревок не счесть.
На веревках (протянутых) висят пьяные, согнувшись вдвое в области живота, как в тумане.
Берег зарос розами, пора давно отцветших роз. Вошли в моду капюшоны, как у монахов. Брезентовые, синтетические, вельветовые — сколько их, надвинуты в виде зюйдвесток на брови.
Скоро грянет гром.
Запах грибов и грога.
Стоит ли строить сюжет, если жизнь так сжата, что не успеешь и рот раскрыть, как тебя уж за язык щупают — какой он, отварной? Какой уж из меня сюжет!
Сидит некто и новой жизни не хочет, не по нему. Подлец ли Г. Рурих, х-г? — резонер. В ванной женщины методом электросварки, но, извините, исследовать сексуальный бред не желаю и в электромеханических образах.
Горят трубы в моей ванной.
В светло-желтых рамах из липы (в липовых) зеркала, охлаждают воздух стеклом и разгорячают тела. Тела не мои, я в зеркала не смотрюсь, тела женщин, но об этом я пишу чуть не на каждой странице; усталость. Стены ванной — кафель, синий, фаянсовый, и картинка из фаянса из Гамбурга, на ней выпукло изображены пастушка Маргарита и дьявол с толстыми ногами, уши и рога у него в виде маски и усы офицерские, как на лубке, но это дьявол, настоящий, из народного творчества Германии, бюргер.
Я обязан описать ванную, а то скажут: не владел описательным даром. Я — владею. И продолжу: он увидит ее (дьявол пастушку). Сейчас этот секрет утерян.
Не пастушек, тут никаких секретов нет, а у фаянсовых картинок, откуда они и кто их лепил? И кто — дьявол? Никто не ответит. А картинка — художественная редкость, по ней одной скажут — был вкус.
Бело-потолок, в нем граненая люстра, не висячая, а впаянная в бетон, искрит. Красный бархат для ног, чтоб выходить из ванны двумя ступнями (по одной) не на холод, а на бархат; ступить. У фарфоровой раковины стеллажи, сосновые, пахнут лесом и морем, потому что малые корабли пахнут свежевыструганной сосной. На полках духи, помады, кремы, туалетная вода в графине с золотой головой. Весь этот запах перейдет с полок женщин и, выйдя из флакона, станет запахом их вымытых тел, — фраза витиевата, но и они с завитушками.
Серебро труб, витые, горячие, со звоном и с гордой нотой, на них висят кедровые шишки, крабообразны, чтоб запах хвои и смол. В ванне есть и душ, и шесть кранов с перламутровыми рукоятками, а тут же у изголовья деревянный столик, высокий, туалетный, для сластей, но и для чаю, колбасы и рыбы. Многие женщины любят водку; пусть пьют. Напиваясь, они поют, на стеллаже и свечки, пропитанные ладаном, — красные, желтые, стеариновые; черные толстые свечки. В ванной многообразие света — какую хочешь свечу зажечь и что видеть — впрямую; тело обнаженного живота, или ж в оборотах, зеркальные обороты тел. Женщины предпочитают нырять, закрыв глаза, и выныривать бездыханно, с рыбьими губами. Все я видел, ничто во мне не бьется, а если что и бьется, то не от взоров. В чем главное? В воде.
Из кранов в ванной идет вода, из шести. Надоело ходить по суше квартиры — иди в воду. Увлажнил водой душу — ступай на сушу, на брег из армянских ковров, бархатных. Эти процедуры сильно разнообразят быт после клинической смерти и бурлят кровь у пишущих книгу, если даже за окном — холод и мрак грядущих дней.

Здесь солнце встает рано, но попадает ко мне в 20.35, если буря. Если в море буря, волна встает, как горящая красная башня, но это от солнца, бьет в волну, сверкая из-за спины дома.
Если бури нет, у морской глади чешуя, то ли кто-то фонариком посвечивает из-за плеча, но яркости, как в бурю, нет, и красноты нет, и фантастических башен, состоящих из брызг, световых, — нет.
Спокойно.
И горько.
И я говорю себе: ты знал, зачем шел в море.
Смотрю вниз — никого, не ходят. Летают, что ли? Зимой хоть снег посыпают солью, чтоб зима мокла и снег легче сходил. Самый смешной день будет, когда обнаружат, что съеден последний центнер соли. Почти то же было с сельдью. Но сельдь плодится, и ее разводят в притонах.
Соль не плодится. Он близок, и этот день.
Рабы уж с волосатыми руками, в обезьян перерождаются, в высшую ступень с лукошком. Или и это мутанты? Иных нет в поле зрения. Если Бог создал мужчину, а дьявол женщину, то Бог зря рубил дрова, а дьявола зря ругают — мужчины носят кирпичи, как петухи, а женщины плодоносят. Войны нет.
Может, всю ночь здесь шла война и всех вырубили? Почему ни одного дурака под окном и не бьют тарелки?
В ванне — (голеностопная) гуцулка, тощая, как портсигар с гравировкой. Но она в ванной, не на улице. Без декораций пейзаж пуст, темнота.
На скале висит балетное платье, с морщинами; высохнет — морщины изгладятся. Много красных ватных одеял с перил — красота-то какая!

Раб и вор — одно. С тех пор как отменили телесные наказания, пошло воровство. А потом отменили и охоту на рабов, тут уж сам бери пулю и стреляй в лоб болвану, чтоб не воровал. Переоценка ценностей, теперь антихрист — раб, это его народ, вор, вот что дает дума о времени.
Нет народа во дворе. Неужели и не будет? Ничего, это неплохо, только вот неоткуда будет людям родиться.
А без людей и гений не возьмется. Итак, оставим кесарю кесарево, а слесарю слесарево. И не будем, как нубийцы, рабоносцами. Проклятая ворона ходит по камушкам. Двор ровный, никого. От тополи (дуб голубой) из первых глав осталась оглобля, все в ней высохло. Голубь хуже ворон, куда хуже, хватает на лету куски с вареньем, в изобилии бросаемые рабами вниз, от переедания. Значит, люди есть, но не высовываются. Ясно и почему: чтоб на кончик моих силлогизмов не попасть. На скале много чугунных лестниц. Может, спать — сквозь чугунные перила ножку дивную продень, — это рабыне — РА, которая смотрит в окно, как акула.
Дождь, как желток, он оранжевый, и темный, как вечер. После дождя много стекол. Светло-серое небо. 21 час.
Три засушенных пиона в бокале, как три засахаренных розы. Цвет выхолостился, и сиреневый.

Хирург Г. Рурих спросил, не генерал ли я.
— Чего генерал?
— Армии!
Честное слово, сдурел. Он дал мне очки, вправленные в трубу, и сказал:
— Смотри.
Я смотрю: все читают письма Плиния Младшего. Я обвожу очками скалу, снизу доверху и крест-накрест, пещеры, затянутые стеклом, на балконах колеса от бомбардировщиков. У всех стулья, в руках том Литературные памятники, Письма Плиния Младшего, — раб-римсы читают.
Плиний не жив, он в области чистого разума, но и нынешних рабов пленяют мысли этого писателя писем. К примеру:
— Плиний императору Траяну.
У жителей Прусы, владыка, баня старая и грязная. Они сочли бы благом постройку новой; мне кажется, ты можешь снизойти к их желанию. Постройки этой требуют и достоинство города и великолепие твоего времени.
А император Траян отвечает писателю о бане:
— Траян Плинию.
Если возведение новой бани жителям Прусы по силам, то мы можем снизойти к их желанию, лишь бы для этого не было новых обложений.
Пусть строят, лишь бы на свои деньги.
Это-то и удивляет живых со скалы. Сейчас на свои деньги не до бани: и денег нет, и арестуют за святотатство. Моются в железных корытах, стоящих на ножках. Лягут в корыто, а на них льется с потолка вода, со всех дыр. Полежат в этой воде, а смыть не решаются — вода ржавая, полотенца измажут, попадет в глаза капля, глаз лопнет. Часто оступаются со скалы раб-римсы, ослепленные ржавой водой. Ну а конец? Конец один — летят в море, опрокинувшись, жмурятся.
Мог ли думать Плиний Младший, что через две тысячи лет он станет бестселлером? Мог. И стал.
Он ведь идеально народен, а то есть никого не видит, кроме себя, он глядит на розу, но не видит ее цвета; боится бури и грохота, не отличит пенье двух птиц — жирной и тонкой на тарелке; из всех зверей земли он пишет об одном кабане, да и то поджаренном, он не знает, как зовут его лошадь, и не содержит собаку (охотник!)
Плиний малоодарен, это свой во все веки.
Как раб-римсу не читать Плиния Младшего по образованию? Если у него диплом и он чтец по слогам? А уж браться за книгу — так уж пусть она стоит 4 фунта 50 дюймов и написана древним римлянином, полноценным.
В моей ванне — новинка, девушка с двумя ногами, толстыми, как листовое железо, ее не проймет и гром гирь. Голос ее — логопедический, зовет меня, для чтения римлян; скоро мы с ней уединимся. Солнце уж смешало краски, петухов перерезали, жаль их, были как дудки. А собак полно, стоят, не шелохнутся, на всех путях. Псовые реки текут вдоль моря с лаем; едят сырых чаек. Кому гадость, кому лакомство.
Девушка из листового железа — в ванной — ест жареного чижа. И читает Плиния Младшего о выборе семьи.
Желтые стены у меня в комнате, как в сумасшедшем доме. Без осенних пейзажей тоскливо. Рояля нет, я б его раскрыл. Выявляется откусанное яблоко, некрасиво; собаки нет, лошади тоже. Нет понятия судьбы у стола. Буду ждать вечера.
К вечеру взгрустнется (может быть!)
Но взгрустнется — не взвизгнется. Хорошее слово, да не то. Ем картошку, молодую, румяную, со сковородки. Помидоры, огурцы и редис — нету.
Тучи идут, море стоит. На горизонте волн — молнии, но и горизонт стоит, насупленный. Это император Траян насупился.
Это значит — император Траян наелся супа.
И я насупился, я хочу сказать, что и я не хуже наелся супа. Траян насупился, Плиний наелся супа, а я не хуже их.
Такое очеловечивание императоров! Я написал бы иное:
— Ведя крайне скромный образ расточительной жизни, обладая всеми телами и имея ум, выведя Римскую империю на сцену жизни и осветив ее своим пением, дав государству театральную славу (бескровную), император Траян сказал, беря кинжал для самоубийства: «Раб-римс еще вспомнит, кто из нас насупился!»
Плиний Младший. Он обыкновенный, похожий на А-раба и Я-раба.
От А до Я он похож на всех.
По ТВ:
Мужчины с мокрыми волосами что-то пьют из тонких стаканов, играют в рулетку большой и плоской палкой с сеткой, ею бьют по белому мячику, а миллионы народов смотрят. В амфитеатре много женщин и зонтиков.
Увидишь живую руку человека с венами, и не хочется равенства. Земля крутится и так, без эмалированного таза, синего.

По ТВ:
Невыносимы матросы, груди в полоску.
Три вьетнамки плачут: К чему бы это?
Все мысли глупы, а записывать их — двойная глупость. Мысль о трех плачущих вьетнамках — тройная глупость. Долгожители — одни мысли в маске. Самый весомый вклад во французскую историю внес Александр Дюма Старший.
Ветер гонит волну песков по всей земле, он дует в дом, обмахивает стены, я его вижу у окна.
Задует все.
В море рыба, как скульптура для литья. У рыб нет притока свежей крови, их скоро не будет.
В ванне лежит две девицы одной диалектики (лежат — поправка!) Туда же идут две девушки с выпуклой грудью. Вот их и четыре (две по две) — учетверенная глупость.
Аристотель, ученик-удачник у Платона, учитель Александра Македонского.
Фома Аквинский, сын графа из Ландольфа, родственник царской семьи Гогенштауфенов, Ангельский доктор, окончивший два университета, Парижский и Кельнский, лучший ученик Альберта Великого фон Больштедта.
Система Аристотеля: 1. опыт, 2. искусство; 3. мудрость, 4. знание. Система Фомы Аквинского: 1. опыт, 2. искусство, 3. философия, 4. иррациональное знание (здесь религия — лишь в том числе). То есть: система Аристотеля — всеобщее и принудительное образование, а система Фомы Аквинского — ИНТУИЦИЯ.
Фома Аквинский глубоко ненавидел Аристотеля и первый всемирно перечеркнул его. Чем тотальней деньки, тем больше любви к Аристотелю, тут уж он показатель.
Но идентификация Я—Аристотель—Аквинский—женщины — эта четверня неуместна: тех нет, я — некто, а женщины — тушки! Чтоб не писать эту ахинею, нужно написать о камбале.
Камбала — это бык видимых вод, она, как и все рыбы, напоминает кошку, у рыб от природы кошачьи морды. Кошки и бегут к ним поговорить, а те им в морду тычут.
Кошка вышла из рыбы, неся на сушу круглый рыбий глаз, кошачий. Об этом пишут все экспедиции в глубь веков. Рыбья чешуя у кошек превратилась в шерсть, а далекий предок льва — килька, с завитым хвостиком, голова раздулась от ярости.
Однажды епископ Кентерберийский, читая газету Тайме, был ошеломлен известием, что Ч. д’Арвин еще не арестован. Епископ так растерялся, что вложил в телефонную трубку телеграмму и послал ее в Королевское общество, объясняя, что Ч. д’Арвин еще на свободе. Королевское общество, не менее удивленное, чем епископ Кентерберийский, послало к Ч. д’Арвину воз свежей свинины и свою конницу. В конце концов, тот ведь швырялся миллионами лет, как спичками, как будто это он Бог и никто другой. Он считал, что человек вышел из теории д’Арвинизма при помощи рисунков.
Но, поев свежей свинины и объезжая коней, как мустанг, д’Арвин пришел к контрэволюции. Он сказал епископу Кентерберийскому: все было как есть, всё и всегда. Но у людей (739 млн лет назад) появились ученые и в сети экспериментальных войн, идеологий и лабораторий, они стали выводить в мир людей-мутантов с измененным генетическим кодом. Вместо ожидаемого мира на Земле они вдруг получили неуправляемые миллиарды мутантов, плодящихся напропалую. И это были уже смеси и у животных: ракоскорпионы длиной три метра; панцирноголовый динихтис, хрящевая рыба девонских морей, длиной свыше 10 метров; стрекоза меганевра с размахом крыльев 1 метр; химеры иниоптериксы, обитавшие в морях, как подводные птицы, махая водными крыльями; парейазавры, бычья пародия на бегемотов; фитозавры, нечто вроде крокодила с длинными челюстями, усеянными сотнями острых зубов; амфцбии-стегоцефалы — многометровые жабы; четырехметровые венценосные твари — эстеменозухи, с черепом, украшенным причудливыми наростами в виде корон; котилозавры; челышевич-текодонт, ящерица больше танка; и тут же — лонгисквама, 10—12 см в длину, этот шуточный бадминтонозаврик — имеющий десять пар крылышек; первое найденное двуногое животное игуанодон и его родственник динозавр до 10 м в высоту с мордой змеи, с хвостом ящерицы, с мощными ляжками женских ног и с человеческими ручками с пятью пальцами, как искалеченный баскетболист мужского пола; диплодоки с весом в 30 тонн, в крестце у них был второй мозг (в заднице, без аллегорий!), они имели хвост и жили у моря вроде бегемотов, вот второй мозг у них и был больше головного в 50 раз, а мозг вверху меньше, чем у котенка, на 30 тонн веса 30 граммов мозга в голове — немного, но каков он по качеству, никто не ел; покрытый ящер — стегозавр; чужой ящер — аллозавр, брахиозавр — плечеящер, он метров 5 ростом, но хвостик мал, а передние ноги как у жирафа, а фигура высокая и массивная, листики с деревьев ел, ест; плезиозавр с ластами, продетый, как змея, сквозь панцирь черепахи; как тут не сказать два слова еще об одной доисторической женщине Мери Эннинг, это ж она нашла все эти страшные скелеты. А может быть, это Бог послал ее, пока не высверлили всю землю мужчины-геоносцы? Бог послал Мери Эннинг и сказал: пойди, найди и отдай всех этих завров, а больше у меня ничего нет, так и скажи; и она сказала. Мир развивается от равно-мещанских форм — вон к каким диплодокам! Человек развиваться не может дальше человека, а дичает сразу же. Превращение человека в австралопитека — дело нескольких лет, что и доказывают раскопки: контрэволюция вверх, к высшим (я их размеры перечислил) путем мутаций. Бог суров и не позволяет баловства в этой жизни, а в той, как известно, фокусов тоже нет — ТАМ блаженство.

Пока я пишу, темнеет; золотое зарево блеснуло.
Закат еще не закончился, и светлый бог высот строит из красных кирпичей стену заката, пирамиду, сдвоенную в треугольниках; все видимое глазу в красном.
Вдруг и краски — мутанты?
У скалы и этажи-стеллажи, куда вставлены люди, как книги с корешками, — библиотека рабовладения.
Тонет ли бетон в расплавленной воде, живут ли инженеры?
Кто не знает, для чего кует челядь из редиски — рубины? Я не знаю о многом. На улице лучи, последние; гаснут и всюду густо. Мрак, ночь.
Спать хочется под одеялом с переливами голубого под голубой лампой, после воды, вылитой на грудь; прыгаю в кровать, легкий и раненный; ничего не болит, смерть прошла, жизнь нейдет.
Стемнело, и темно уж; свет в окнах как в яичной скорлупе. Шумят ряды мятущихся (волн). По шоссе, с малиновыми огнями в руках, как ряды непрерывных дробей, идет спать (люди). Уж за полночь, а идут.
Скоро найдут отпечатанные в угольных пластах книги, кастрюли и синенький хвостик новых времен, восстановленный по очертаниям перчатки и рукояти трости, неотделимой от скелета Чарли Чаплина. Ах, какие сны отпечатываются в уголь-известняке, стыдные, неправдивые и неисходимые.
Сплю плохо. Желаний нет.
Блестяще-черная с двумя острыми рогами женщина в ванне поет по-бычьи; ноги ее огненные!
Мочу веник, как яблоко.
Температура в комнате — 27 ноликов. Знак — в христианской символике — смерть, а расшифровывая мы получим и плюс и смерть и 27 ноликов. Глуповато.
Веник в тазу с кипящей водой стал как моченое яблоко, с тем же запахом. Попаримся, эх — и взвизгнется! Я разгорячен.
У Бога хобби — любить то, что я пишу, и озарять мою письменность новизной; никто не пишет сейчас новее, чем я. Он доволен. Сколько новелл-новостей. В этой книге запоминаются две — о Войне Алой и Белой розы (две Мери) и о трусах, кипящих в кастрюльке весь день и ночь, при свете электрической лампочки. Область изящной словесности — это где о еухе ни шагу назад. Новеллы о народе не столь пикантны, но и наскальными не назовешь, а скажешь, закрыв книгу, — это правдиво, автор мастеровит.
Я уронил монету, и она взвилась, как пчела.
Пчела ведь тоже из медных денег, она ценна и блестит, как две копейки, улетающие. Не удержать в руках золотую лузу, в нее уходит шар, запущенный кием судьбы, а за сеанс в бильярд оплачен билет любви, неоплатных долгов нет. Мне снилось предложение на восемнадцати страницах, и встал с песней.
Я беру веник, и он звенит. Гол я, хочу кожу похлестать, чтоб на спине выросли розы с шипами, а в груди родились грехо-груши.
Каждый дено на Земном Шаре выходит в свет 176 млн 245 тыс. 416 книг, новых, свеженаписанных. Ничего нового в них нет, но это 176245416 числ зла от грамотности. Скоро будут только писать, а языком ловить комаров, высосывая его на полметра изо рта. Таких уж много.
Ванная выглядит как-то чрезмерно пусто без женщин, она похожа на некий ковчег для бесноватых. Я бью веником себя, не жду я ничего, но массаж толстого тела — для закалки. Отхлестался и включил воду, льется из дырок, я думаю, моясь, о тех, со скалы: уж скоро дороги орудий напомнят им, что они не результат полового отбора, а вышли в свет из семян, которые Бог бросил в мир, я уже слышу хор благодарящих.

Погода — огромный серый орел, распластанный в космосе, одноглавый, лапы справа и слева, вычеканенный.
Сверкнет солнце — он исчез, солнца нет — орел заполняет своей персоной весь воздух.
По двору едут катки, под ними земля мнется, камни уходят вовнутрь, а за ними ровная дорога, асфальт, запах, как от змей, аммиак.
Если смотреть под ноги, то легко обнаружить скелеты собак и волков, вдавленные катками в асфальт. А кто вдавливал в угли стегоцефалов, не катки ль тех времен? А кто ж? — стоял тигр (тип тигра) и вдавливал своими саблями в угольный пласт — птичку? гиппопотуя? бисквит 3 х 4 м с бутылочкой флер д’оранжа?
Я хочу написать балладу о смерти собак и кошек и как их хоронют. Так. Ночью, завертя в тяжелое овечье манто труп умершей кошки, или собаки (сдохших!), крадясь вдоль скалы, выходят к незаасфальтированным тропам, мало и слабо освещенным, и, приседая, укладывают робко — трупики на землю. Потом — бегут!
Потом бегут вдоль скалы, и, появившись в манто будто с выпивки, врываются в подъезд, как ни в чем не бывало. Рано утром лежат внизу разложенные трупы собак-кошек и кошко-собак. Через часик приходит каток и делает из них скелеты доисторических животных; и так было всегда.
Каток, трамбующий асфальт, втаптывает множество мелких предметов обихода, оброненных в утренний час, — котел, электрогрелку, пылесос, пуговицы на ноге, нерчинские шнурки, золотые часы фирмы Мозер, резинки от ушей, протезы щек, мешки из-под капусты, да что перечислять, оставь чистый лист, читатель и сам заполнит любимыми вещами. Их миллионы, они хорошо утрамбовываются в асфальт, а т. е. останутся в нем на века. Не примут ли их за класс ископаемых животных 20-го векозоя, появившихся в результате полового отбора? Примут. Как телефонные трубки будут красоваться в музеях в виде экспонатов целостной скульптуры рядом с Муром и Цадкиным. Вкусы во все времена неизменны, каменны в скульптуре, даже у пластиков.
Маленькая птичка с крылышками летит по прямой, воробей, от него сзади линия.
Снует месяц-рогоносец; это уж ночной пейзаж, мы перенеслись на несколько (12!) часов вперед.
Меня смущают эти белые шары ламп, не много ль стекол?
Стекло ж как сталь, режет насквозь и широко. Если это приходит и в голову мою без мегатонных бурь, что ж говорить о тех, кто стеклоукладчики и стеклодувы?
Стеклодувы — это теперь те, кто стоят с блондинками за углом и дуют в бутылку, пустую. Свист выходит ураганный, как от полета снаряда, выстреленного из орудия (гаубицы, я о ней писал).
То, что я пишу, — это роман? Но в романе должны быть женщины, а они у меня в ванне. Даже ж у Дон Кихота неограниченные притязания на женскую эротику.
А поклонники одетых женщин? Сколько их! Им то, что я пишу, — не роман. Они говорят по-другому: мал зад, да золот! — эта тема неисчерпаема, пора ругать редиску.
Лампа, как сломанная молния; спим.
3 час. 15 мин. —
плывут облака, и моря нет.
Облака все ниже, в кольце туч. Маленькие облачка-лужицы — как старые заплатки. А дождь идет из новых мехов. Такая уж погода гиппопотамья, жизнь с глазами навыкате.
Небо, небо. На талии юбка из плюша, на шее шар, и все это кружится; люди — это океан ног, плывущий в океан, сольются все уста, но кто сделал под носом губы, никто не узнает.
Видеть, слышать, обнимать женщину, и ее не упомнить, потому что выбрита ее голова, рыжая в подпалинах, а вокруг сосца острые волоски; читать толстую книгу; писать про суп, греющийся, а из супа торчит зонтик; пить воду с железом и думать о диаметре бревна из дуба, чтоб сделать себе жизненный дом без железобетонных плит...
Круговорот ветров, а небо видно, и есть на свете небовидный объект — Я. Всяк сам определяет себе место под солнцем, а я уже свечусь в стекле, из-за туч, плавающих подо мною, как листы утерянной книги. Рожденное от жердочки — яичко. Выросшая в сметане — корова. Взрослая мать пшеничных полей — курица. А щи — это овощи. Все это положи в холодильник и вскипяти. И высота — ветреная. И я светлее дня, животрепещущ!
Почему так низки облака? Здесь не поет никто, ни дрозд, ни быкица, — голословье. Ушел пруд, нет уж и моря внизу, закрыли тучи. Август месяц. Царский, холоднее.
По шоссе скачет молодой цыган на белом коне, наглоглазый. Это вокруг разошлись тучи и сдвинулись снова. За цыганом, конным, бегут рабыни-ЛР, бритоголовые, по малярному делу. По скале бегают щенки. Фон есть, а повесть? Начнем. Луна шла все выше и выше. Женщина на краю ванны, как голубь с квадратным хвостом; не женщина, а вылитый женоненавистник, как цветочек! А я пою.
Это первая луна сегодняшней ночью встает женоподобно и животообразно, как ядро с огнем внутри, а эмбрион выскальзывает в мировое пространство в виде... круга? воды?
Скоро придет жестокий мир, и ангелы, как водопады, низвергнутся на тучи, и будет избиение туч тучегонителями, у них в руке по сабле а над головой — еще одна голова!
05 Час. 12 мин.
А в ночь я очнулся, на потолке горел титул с золотым тузом и цифрой 153; пухлый глаз, скрип в них, сел на ковер, ужас; такое случается, желтый мираж, беспамятны сны, лежат невпопад спинные кости, — жестоко. Я сел, пот лил. Тьма медная, с привкусом. И вдруг моих губ коснулись большие губы. Они и не губ (коснулись), а взяли в рот мое лицо, с чмоком засасывая его, влажные, с желваками. Я отпрянул, и они ушли к стеллажу, стукнув зубами. Я мог бы зажечь свет, но я мог бы ведь и увидеть такое, что лучше не зажигать.
Я не зажег свет. Я и не думал, но думал, — если есть рот, то дальше будет хуже.
Я стал искать стакан, но он не стоит же, преподнесенный, а встать — не стукнешься ль лбом с тем, животным, с губами? Встать я не мог. Никто не дышал вслух — ни я, ни оно. Если б светилась портьера, свет был бы золот, а не светится и свету нету. И то по ковру, то по бетону-полу ступает легкий шаг, как звеньк; это не женщина. Могла б и женщина выйти из ванны и растянуть губы до земных широт, губное мясо растяжимо, в ванной однажды лежала и женщина, состоящая из одних губ; тошно от присосок.
Сижу, пол; а я бел и голоног; волосы не шевелились. Если б были! а то нет, лишайник, антилитература! Знобило. Некто, фыркая, двигалось вкруг меня, как хлыст, сужая круги беды. Делать нечего — я запел.
Эффект необычен: я вспотел, поя, пуще прежнего, глаза холодило, а вот оно слушало. И вдруг истошно закричало:
Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ,—
со столькими восклицательными знаками и с высотой нот, что я потерял сознание.
Кто это, я не узнал; утром, 23 авг, 4, на полу были капли расплавленного стекла, телевизор цел.
Я пошел в ванну, плетясь, и взвыл у зеркала: морда моя — сплошной синяк от засоса, а на ней вензеля ЯЛТЯЛТЯЛТ.
И на девяти пальцах (ру, рук!) из десяти — по золотому кольцу, с одной буквой Я, Л, Ю, Б, Л, Ю, Т, Е, Б... напрашивается Я, но последний палец пуст, без кольца.

Портрет римского императора.
Детство—военные лагеря, родители одевают сына в воинскую форму, спец-сшитую гимнастерку из железных колец и сапожки; солдаты умиляются.
Детство — занимается чеканкой по металлу, рисует, сочиняет стихи, поет, обучают игре на кифаре. Влечет в театр, на публику. Лавры актера желаннее.
Отрок — играет на лире, органе и трубе.
Смысл жизни — в новых и новых наслаждениях: устилает пути розами (столовые, портики и ложа) и гуляет по ним. По путям из роз. Не соглашается спать, если не застелено заячьим мехом или пухом куропаток (из-под крыльев).
Еда — пятки верблюдов, гребни петухов, языки павлинов и соловьев. В столовых с раздвижными потолками он засыпал гостей фиалками в таких количествах, что это уж лавины и завалы, выбраться не могли, задыхались. А задохнувшись, испускали дух. Каналы в цирке он наполнял вином и запускал флот и сражался на палубах в чине контр-адмирала. Сраженных мечом топили в вине, бросая за борт.
Самый знаменитый пир — где гости съели 2 тысячи отборных рыб и 7 тысяч птичек; но он затмил и этот, придумав блюдо «Минерва-Градодержица», он сам чертил и ковал один: диаметр 333 м, здесь он смешал печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго и молоки мурен.
Раз за обедом он вспомнил, что за целый день никому не сделал ничего хорошего, и произнес знаменитые слова, почтенные и достохвальные: «Друзья мои, я потерял день!»
Своим друзьям он каждый день что-нибудь дарил — то жизнь, то смерть, и редко оставлял кого-либо без подарка; исключение составляли честные люди, их он считал и без того пропащими. Огромное наследство в два миллиарда семьсот миллионов сестерций он промотал не более чем за год. Обуянный страстью осязания, он насыпал огромные горы денег по широкому полу и ходил по ним без сапог, или же подолгу лежал на них всем телом, крутясь с боку на бок.
Один философ-киник отнесся к нему и залаял, но могучий Р. И. сказал ему про пса и все. То есть, на лай Диогена он ответил ему:
— Ты пес.
Лицо свое, от природы красивое и превосходное, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом наводя на него тоску. Он поставил себе целью истощить великий Рим, который был колоссально богат. Он сказал: — Будем действовать так, чтобы ни у кого ничего не осталось. — Он дошел до того, что обложил налогом уборные и ходьбу в них. Даже его сын был удивлен. Но вот налог принес первую прибыль и он сунул в нос сыну монету и сказал: — Пахнет ли она? — Отсюда и выражение «деньги не пахнут».
Он выходил на арену, как борец с дикими зверями. Всех зверей на земли он поражал копьем и дротиком с первого раза. Однажды из подземелья была выпущена сотня львов, — он убил их, не сходя с места. Трупы лежали долго, и все спокойно пересчитали и не обнаружили лишнего дротика. Когда ж он обнаженный вышел на арену, народ с неодобрением посмотрел на него. Народ считал, что у него постыдный вид. Он считал иначе. Он присвоил своему коню звание сенатора и ввел его на сенаторскую скамью не по протоколу, а за узду. Народ уже ничего не считал.
Он выступал на арене как гладиатор 735 раз. При избиении зверей он проявлял необыкновенную силу, пронзая пикой слона насквозь, прокалывая рогатиной рог нумидийской козы и убивая с первого удара много тысяч громадных зверей. Один на один. Он не жил уже в императорском дворце, а переселился на дни в казарму гладиаторов. Он имел библиотеку — 62 тыс. книг. Он питал небольшую и некоторую страсть к вину, чтоб оно чем-нибудь приправлено — розой, полынью, душистой смолой. Женщин он любил страстно. У него было 400 тыс. любовниц, и от каждой он имел по три или четыре дочери, и от них имел. Имел он и от матери, от сестер и племянниц. Досуг он проводил в садах, банях и священных рощах. На ночь он устраивал спальни из роз, строил укрепления из фруктов. Столы он накрывал золотыми скатертями, волосы посыпал золотым порошком. Он часто шествовал с кухонь в ванную, окруженный сиянием.
Одежда, обувь и обычный его наряд был недостоин не только римлянина, но и даже человека. Он выходил к народу в цветных, шитых жемчугом трусах, обутый то в сапоги со шпорами, то в женские туфли. Много раз он появлялся на балконе с позолоченной бородой, в руке молния или жезл, в одеянии Венеры (голый). Иногда ж он надевал панцирь А. Македонского, добытый им из гробницы, и выходил к народу в таком виде.
Его слова: — Я хочу быть таким императором, какого бы я сам себе желал, если б был подданным. — Он им и был. Он обладал всеми добродетелями и божественным происхождением, являясь как бы защитником людей. От всех прочих наклонностей его часто отвлекали философские занятия. В такую пору он был устрашающ — женоподобная слабость в теле, бесстыдство, прикрытое густым румянцем. Он выступал с пением в Неаполе. Именно в этот момент случилось землетрясение, театр пошатнуло, публика разошлась быстрым шагом, но его это не остановило, и он допел до конца. Часто он шел через холодные и высокие горы средь бурь и снегов с непокрытой головой, поддерживая своим видом мужество и твердость воинов, так что они терпели его не только из страха или чувства долга, но наоборот, подражая и соревнуясь с ним, — он спереди, они сзади. Ел он воинский бульон и даже сам молол зерно, замешивал тесто и пек хлеб. Свое оружие он носил сам. Любил мыться. Построил грандиозные термы, в которых одновременно мылось 1600 чел. Термы занимали территорию и представляли мощный комплекс — помещения для мытья с гор. и хол. водой. При термах — библиотека, площадка для спорт. упражн. и парк; внутри термы роскошно отделаны мрамором и мозаикой.
Он был обучен латинскому языку, владел греческой речью, но лучше всего усвоил пуническое красноречие. Он мечтал уничтожить поэмы Гомера и издать свои. Он так жаждал громкой славы, что писал книги о собственной жизни, передавал их рабам-поэтам, и те издавали их под своим именем. При нем за деньги продавалось все: судебные распри, смертные приговоры, помилования, административные должности и провинции. Он считал, что на государственные посты нужно ставить тех, кто избегает их, а не тех, кто их домогается. Всех актеров он перевел со сцены на высшие государственные посты; наездникам, мимам и комикам он доверил важнейшие дела империи. Рабам же своим в меру их известности у ложа разврата он отдал управление провинциями, вручил проконсульскую власть.
Более всего он был расточителен в постройках. Приступив к восстановлению Капитолия, он первый своими руками начал расчищать обломки и выносить их на собственной спине. От Палатина до Елевксина он выстроил дворец, назвав его сначала Проходным, а потом Золотым. В вестибюле стояла его статуя высотой в 36 м; площадь дворца — тройной портик по сторонам длиной 1,5 км, внутри пруд, как море, окруженный скалой с комнатами дли римского народа, вырубленными в ней. Затем — поля, пестреющие цветами, пастбища и винофабрики, домашний скот и голуби. В покоях же все покрыто золотом, вплоть до водопроводных труб, стул украшен драгоценными камнями и перламутровой раковиной; в обеденной зале потолки штучные, с поворотными плитами, чтоб рассыпать цветы, с отверстиями, чтоб рассеивать ароматы. Главный зал ванн был круглый и день и ночь вращался вслед небосводу; в ванны текли соленые и серные воды. И когда дворец был закончен и освещен факелом со спиралью, Р. И. только и сказал в похвалу, что теперь наконец он будет жить по-человечески.
Все доносчики были посажены на наскоро сколоченные корабли и отданы на волю волн, пусть плывут, прочь, и если штормы и грозы спасут кой-кого, пусть селятся на голых утесах негостеприимного берега.
При нем пели:
— Столько вина не выпить, сколько крови пролил он.
Ему писали:
— При вас все для всех открыто. Вы установили такое управление миром, как будто он является открытой семьей.
Почувствовав приближение смерти, он нашел в себе силы сказать:
— Увы, кажется, я становлюсь Богом.
И еще:
— Справедливее умереть одному за всех, чем всем за одного, — сказал Портрет Римского Императора и покончил с собой.
В этом мире было 117 римских императоров. Что сделали с их жизнью?
Посмотрим:
Тиберий удушен, Калигула убит, Клавдий отравлен, Нерон покончил с собой, Гальба убит, Отон покончил с собой, Вителлий убит, Домициан убит, Коммод убит, Пертинакс убит, Песценний Нигер убит, Гета убит, Макрин убит, Гелиогабал убит, Александр Север убит, Максимин убит, Гордиан Первый покончил с собой, Гордиан Второй убит, Пупиен убит, Бальбин убит и т. д. Это знаменитости. Об остальных трудно говорить в числах, если фактически смерть каждого римского Императора под сомнением.
А вот список императоров, пропавших без вести и в римской, и в мировой истории. Кроме имен, о них никто ничего не знает: Ураний Марин Пакациан, Иотапиан, Деций Второй Младший, Гостилиан, Требониан Галл, Волузиан, Эмилиан, Регалиан, Авреол, Лелиан, Марий, Викториан, Клавдий Второй Готский, Тетрик, Вабаллат, Тацит, Домициан Второй, Флориан, Сатурнин, Кар, Юлиан Первый, Караузий, Аллект, Ахилл, Александр, Мартиниан, Валент Первый, Непоциан, Ветранион, Сильван, Иовиан.
Только дотошность историков помогла установить, что четверо из этих все ж чем-то отмечены, трагикомедией, к примеру:
1. Марий — император Цезарь Марк Аврелий Марий Август, правил три дня.
2. Клавдий Второй Готский — умер в январе или между 24 и 29 августа 270 г.
3. Квинтилл — император Марк Аврелий Клавдий Квинтилл Август, правил около месяца.
4. Сильван — правил 28 дней.
23 августа 476 года. Последний Император Римской Империи Ромул Аугустул, Августик, Августишка. Воины Одоакра, варвара из племени скиров, подняли восстание и Ромул Август был низложен, живым. Живьем — единственный случай в истории Римской Империи; его вместе с родными выслали в Неаполь, где поселили в бывшем имении Лукулла — Замке Яйца, как в насмешку, на выводок.
Великий поэт — о королевских родах:
— Никто не знал, что это правит Карл Стюарт, или Людовик XVI. Почему-то монархами кажутся по преимуществу последние монархи. Есть, очевидно; что-то трагическое в самом существе наследственной власти. Что же делается с людьми этого страшного призвания, если они не Цезари, если опыт не перекипает политикой; если у них нет гениальности — единственного, что освобождает от судьбы пожизненной в пользу посмертной?
К слову. О Византийской империи.
Тоже царствовали с портретом. Их было 109, императоров. Из них 15 отравлены, 20 задушены, 12 умерли и убиты в тюрьме, 18 отреклись от престола. У этих, с арифметикой ясней, да и портрет-то не тот:
П. В. И. — на ложе; в письмах, на пороге дома, на одежде стоит крест. Боится моря, лесов, пустынь, гор. Плавает, «едва не задевая веслами за сушу». Природа ему — отрицание цивилизации. Цивилизация — это город. Знак города не рынки и храмы, а нравственная жизнь. Презирает плотскую любовь. Ценит целомудрие в семейной жизни.
Император Феофил сжег торговое судно с жемчугом, т. к. византийцу худший позор — спекуляция. П. В. И. гордится бедным происхождением. Носит на пурпурных с золотом одеждах мешочки с пылью, как напоминание о бренности. Раз в год собственноручно омывает ноги нищим в память о кротости Христа. Если П. В. И. одерживал победу, он шел по Константинополю босым, ведя в поводу белого коня.
Белого коня с иконой на спине!
И вместе с тем: на Красной площади в Константинополе в гигантской медной статуе Быка — Византия сжигала своих врагов, по 40 т в сутки.
Это уж не ветреники, а вселенские ханжи и лицемеры.
И еще. Об Империи. Руси.
О руссах, о руси. Белоголовый народ, как орлан, живущий на крайнем севере. Они охотятся, шьют и воюют. Эроса у них нет, женщин берут в род, сколько хотят. Они завоевали все северные моря и страны с единственным оружием — топором. Они завоевали все. Боевой топор и белая рубаха до колен — вот весь облик воина. Офицер отличается от солдата только тем, что идет ближе к битве, а Царь — впереди всех. Их шеи открыты, а руки голы. Я сам видел, как тысячные армии, закованные в броню, в панике бежали пере небольшими отрядами руси.
Руси шли пешими и босыми, но перед боем надевали сандалии, тяжелые, на кованой подошве — для устойчивости и чтоб не отступать; ремни застегивались наглухо. Первый ряд метал легкие блестящие топоры в пехоту и конницу, рабы несли их охапками и очень проворно подносили. Не было равных метателей ни в одной армии. От стрел их защищали круглые деревянные щиты, но в бой шли без щитов. Ничем не стесненные, в совершенстве владеющие легкими стальными топорами на коротких древках (и на длинных), они прорубались сквозь любую массу войск с быстротой молнии, проходящей сквозь тучу.
Веслами они владели виртуозно. Они шли на Константинополь весной, когда никто не воюет, а все сеют. Черное море и было усеяно их лодками, а воздух свистел от песен; шли в бой на лодках в венках из цветов. Русоволосые, статные, они не брали женщин, ни с собой, ни в обоз, ни в плен. В том-то весь и ужас. Они не брали пленных.
Они предлагали Столице Мира капитуляцию и обещали милость. Величайшей Армии Мира в миллион голов — 4 тысячи лодочников с топориками! Они предлагали уплатить выкуп золотом и драгоценностями, и они уйдут. Не тронут. Гордые византийцы повесили их посланцев тут же, на Спасской башне, возвышающейся над морем и видимой далеко народам и государствам.
И тогда четыре тысячи лодок взлетели на гребни волн и выпрыгнули на берег. В стены полетели топоры. Их метали с пифагорейской точностью, образуя в стенах некие лесенки из топорищ.
На эти вроде бы шаткие лестнички, кидаясь, вскакивали руси, смеясь, и весело бросали топоры выше. Когда все стены снизу доверху были забиты торчащими топорами, начался приступ, штурм. Это я долго пишу. А все дело — несколько минут, метанье, и бросок на стены, и прыжки вверх — по топорищам! Византийцам и взвизгнуться не успело, как уже вырублены солдаты первой стены, опоясывающей Константинополь, и уж на вторую стену перекинуты морские веревки с крючьями для абордажа, и по веревкам уже бегут с пением и свистом молодые и голостопые руси. Вырублен и второй гарнизон, и на это — не более получаса.
Дальше описывается, как был уничтожен третий круг укреплений и руси шли к императорскому дворцу, надев чудовищные сандалии, тихо ставя ноги, жутко, вырубая на пути — солдат, деревья, дома, женщин, детей, коров, собак, животных, хранилища. Они ничего не брали чужое и ничего не жгли. Подойдя к дворцу, Царь Руси вышел вперед и сказал громко ту же цифру, что и перед штурмом, не умножая ее.
И тут все трубачи заиграли сбор. Сбор денег. В кратчайший срок на верблюдах и на судах ценности — привезли. Привезли уж так, из подхалимства, и женщин. Многая многих.
Руси взяли все, а женщин не взяли, и, погрузившись на лодки, ушли восвояси.
Беруни, араб (1030 г.) писал:
«Руси очень многочисленны и видят средство пропитания в мече. Если умирает один из мужчин, оставляющий дочерей и сыновей, то передают имущество дочерям, а сыновьям же — меч. Их мужество и храбрость хорошо известны, так что один из них равен нескольким из какого-либо другого народа».
А вот уж и XV в., Олеарий:
«Нельзя с утра варить кашу из репы, и в обед ее варить же, а в ужин тоже варить кашу из репы. Как можно идти в бой, имея в сумке с порохом семечки тыквы и ломти репы, чтоб на первом же привале варить кашу из репы. Нельзя говорить в государственном собрании, если на столе стоит громадная фляга из репы, и пьют самогонный мед, заедая кашей. Это надоедает».
И это был конец и этой империи.
Прибавлю.
У французов хранится голова шумера, жившего 5 тыс. лет назад, целая. Следов мумификации не обнаружено, при ударе по затылку не звенит, мозг в сохранности. Или эта голова — хранит французов?
Итальянцы вскрыли государство Эблу, цивилизованное — 5 тыс. лет назад.
Китайцы открыли гробницу императора Цинь-Ши-хуанди (221 — 210), а в ней 6 тыс. глиняных солдат в натуральную величину.
И последнее, заметка:
«Деревья... разговаривают».
Такое открытие совершили двое ученых из одного университета Вашингтона. Оказывается, деревья передают друг другу информацию с помощью газа этилена, выделением которого они предупреждают друг друга о вспышке какой-либо болезни, угрожающей жизни популяции в лесу. Это первое серьезное доказательство того, что в растительном царстве существует язык».
То есть, чтоб догадаться об очевидном, ученым нужен газ этилен.

По стеклу — муравей, как биссектриса.
Муравей, в прошлом негр, боксер и флейтист.
Я вспоминаю один портрет Ван дер Вейдена, припухлые веки, полуопущенные полные губы и сжатые кисти рук с множеством пальцев; это женщина муравьиной силы, вечной. Он ее рисовал не раз, у нее разрез каждого глаза развратен, смиренная самка с царицы муравьиной, голландской.
Почему я пишу о живописи, в окно ведь зрю и вижу — такой идет на задних ногах, крутя колеса по-усиному, на верхней губе шашечки. По морю плывут женского пола, мореплаватели, ыциндаз блестят как звезды. Ни к чему девушке плавать брассом — ациндаз, как черный шар, вздымается и ныряет, вздымается и ныряет, будто у нее больше ничего и нет на свете, и голова в такт тоже вверх-вниз, но на голову ведь не смотрят.
Хирург Г. Рурих говорит сквозь зубы, как сквозь стекло:
— Из той страны даже цари мечтали сбежать, Иоанн Грозный два раза просил убежища у английской короны. Да и в этой ты только и терпишь, — и он указывает то на закат, то на меня.
Я говорю:
— Я не вижу той страны. Я вижу скалу, а в ней раб-баритон поет канцону; море, в котором вместо людей утопленники, тип-топы; лес вдали, из которого бабочки летят, как мертвые моряки; двор с катком, где мы все сминаем.
Не просвещай меня, х. Г. Р., мне не сестра ни одна страна.
Уже зажглись лампы на улице и в потолке.
Разводят пуделей, как овец,— на шерсть. Ничего себе ПУ (комнатная собачка) и ДЕЛЬ — диавол. Комнатную собачку диавола стригут, как сидорову козу. Черный дог, светлый герой записок, оказался сукой, у него (ее) двое щенят, по виду в одно и то же время и кабанчики и медвежата (без шкур).
Не видно за пеленой облаков, запеленали.
У женщин вошли в моду соломенные трико, плетеные. Это — вести из ванны.
Уже 24 авг, ночь. Ну и что?
Ну и что, что 24 и что ночь?

Ночью кто-то к морю принес валун. Значит, осень.
Значит, скоро осень.
Осень уж на носу, друг, посмотрим в лес, вдаль, что с листьями, золотеют? Холодит стекла, и легко на душе.
В ночи не плачется ни филину и ни чибису. Хорошо, что принесли валун. Значит, будут в скале топить баню.
Солнце полыхнуло сзади, исчезло, на море возникло стоящих три башни, красных, в стеклянном орнаменте окон, в сотах, в них много гробов стеклянных вдвинуто, ящичками в бюро. Над башнями пепельно-синеватый сегмент, обведенный двойной радугой. Это запоминается.
А в доме холод от стен, так и веет, по полу ходить все холоднее, август кончается; валун — примета осени.
Смерклось солнце, и вот дождь — как маленькие стрелки. Радуги погасли. Красный цвет бывает очень красив, и мило-любим, цветной он. Красные башни были цельные по цвету, но они мираж. То черная лошадь, то красные башни. Хорошо хоть — люди не мнятся во взоре. И то и се правдиво, но это художественный вымысел, без него нет книг. Еще вижу: двое в желтых перчатках бьются на балконе в скале, оба лысы. Никогда не видел лысых боксеров. Эх, негра нет, негра б им, он один с мальчишеским строением тела приводит в ужас пятнадцать белых туловищ, гремящих по рингу вниз головами от звонкоразящих негритянских ударов. Негр — непобедимый танцор боя.
Я думаю, что будет, если сесть на валун в шляпе? В широкополой, аббатской? Сесть и ждать осень. До нее осталось пять дней. Мокрые тучи плывут надо мною и блестят по-мокрому.
Если уж нечего ждать от валуна, будем ждать от него осень, календарную, до сентября. Годы проходят, а осени нет. Ничего нет лучше осени.
Ничего нет лучше того, что есть.
Жизни нет.
Значит, лучше жизни ничего нет, если смотреть прямо, а не сбоку, как на невиданную красоту в желтых перчатках.

В ожидании осени гибнут без капель, а осень пришла, и мы пьем вино, мокнем по воде, а больше мы любим и смотрим; самые веселые соловьи — улетевшие.
Людно.
Одетые в белые шинели идут солдаты мира втыкать штыки, и натягивают стальные кольчуги летописцы, чтоб дописать до их сапог книгу нашего времени.
Иногда тучи внизу расходятся и я вижу лебедей, как они бегут босиком по воде, порхая крыльями, это они шалят, но бегут быстро! Или взлетают в золотое лето, развертывая крылья, как белобархатные рулоны.
Гюи де Мопассан, пишущий дорогому учителю Флоберу о мэтре Золя: «Что скажете о Зола? Я нахожу, что он положительно с ума сошел. Читали Вы его... — «Я только ученый!» — !!! (только! какая скромность!). — Я только ученый!!! это колоссально!!! и люди вовсе не смеются...»

Всю ночь снились монеты: французские луидоры, фридрихсдоры из Германии, английские соверены, испанские червонцы флорины, ригсдалеры, дублоны, пиастры, круссады, дукаты, гинеи, английские нобли, голландские шиллинги, а также таэли, иены, цехины, маклуды.
Снилась война.
Солдаты сидят в больших белых бутылях с светло-желтым напитком из настоящих лимонов, выжатых поодиночке на фабрике, а в бутылке замысловатая пробка на горлышке, из изогнутых проволок с фарфоровой головой.
Громкая битва орудий.
И ряды народов из глубин веков идут вперед, блеск энергии, топот до победы, удар — кинжалом, финским ножом, ломом и саперной лопаткой, выстрелы пулями малого, но высшего калибра смерти, проверка на ловкость ног и жесткость рук. Это мужские дела, уничтожение в себе раба и владельца денег; это свобода мужчин в приглядном смысле. Мужчина, проживший без войны, — нелюдь, вздутый. Оздоровительна война Древнего Рима в масштабах мира. Но вся прелесть римлян, они не боялись себя. Наелся мучной похлебки, надоело, беру меч. Не нравится что-то мне Нерон, надеваю поножи. Скучно мне плотным кольцом — купаюсь в моей крови, с вином смешанной. Просто.
Солнце на войне, и бреется человек с двумя усами (холеными), глядясь в консервную банку, как в зеркальце, и вдруг в него попадает осколок, вьется и сбривает ус, и второй, подчистую; и человек со стоячим воротником складывается и лежит вверх лицом, бескровным, с двумя глазами, выпуклыми на весь тот свет. Почему-то кажется, это полковник. Это так кажется всегда, это когда нет отклика ни в ком. Есть понятие «душевная тоска». Эта тоска завершается смертью людей, резко окрашенных талантом полковников.

В ожидании осени я — эрудит одиночества.
Рыбы в твидовых ватниках по случаю авг, 31, ходят по всем сторонам света с лампочкой, спотыкаются сапогом об шар земли, смотрят блудно и тошно. Под ногой — утрамбованное катком время. Куда им девать свой вид?
Всех одиноче орлы. Смотрят сквозь тонкое стекло высоты, и не броситься, крылья с кругами. Орлы все в мыслях о мировом свете, и свет от них стальной, с высот, свыше.
Тело жило врозь со мной.
Хладно.
Орел достиг той высоты света, выше которой одна смерть. А надыдеи?
Над — это значит никаких.
Дух носит печать художественности, что и требовалось доказать, глядя на число 31. В выси моей летают одни воробушки, как девушки, красивые рыси. Не вижу земли.
По ТВ веселый ветер. Дети с ртами.
Стоят, и рот разинут до неузнаваемости. Детей погасили.
Диктор в юбке, зуб по зуб стучит, белки обеденные. Представляю себе, как орлу смотреть на эти выходки — с высоты.
Бывает еще, по ТВ поют, звучно, мимически. Но тут уж нужен не я, не орел, а Джонатан Свифт.
Туч столько, что скоро и ТВ заволокут тучи. И в ванне образуются устойчивые облака со снегопадом. На кухне пола не видать, а он там розовый, для смотра. Ничего не видно накануне осени.
Одни камни летят мимо, с дырками посередине, навылет; пахнут сероводородом. Камни подветренные, дикие, неотесанные!

В 9.50 — взошел свет.
В 10.00 вошел хирург Г. Рурих. Я подумал: почему у них у всех ключи, как-то ведь входят?
Хирург Г. Рурих вошел и выгнал девицу с черно-лиловым лицом, от загара; сама черноволоса. Выгоняя, сказал:
— Поговорим наедине.
— Говори! — сказал я. Он снял голубую шляпу с кокардой, где отлит из стали Земной Шар и перечеркнут двумя скальпелями. То есть — весь Земной Шар отхирургируют.
— Был консилиум, — сказал он.
— Но я четвертый год здоров.
— Ты здоров, но консилиум был. Здесь вся власть у консилиума. Я уполномочен тебе задать вопрос.
— Говори, — сказал я.
— Благодарю!
— Да не волнуйся, — сказал я. — Выпей винцо, если охватывает.
Он выпил из колбы. Винцо было синеватое. Он сказал:
— ГКХ! И МВД! Ты избран ВИХРРФИ!
Я молчал. Я раскрыл рот.
— Как ты к этому относишься? — Он был взволнован до звона. — Ну, говори ж!
— Что такое МВД, я знаю. А ГКХ?
— Я ж сказал: Главный Консилиум Хирургов.
— А что такое ВИХРРФИ? — как вихри в картошке фри! — о друг мой!
Он тоже замолчал.
— Ну-с, что ты скажешь?
— Саркастизмы оставь для книг. Ладно, объясню, как дураку: ВИХРРФИ — это Верховный Император и Художественный Руководитель Римской Федеративной Империи. Ингварь Кузоев III.
— При чем тут я?
— Мы избрали тебя Игварем Кузоевым III.
— Отказываюсь!
Он замолчал надолго. Потом сказал:
— Ты от чего отказываешься? От императорского титула или от имени Ингварь Кузоев?
— От имени.
— Молодец! — вскричал он. — Ясная голова! Вот диплом с пустым пространством вместо имени. Вписывай свое и римствуй!
— У меня нет своего, — сказал я. — Римствуй сам.
Он задумался до вечера.
Пока он думал, я читал. Лао-Цзы, вслух:
«Путь великого покоя».
«Покой — это возвращение к жизни. Возвращение к жизни — это постоянство. Постоянство — это мудрость».
— Я хочу покоя, — сказал я.
Но вечер еще не наступил.
Конфуций и Лао встретились меж небом и землей. На наковальне. И потом Конфуций сказал:
«О птице я знаю, что она может лететь. О рыбе, что она может плавать. О животном, что оно может ходить. Птица может быть поражена стрелою. Рыба — поймана сетью. Животное — капканом. Что же касается Дракона, то я не могу знать, что с ним можно сделать, потому что он на облаках уносится в небо.
Я видел Лао. Не похож ли он на Дракона?»
Я смотрел на Г. Руриха и сказал:
— Иди и скажи им: что касается его, то я не могу знать, что можно с ним сделать.
Тот все думал.
Я заговорил:
— В 950 году, в год, когда в Мекку возвращался из двадцатилетнего карматского плена Черный Камень Каабы — святая святынь Ислама...
Пришел вечер, черен. Хирург Г. Рурих заговорил вслед:
— Об имени твоем я понял. Его нет. И пусть так. Не согласен ли ты принять имя Иоанна?
— Почему? Какого — названого брата Христа, с Патмоса, папы от и до, Грозного?
— Оставь. Не разводи скуку, где висит смерть. Почему? Не все равно? Я сказал Иоанна, что ты тычешь в счет, эрудит? Их нет, о ком ты. А имя — просто Иоанна и все, нового. Себя.
— Я — Иоанн? Новый?
— Пусть так.
Я и не думал:
— Пусть так.
Он обнял меня. Он вошел с картонкой и распаковал ее, взрезая медицинскими ножницами.
— Вот, — сказал он просто. — Примерь.
Это была голубая шляпа с плюмажем, но вместо полей к тулье пришита горизонтально стоящая звезда, рубин, о пяти концах, пентагон. Да и вся шляпа напоминала металл, золото. Своеобразная корона — имеющая свой образ. Хирург Г. Рурих смотрел на меня в шляпе, приложив руку с пальцами к своему пустому виску, это делают все, кто воюет. То-то всю ночь мне снились ружейные выстрелы зимой, в мороз, по лисам!
Бананы, помидоры, виноград синий, персики и — осы! — летят, сволочи, из космоса, с такой высоты, что видны днем звезды, как оранжевые и все в морской пленке, солнца не видать. Осы летают, свистят в трубочку, со стрелкой, ядом. Груши на скатерти с благородным цветом бордо, притушенным.
— Выпьем, друг мой, — сказал я, не снимая шляпы, — за 1-е сент, 4, за золотые листики! — сказал я, нюхая плоды сливы.
Хирург Г. Рурих вырядился в вечерний костюм — золоченые штаны со змеями по бедру, в руке чаша, на погонах по звезде, крупные штучки, а теперь будет и звезда на лбу. Как много сбывшегося — три звезды в жизни!
Я налил соку с какао, а он выпил чашу не знаю чего, что-то напиточное, резко окрашенное, как заря, или ж лимфа по ритуалу.
— Головной убор в тютельку! — воскликнул хирург Г. Рурих.
— Сверчок и шесток! — предостерег я.

Утром экран у ТВ, как у трюмо, — стреляют из наганов румыны, патриоты и фашисты. Патриот в костюме с галстуком и в шляпе мастерски пристрелил 14 фашистов, поодиночке, и по три, и, спасаясь, убил короля Румынии, да нет, это диктатор, а король — антифашист. Диктатор, вот кого он кокнул напоследок, с фашистским ориентиром и в манто. Очень смелый румын, как француз, да это одно и то же. (Не смелость, а нац.) К примеру, Ионеску, драматург, лишенец Нобелевской премии, был (мы долго с ним выясняли!) — молдавский еврей из Русской империи, румынского происхождения французский писатель, гражданин Швейцарии. Ах, как он был мил, и как огорчался по поводу нобелизма. И детектив румынский мил, красив, из одного нагана с барабаном вбил пули в 14 пупов! Как Петрарка, автор 14-строчных сонетов. Все мы накануне Возрождения, а я — уже здесь, в нем. Нео-я, но не в пустыне, а в короне.
День Знаний у детей по ТВ: первый звонок, первый урок, бегают перед ТВ-объективами как затравленные, белые банты, белочулочные ножки, а у мальчиков цветок в руках, взгляд безутешен, цветок мальчику не люб, ему б револьвер с серебряной пулей, но не дорос, не румын еще, не француз, не Ионеску.
Долгожданная пора (об осени)!
Вижу бурятку, в честь моей коронации летящую в космос на сиденье стула по ТВ. Ее прилет. Вопрос:
— Много ли людей видно из космоса на земле?
На лице бурятки тупой пот.
Журналист, миролюбиво:
— Есть такая теория о перенаселении Земли. Что людей все больше, а еды все меньше. Много ли Вы видели людей на земле, летая?
— Ни одного! — сказала бурятка, без бумажки. Все воззрились на нее. Она:
— И о теорий скажу: в людях заложен настолько сильный инстинкт самоуничтожения и уничтожения друг друга, что опасаться за прирост населения на земле не надо. Уж тут-то баланс будет.
Уж тут все воззрились в объектив — на меня!
— Война, чтоб не было войны! — сказал я.
— Молодец, —восхитился х. Г. Р. — Что за ясный ум, государственный! В твоей книге опись жизни сверху, хороша. Сойдем вниз.
— Нет.
— Но ты четвертый год не выходя. Оптика, друг мой, не та. Не то пишешь.
— Объясни.
— Поехали. Выйдем разок, первый день осени, ты мечтал, писал звонко о нем. Выйдем, не понравится — пойдем обратно.
Я снял шляпу, и мы вышли.
Дверь бронированная, сверху обита кожей с заклепками, крестиком, как полотенце. Справа дверь — глазок, слева дверь — глазок.
— Что там? — спросил я.
Г. Рурих махнул рукой — из двух дверей высунулись каски, голубые, стальные, с красным крестиком на лбу. У лифта двое, в касках. Отдали честь. В лифте двое. Мы едем. Жуткая тяга в ногах, — скорость. Г. Рурих указал на стул — садись. Я пожал плечами. Двое в касках взяли меня за плечи, усадили, застегнув привязные ремни, туго: дали шлем.
Сижу, надет шлем, едем. Точнее, это сильное, жестокое и тяжко-затяжное падение. Мы падали долго. Стоп. Я хотел встать, но не пустили. Г. Рурих сидел напротив, без сознания. Нам впрыснули в руку что-то горячее. Лифт открыт. Опять сдвоенные бронированные двери. По два часовых справа и слева, те же каски. Мы вышли. Вдоль по шоссе — выстроены по две колонны часовых. Я пошел вперед, от дома, а они кричали букву Р, как собаки, — РРРРРРРРРРРР — раскатисто, они долго кричали мне вдогонку. Я отошел и взглянул на дом. ДА. Я ожидал, достаточно высокий блочный дом, ну этажей 30 — 40, так я прикидывал. Это был не дом. Это была БАШНЯ.
Это была БАШНЯ высокой такой, что где-то ее несколько раз рассекали тучи, всякие облака, а вершины ее видно не было. Как будто не было вершины, она исчезла, как тонюсенькая игла, где-то так высочайше-высоко, как я писал о тех, в небе. Но разве я мог представить ЭТО?
Они стали строить БАШНЮ и скалу одновременно. Но строительство БАШНИ нуждалось все в большем количестве рабочих, и скала заселялась, ширилась и высилась. Чтоб поднять одного меня ввысь, работали тысячи тысяч; и это впечатляло. Чтоб не тронуть мой покой, блоки, скрепленные заранее в мою квартиру, держали ее над всей БАШНЕЙ на подвесе, над строительством, над головами раб-римсов, я ж выздоравливал, и это делало честь инженерам этой штуки. Когда ж я смотрел из окна, низко был пруд, а БАШНЯ поднялась выше — и открылось море, а теперь — и океан, называй как заблагорассудится. БАШНЯ — сооружение из архитектоники в мою честь, чтоб я имел шанс выжить в новом мире. Хотелось бы иметь в выси небольшой сад и у балкона плодовый столб с птичкой Хлоей Тервист. Этим я пока и ограничусь. Я ж соображаю — фонтан туда не взлетит, хоть и хотелось бы. А птичка взлетит, вон оса летает, как собака по кухне злясь! Шли машины, лакированные, многоцветные, я их насмотрелся. И людей я видел вдоволь, пиджаки на подкладках.
— Тем же путем мы пойдем; домой, — сказал я, и мы пошли, без изменений.
По ТВ спецвыпуск: я иду вдоль двух колонн солдат, а они кричат РРРРРРРР. Я скромен, приветлив, радушен, улыбчив.
— Что вы скажете о своей Книге? — спрашивает диктор меня, в экран.
Они четыре года смотрели на меня.
— Это проповедь, которую произносит остроумный оратор в красноречивых выражениях, мелодичным тоном, с совершенной убежденностью. В словах этой Книги изящность мысли и чистота любви. Таким образом, я всецело вступаю на путь божественной святости.
— ОН! Иоанн Новый всецело вступает на путь божественной святости! — объявил диктор строго-официально.
Я думаю о Книге.
Остается одна память и одна книга. А вот когда я войду в судьбу и напишу книгу, — я знать не могу. Каждая новая книга — минус жизни.

О башнях, о их связях с шумерами, это у них возникли, и перешли к ассиро-вавилонцам, и переходили от народа к народу. Каждый город Двуречья имел башню. Думалось, — Бог, сойдя с неба, спустит свои ноги на гору, а по ней люди поднимутся Ему навстречу; чтоб любить. Но здесь нет гор, и башня мыслится лишь местом пребывания Бога.
Хирург Г. Рурих говорит:
— Ты не Бог, увы, а башня не Небесная Гора, и не потомок ты Нимрода. Это для тебя слишком. Но как физический посредник медицинской цивилизации — между Ним и нами — ты фигура вполне подходящая, ты ж единственный, кто удостоился интервью с Ним.
— Но Ваша медицина не может верить в Него.
— Наша медицина в Него и не верит, но жить все хотят и после медицины. А ты — яркий образ, живущий при нас пример. Вот тебе и башня. А мы будем выяснять зависимость и связь порожденных землей металлов (ртуть, свинец) с холодной планетой Сатурн.
— Как и кто?
— Как — посредством тебя, а кто — мы.
— Кто мы? — сказал я. — Уж не строители ль башен Ганс Гольбейн Младший, Ян Скорелья, Хендрик ван Коеве, Питер Брейгель Старший, нидерландцы?
— Взвизгнется! — крикнул х. Г. Р. и нажал педали. — Восторжествовать! — вскричал он.
По ТВ:
Живут в пещерах с одной лампочкой, по пятьдесят человек на ступеньке, после потопа. Льют из цистерны винцо-сахарок, с запахом версальской розы. Едят хлеб, а в нем запеченные бляхи от морских ремней с якорем посередине. Бублики — как ошейники для собак, посыпают наждачной крошкой. Пиво — с желтоватым цветом такелажки. Проспект Дустский, река Ева, в нее идут Малая Евка и Большая Евка, по берегу Экскрементальный завод, проходная в виде выложенного булыжником дота с окошком для пропусков, есть и садик, уголок отдыха для раб-римсов, за решеткой, как и полагается, там еще стоят скамейки из бетонного дуба и на столах шахматные фигуры с брюшком. Шоссе Эволюции; Большеоптинский, Среднеоптинский и Малооптинский проспекты, с множеством чугунных львов по фасаду, вместе они держат в пасти цепи, Туннельный проспект, река Ойка, канал Рабоедова, Алкоголийская колонна, река Фантомка, Этнин сад, Мясово поле, Сильвинский остров, Аменный остров, Ретроградская сторона, Эннский проспект и Адовая улица, и Малая Адовая, и Ремянная, и Гроговая, и Финальный вокзал, и... ииииии. У солдат РРРРРРРР, у ТВ ииииииии.

Ночью в окно смотрели самолеты, сверкая глазами.
А утром по тучам бежал ребенок, как змея. По краям туч стояли солдатики. Эх вы, солдатики-солгатики!
Над ними стояли ели, а у ног у них яблоки.
Уточки плывут, как тучки в не-бе.
На большой туче стояли только двое — Ева и Исаак Ньютон, но зато оба с яблоком. Притяжением занимались.
А у грибов шляпки голубые, с кокардой. Дождь идет на живые грибы. По лесу медведь, черный, круглоух, как радиоэлектроника. Лось широкогруд, как дурак, с волосами, зачесанными назад. Медведь водички в речке попил. Бобер в воду поплыл, как женщина с бедрами, и плывет по-женски; вылез, морду моет пальчиками. Белка бежит по стволу вниз головой, как по прямой дороге, не сгибаясь. Зайчик с усмешкой, как настоящий; коршун тут же, из смелых. Косуля купается, кабан купается. Лиса на косе хитрит с собой, зайчик купается. Утки идут в лет.
Зайчики бегут, в дугу. Оленята двое, большие, на пчелу смотрят. А на них орел смотрит, с вершины жизни. Вот он пошел, растопырив крылья, как-то некрасиво, и сел на зайца. Ест. Плохая погода. А вот лиса охотится. Сытая лиса и сытый заяц, догнала и не ест, с пережору оба.
И, как сказал Генрих IV, Плантагенет:
— Мы еще повоюем!
Сны тоже уходят в лес по осени.
А вот зайца трактор переехал. Жизнь, заячья! А вот филин, энергичный, да он и дерзок.
А где-то уж спускается на форум одна птица.
Если один из двоих целует в губы (от души), это и есть душегуб.
Утренние сны состоят из видений и из фраз. А проснулся — в окно смотрят санитары, вися на веревках. Нет прочности.
Я думаю, что народ в плохом состоянии, неотремонтирован. Голубь, вымазанный, летит, шумит, как дуб. Бедный дуб, сравнимый с голубем! Дуб идет на убыль, срезали их по голени, одни ступни стоят на полях, срубленные. Лесные ели смотрят на это, ревя.

Вот и осень, дождь и холод, дождь и холод.
Белые львы за стеклом.
Это в небе, как в женской бане, стоит часовой и вертит шайкой над голыми, а у него штык и числа, и вывеска на руке висит, как винтовка, — «Баня небесных дней».
Осень все моет, а том пишется.
Женщина сидит в ванне, маленькая, как спичка, с головкой горящей; одна показуха, хоть ноги ее гениальны по-своему. Ее жизнь плачевна, у нее изо рта язык колом торчит, как обелиск.
Осень, зачем ты мужаешь?
Идет рабыня-Т, как танкер водоизмещеньем 500 тыс. тонн, — в ванну. Рабыня-З с загаром по всему стволу до горизонта, нет юности в ней, толстота, как у нимфетки, круглые ноги снизу и доверху. Ее тоннаж дубовый.
За стеклом лохани и дождик кружится. В лужи льется венецианская вода. Это на долгих лакированных гондолах, похож на жуковые азиатские туфли, живописец Гаррик Зильберман разводит золоторозы, выковывая их кисточкой № 1, и розовые, и палевые, и нездешне-фиолетовые, и лепестки их куда чище и милостивей, чем у настоящих, у тех — роз реализма, которые растут, как турки, как на этикетках.
Ах, Гаррик, серебряный мужчина, воин Кызыл-Кум, круглоглазый сверстник, в каждом глазу рисунок роз! — желтолиственных, бабочкообразных! как сошедших со страниц Анти-Второзакония. Я вижу в дуле ствола ружейной твоей жизни — образ роз! И тявкаю я, витиеват.
Женщина идет в ванну с бедрами инкогнито, надела трусы, мои, красные с синей заплатой спереди. Не обнажается. Сейчас принято ходить, не обнажая зад. Такова жизнь.
Ведь и цвет у вишен знаешь один ты, Гаррик Зильберман, и Золотой Маятник, выйдя из рук, как бы говорит: стоп, холст! Раб-римский рок, усталый кризис. Учимся рисунку у роз. Снимаем рога и надеваем розы! Я — розоносец!
Может ли быть художник — от уха до уха?
Может ли быть нож ходящий круглые сутки от уха до уха? Есть ухо у Ван Гога, или нет его?
Осень нагоняет цветовые воспоминания.
У меня в груди Николай-Демьян Грицюк, художник Духа, в ком все звезды стали ядовито красны, сини, а все церкви — ядозелены. В ком страшная сталь полубожественной муки окончилась человеческим жестом — бросок вниз, головой в пролет, 7-й этаж. Феофан Грек — Н.-Д. Грицюк, — такая ль уж разница? Круги замыкаются, и все фамилии от одних греков.
Талант — это летун: сегодня ропот и пируэт мертвой петли, а завтра встал, как ночь, — и нетути, скажем слогом новым. Но самое главное — это знать, о чем твой рот щебечет.
У цветка на холодильнике осень (тоже!), опадают листья, он погиб. Меньше поливал бы, всюду и так сыро.

Фиолетово-малиново-мясисто как бы выгибают спиной назад, плазма малины, вкус хлороформа, сладчайший.
Единый образ в любви — самообраз ее, т. е. живопись.
Жизнь — не искусство. Лишь идеолы ищут в искусстве жизнь, тупые.
Художник пустил свинью в огород и между тем рисует ее на холст, оба живут и в искусстве и в жизни; здесь равноценность художника и модели.
Чем далее, тем тяжелее смотреть на людей. Все тяжелее и тяжелее.

Ах, яичко ты, яичко, ты прелестное дитя!
Хорошо помыл голову яичными желтками, смешав два в один, сдвоив. Таким образом, не родились две куры, застряв у меня в волосах (в голове!). Может быть, родить их из головы, как Зевс — кого-то из девушек?
Лучше о женщинах не писать, неоригинально. И о мужчинах не писать, где их найдешь. Хотя! — старики могут жить не меньше, чем старухи.

Как грустно! Как грустно, о Боже! Пасмурно, бегают с ноги на ногу медвежьей походкой черные собаки. На столе каменное яйцо. Лежит. Очки в пластмассовой оправе янтарноваты, и расческа для волос из золота с вырезом для открывания бутылок. Модернизм — причесался и бутыль с алкоголизмом вскрыл, как пиво раб-римс со скалы. Им (рабам) сейчас нужно много воды, алкоголизм обезвоживает организмы, а пресной воды все меньше ресурсы. Как быть? Нужно строить термы, как у Каракаллы. Чей мир новее — наш, наскальный, или тот, который говорят — н. э., ход римских легионов? Тот новее, иначе мы б не стремились уйти в него, в книги. Не стремимся ж мы уйти в мир... трубочистов, уж и труб-то нет, а потому и нет сажи, а потому и графиков нет, уж никто не нарисует тушью, потому что тушь, настоящую, делали из сажи. Причинность! Дух — это рандеву с древностью. На машинке прежде засоряется буква е, а потом д и уж после а. Почему? Брюхо болит, кишки мои в шоке, нужно б ждать, когда выздоровею.
Света нет, погасли звезды; лампочка стынет, как человек вниз головой. Верить в Христа — все равно что верить в божественность себя. Почему бы и нет? На днях весь день дуло, был мороз, мраз, сильный. Ах, осень, в желтых ложечках! — вспоминается. Снег идет, как свет.
Нравственные муки у Христа отсутствуют, он проповедовал Учение. А Учение — это призыв к действию, глаголы повелительного наклонения; подставь, иди, отдай, люби и т. д. Христос проповедовал энергию людям инертным. За это его и убили; не за то, что он сын Божий, к сынам в Иудее привыкли, как и везде, — то самозванцы, а то и взаправду сыны.

Болеть — не любимое дело мое, я бессребреник, и любовь мне ни к чему, обойдусь. В синей матроске и в лисьей шапке, с венком роз на удаз — кто это идет по светлому асфальту? — Самка. Где-то, говорят, в мире есть страна, которая имеет Конечную Цель... единственная страна за всю историю человечества. Естественное положение человечества — лежачее. Идти ему неестественно, это напряжение жизни. Лежать — смерть, то есть вечность.
Но душу мою ничто не облегчило.
Когда некто остро чувствует свое ничтожество, он начинает отрицать Бога.
Отнес бутылку на кухню, сделал доброе дело, и на душе хорошо.

Шороховато.
Я вижу бурятов в таком числе, что пропадает всякая идея об интернационализме, да и о дружбе вообще. Может быть, потому, что ноги у них в чулках, видеть их тяжело мне.
А как найти любовные нити? Будет светлее, будет теплее, — вот и встретимся уж. А сейчас дни коротки.
Мне читать нечего. И тачанки нет.
Я отвык от жизни. В ванной у бездны на краю — остриженная наголо, двадцатилетняя женщина, нагая.
Ее вид еще терпим.
Тушу утку с яблоками, 3 кг.
По ТВ:
Старик и старуха в кровати, ястубе. Миленькая доярка тут же, или медсестра, смотрит из-под коровы.
Этот день отбыть бы, а там уж полегче. Теперь все помирают, а раньше не все. Теперь помирать будут один за другим.
По ТВ — все больше и больше солдат, как они там вмещаются?
Штук пятьдесят миллионов солдат.

Перевалили.
Много мертвых книг, раздвигают ноги на полках, где не надо.
Утром ел утку. Спал.
Художник создает не мир, а образ мира, и оценивать книгу нужно не по степени сходства ее с миром, а по жизненности образа. Зубец и круг не уживутся на одной плоскости. Владеть формой нельзя, ею можно только овладевать на время, — как в любви с женщиной.
Ах, какой день, погулял бы, да сидят две дамы в ванне, из воды — видны груди. Академизм — это щит неодаренных в искусстве. Избавив людей от ручного труда, чел-ство приобретет миллионы преступников.

Цифры с успехом ум заменяют.
Счет на миллионы — как по щиколотку.
Люди слишком тревожатся о Земном Шаре, не рухнет ли он под тяжестью ихней?
Ничего.
Все споры о демографическом взрыве идут пока, слава Богу, на уровне всего лишь 1 и 62 см над Землей — ср. рост чел-ка и его головы. Высота холма, с которого древние люди ждали сошествия Бога, — не более 1100 м над уровнем моря. Высота лёта косм. кораблей тоже небольшая, но оттуда уж люди не видны, ни одного, поэтому и вопрос о них не стоит.
Положение небесных светил мне таково: восходящее светило Рак, точнее градус его, соответствующее возвышению Юпитера. Луна, Солнце и Венера находятся в градусах своего возвышения. Доля счастья в 39° Рака, а доля неизвестности в 0° Рака вместе с Канопусом и Большим Псом.

Новый год уж и мне не в новость. Елки несли полмесяца, а я глажу шкуру книг. Игры в бинокль мне надоели, смотрю уж в зеркало на себя, то в уменьшенную, то в увеличенную сторону, — одна гадость; кручу линзы, чтоб затуманиться хоть в своих глазах. Снежок сеточкой, вышит крестиком, вьется днем в аду. Люди стоят, как на доске, и окопы роют, раб-римсы в тяжело-зеленом брезенте, с цветными лицами.
У голубей походка ласточек. Полно голубей!
Принято менять одежду с грязной на чистую после мытья, а если раб не мыт, зачем же ему зря переодеваться, не цирк. Логично. И не стирают.
Собак пополудни нет, пейзаж обеднен.
Я бы отметил, что и бегемотов нет, — один, сидящий на облаке, бок о бок с планетами. Он свалится, он вымрет. Вот уж у кого губы! — тонкие, как обод, у громадной бочки, их птичка чивка мажет помадой.
Снег — это кубизм.
Это Малевич, возводивший в куб жизнь, а то есть снег.
На Малевиче эти формулы, высшая философская схолия, цветовое понятие формы, обожествленная подготовка к созданию нового мира — закончились. Кандинский — уже Нарцисс. Поллок, Раушенберг, Мондриан — уже красота, живопись. Потому что все последователи — люди. А Малевич — создатель, выходец из мировой души, указательная стрелка Золотого Маятника.
Малевич — это воин-монах в красном. Потом он надел капюшон и пошел по Петрограду, как сильный конь с широкими челюстями, с грозным рогом божественного происхождения. Он строил гроб себе, Малевич, проектировщик смерти. Уже не было Революции, а был реализм, а т. е. террор.
15 мая 1935 г. шел снежок с дождем, а в гробу лежал некто с бородой и волосами на пробор, как у Гришки Распутина. 70 работ он оставил за границей на произвол судьбы, а тут стал рисовать фигуры. Автор Черного Квадрата, этого Евангелия Новой Живописи, он и возвратился, как Евангелист по смерти Христа, — к людям, рабам и называл их так: двое, трое, три фигуры и т. д., и все с белыми овалами вместо лиц, без индивидуумов. Еще бы — круг, еще не сорванный с плеч раба, замазанный для маскировки белой краской, — не до индивидуализма. Он умер, как сам писал: «КНИГА ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ СОЖЖЕНА, И ПЕПЕЛ СТЕРТ, УМЕР ВЕЛИКИЙ ИНТУИТИВНЫЙ РАЗУМ ВСЕЛЕНСКОГО Я». Вскоре умер Филонов. Учитель.
У Малевича — крестьянка, как распятие; меж двух крестов два белых затылка над гимнастерками, один с винтовкой, другой руки по швам, и надпись: АРЕСТОВАННЫЙ. ВЛАСТЬ И ЧЕЛОВЕК. Вместо лиц — пятна, белый снег, черный и красный, снега, снега.
Снег нейдет.
Вороны летают, ложась на крыло, они так быстры. Они с такой быстротой реют вокруг окон, что тревожно. Они и сигналят мне о чем-то случившемся, посмотрю на балконе. Смотреть нечего, одни бутылки вверх днами да банки.
Писем нет, яичко никто не снес и не положил на балкон в сеточке из золотых уздечек.
Во дворе откуда-то вырос пень, глядит пнем из-под снега. Смотрю в бинокль. Никогда не было дерева на том месте. Может быть, столб был и спилен?
В снегу, в гусином хорошо б расстелить ковер, лечь с нагретым саке из пиалы, и в железной бочке жарить быка на угольях, а на веретене — овечку с петушком, юнотелую, с бриллиантами лука. Да это неосуществимо — сбегутся люди Лукаса Кранаха, все разбросают по сторонам, на все ветры. И умрешь под снегом без ковра и пиалы, знаю случаи, когда лишались и большего, садясь на ковер посреди двора. Ах, люди, люди. Идет рабыня У, в левой руке сумка, из нее торчит что-то отрубленное от зверя, тело у У гнется от сумки в обратную сторону, а бедро выгибается под сумкой, несомой в левой руке, а правая рука изогнута, как у боксера, и не подойти, не снимешь берет со страусовым пером, чтоб познакомиться. Кроме свободы, внизу ничего нет. А вверху? Это свищут шведы, гонят снег из шведской страны во двор к нам, это они во всем виноваты.
Шведы виновны, что нет любви.
Птички вдали, как паучки. И тут я отчаиваюсь. Я беру книгу и рублю ее надвое! Но увы, не ново, книга, разрубленная надвое, — это две книги. Если рубить, дальше — умножать написанное. И я склеиваю половинки и пишу дальше. Я пишу, шипя!
И вижу я живот у настольной лампы, стекляшный, а в нем спиральки, как эмбриончики. И бью я лампу молоточком по уху — изо всей силы.
— Дай ответ! — кричу я.
Не дает ответа. Чудным звоном позванивает.
УЖЕ БЫЛИ И ЕЩЕ БУДУТ МНОГОКРАТНЫЕ СЛУЧАИ ПОГИБЕЛИ ЛЮДЕЙ ИЗ-ЗА ОГНЯ И ВОДЫ. В САМОМ ДЕЛЕ, ТЕЛА ВРАЩАЮЩИЕСЯ ПО НЕБОСВОДУ ВОКРУГ ЗЕМЛИ, ОТКЛОНЯЮТСЯ ОТ СВОИХ ПУТЕЙ, И ПОТОМУ ЧЕРЕЗ ИЗВЕСТНЫЕ ПРОМЕЖУТКИ ВРЕМЕНИ ВСЕ НА ЗЕМЛЕ ГИБНЕТ ОТ ВЕЛИКОГО ПОЖАРА. ВСЯКИЙ РАЗ, КАК ТОЛЬКО УСПЕВАЕТ ВЫРАБОТАТЬСЯ ПИСЬМЕННОСТЬ И ВСЕ ПРОЧЕЕ, ВНОВЬ И ВНОВЬ В УРОЧНЫЙ ЧАС С НЕБЕС НИЗВЕРГАЮТСЯ ПОТОКИ, ОСТАВЛЯЯ ИЗ ВСЕХ ЛИШЬ НЕГРАМОТНЫХ И НЕУЧЕНЫХ, И ВЫ СНОВА НАЧИНАЕТЕ ВСЕ СНАЧАЛА, СЛОВНО ТОЛЬКО ЧТО РОДИЛИСЬ, НИЧЕГО НЕ ЗНАЯ О ТОМ, ЧТО СОВЕРШАЛОСЬ В ДРЕВНИЕ ВРЕМЕНА.

Видеть черную чайку — декаданс, маньеризм.
Видеть белую ворону — антинародно. А вот вижу, сидят рядом, рядком, как две монеты на ободке.
Возрождение и Кубизм — близнецы.
От Леонардо до Малевича нет и шага.
Квадрат Леонардо, где один абсолют, человеко-идеал, — равен квадрату Малевича, где одно черное солнце.
Красный квадрат Леонардо с безликими кругами — это палиндром конца мира, анти-Я.
Но отрицатель Я — не менее гордый восклицатель того ж Я.
Равенство.
О воронах.
Ворона — черный квадрат, вписанный в круг, если круг — это взор мой. О солнце,— это ночь.
Догадки: Экклесиаст опубликован на 666 стр. Книг Священного Писания, а Иоанн из Нового Завета выводит теорему цифры 666. Книга Откровений — это перевод более древней книги (на 70 млн лет) об убийстве животных-гигантов: громадо-людей, завров и ящеров. На острове Патмос и есть книгохранилище об этом. Книги вдохновенных пишутся вдруг и громким голосом. О стене Святого города, в гл. 21 Откров.:
«И стену его измерил на 144 локтя, мерою человеческой, какова и мера Ангела. Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобное чистому стеклу. Основания стены украшены всякими драгоценными камнями: основание первое — яспис, второе — сапфир, третье — халкидон, четвертое — смарагд, пятое — сардоникс, седьмое — хризолит, восьмое — берилл, девятое — топаз, десятое — хрисопрас, одиннадцатое — гиацинт, двенадцатое — аметист».
Здесь дается таблица элементов, подобная, скажем, менделеевской. Химический анализ может показать интересную выстроенность и порядковые числа их. А также соответствие 12 месяцам и их 12 созвездиям-кураторам. Если в меру любоваться словесностью, а исследовать взаимосвязь минералов, то откроются некие вещи, которых не мог знать ни один из живущих при Иоанне и по сей день. Говорят о мыслящем человечестве, а более 10 имен в одно столетие назвать не могут.

Железобетон.
Встал в 5 утра, ного-руки сводит, коленки со скрипом, грудь колотится. Комнатная t° — 12°. Измерил свою, набросав шуб побольше,— 37,5°. Думы мои, думы.
К 9 часам нагрелось до 20°, — электрокамины и духовки. Из ванной, сам колотясь, вынул свежемороженую женщину и положил труп на кухню; отойдет, уберут, в могилу. Пока пил чай с медом, и она потребовала меду синим языком.
Мне и самому-то не хватает, унес говорящую в ванну, неразмороженной. Серьги снял, чтоб не украла погребальная команда. Снял и подвесил к люстре, чтоб не видать, фарфоровый балдахин в сережках. Как голова белого коня с зеленой от золота челкой. Не видел я коня вблизи, а на рисунках они не более 15 см в длину, человек сверху не сядет, нереальны зарисовки. Уж если ты реалист, то бери настоящего коня и лепи с него гипсовый слепок, а потом заполняй пустоту бронзой и ставь на скалу. Высота коня Леонардо — 7 м, конезавр.
Пот струится. Правильное употребление глагольных форм. Ночью — как ломался, как метался, сгорая от не слыханного кишками холода, органон мой! Мало людям возвышаться надо мной нравственно, нужно еще и температуре возвыситься! Ломота, ломит. Есть хочется — налимчика бы.
Небосклон свиреп. Лес бел. У цистерны моют рабыням головы (группы Юг), помоют, дадут пинка, и та летит, как сандалетка. Гладкий, глубокий снег; запятнаешь, не выйдешь, ничего похожего на весну.
Мне кажется, жить с фруктами легче, чем с людьми.
У них вид есть — законченного плода, привлекательны на ощупь, вкус сочный, цвет разный. А люди — вид военный.
Если я умру, положите на мою голову яблоко и пронзите его железной стрелой; он любил фрукты.
А муравьи — у них челюсти отточены.
Будет март по числу, но по снегу зима; и костер адов. А на фоне огня идут три женщины с чемоданами, в касках.
Костер гремит, горит. Над ним раб М., Цезаря ждет.
Цезарь зажегся 15 марта, а запылает 16. А Рим запылает 17.
Сейчас ни у кого и домашнего очага нет, не до пыланья.
Серей дня не сыскать.
Так сер, так сер день, что мысль в смятенье: если негры и папуасы за 50 лет «прошли» весь путь цивилизации, равный 7000 лет высокой белой расы, то о какой эволюции сознания может быть речь?
Вечером сквозь стекло горят фонари — как сквозь сито.

Биттлы, хиппи, панки, денди, религиане, греки, Возрождение и Кубизм — прошли, проехали, никто и не заметил династий. Гиперреализм прошел. НО: увы, это ретро-моды. Что будет новой? Джинсы прошли и вновь взошли. Они надолго. Это уж классическая форма.
На кухне цветок умер, японская вишня, из косточки растил.
Шар Земной состоит из 7 слоев, колец:
1. атмосфера
2. земная кора с водой
3. вода
4. минералы
5. воздух
6. металлы, магма
7. магнитное ядро.
Микробы проникают сквозь все слои, в ядре — и их центр.
Гармония любого холста тяготеет вниз, как и ноги. Холст художника повторяет тезы 7-ми колец Земли с тяготением к центру. Центр тяжести всего живого — живот. Много веселых и страшных игр у художников, и все они духом от единого Пастыря, но вселенская тяжесть — живот.
На скале трусов мало висит, штук 6. Зато на каждой секции по 2 креста, громоотводы. Или распинатели? До весны!
Далеко-далече до весен.
Рабы внизу стелют ковры, ждут, что я выйду. Я не выйду.
Ковры из мешков сшиты, вышиты красной нитью, метелочкой.
Слава Богу, ослепление «наукой» прошло, на людей смотрят просто — как на слабоумных. Пусть плачут, как Чаплин.
Сколько слез у людей, столько и солдат на Земле.

Псы бегут в свете солнца.
Никого на дворе, как в Никарагуа.
Кто идет, стой, оставляя тень, неподвижную? Уж не девушка ль из ванной? Ночью она сидела в воде, как кошка, заголенная, глазами освещая всю воду. Говорят, что такая вода святая.
Не нужно святости, я все слил в водопровод.
О любви не говори мне.
Как женоподобные появляются в ванной? Важно это?
Неважно.
Они скрашивают мою умственную жизнь, безрадостную и полуголодную. Баранины нет, в холодильнике наперсток красной икры, ею не наешься. Бурю бы, чтоб попал в вихрях бык, с красной кожей Его в Европе называют беф. А в Римской Федеративной Империи — как? — Феб? У нас ведь все наоборот.

Снег сетью, ловец человеков. Весну ждать и ждать.
Рабы идут с камнями за пазухой; или это женщины, и за пазухой груди. Детей везут на колесиках.
В ванне живет женщина, ягодицы, как стекла очков, розовощекие.
По ТВ передача «Здоровье». Едят.
Живут рабы — идут, едят. Завтра годовщина убийства императора Павла (русского). Это по ТВ спекли в эту честь торт и съели его с цианом. Завтра объявят, кто сдох в ночь на 24. А в ночь с 24 на 25 убьют Павла, кавалера Мальтийского ордена, рыцаря не ко времени.
Мысли писать скучно. Виды писать — надоедает. Только набитый идиот думает, что он мыслитель.
А тот, кто смотрит на мир не так, у того и мысли не те.
У меня мысли — те, тупые. За сутки, прожитые мною, в ванной меняются одна-две женщины. Не успеешь ими насладиться, как лежат еще три-четыре; новые, хоть плачь.
Хоть плачь, а наслаждайся.
Был Сизиф, полуцарь-полубог, катал в гору камень по рельсам, а камень опять спускался. А Сизиф катал, катал. Он — наслаждался. Я задуман, как родоначальник вроде Адама, и мне дают все новых и новых женщин, чтоб в ножках у них родилось 40 колен рода людского, нелюдей; мутанты.
Надоедает, но мыться нужно на ночь, забудешься, войдешь в воду, опустишь голову и... встретишься глазами с девушкой, смотри, и не отводит глаз-нос тигриный, и ручки славные, с пятью когтями. Остается одно — наслаждение.
Я — функционер.
А св. Августин приглашал всех наслаждаться Градом Божиим. Я согласен, но как? А дева лежит под боком, как бок белуги, и вот мы с ней идем и едим.
Так что оставим черную девку Соломону, а Церковь Божию Августину, — так правдивее. Соломон был похотлив и имел 4 млн жен и девиц без числа. А св. Августин писал:
«Любить и быть любимым мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью похоти, я туманил ее блеск адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, я жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся в любовь».
Биографика — 17-летним выйдя из-под родительского ига, в 1-й же год пребывания в Карфагене Аврелий Августин сошелся с женщиной, родил от нее сына и оставался верен ей 15 лет. Он — «ринулся в любовь»!
Я о себе могу сказать так.
Еще св. Августин пишет:
«И две мои воли, одна старая, другая новая; одна плотская, другая духовная боролись во мне, и в этом раздоре разрывалась душа моя». Возможно, что у него дело обстояло так. А у меня иначе, гармоничней, без драм и алогизмов.
Достоин ли я Града Божия?
Достоин, хотя бы потому, что я был ТАМ и видел светящийся круг, рисуемый Невидимым циркулем.
Как рассмотрели мы кольца Земли, рассмотрим кольца Земных времен:
1. от Адама до потопа
2. от потопа до Авраама
3. от Авраама до Давида
4. от Давида до переселения в Вавилон
5. от Вавилона до Рождества Христова
6. это сейчас; от Рождества Христова и длится
7. — будущий век
Будущий век — последнее кольцо времен, смерть; Град Божий, где скитальцы найдут себя. Я был в седьмом времени, я писал. Нестрашно. Но не стоит мутить ум до поры, а придет срок — увидишь сам, а нету ее — живи, чего уж. Даже Орфей был ТАМ и жил потом. Но хитрей — зашифровывал знаки чисел в музыку песен.
Смерть кого бы то ни было — это свойство жизни вокруг. Судьба же твоя — это путь независимый от бесконечных смертей, которые ты видишь, это — твой путь с твоей смертью в конце, и она (судьба!) смутит или возвеличит одного тебя.
Меня этот путь не смутил, но возвеличил.
Я величаво вхожу в дверь, где клокочут воды, гор. и хол., смешиваясь в одну. О жизнь, единая вода, гор.-хол.-ная!, вьется воронкой, вытекая в трубу. На краю сидит девица, как дециметр, позвонки на спине — как колокольчики. Рот опухший, воронкообразный. На вид юна, а ягодицы, как шарикоподшипники, тонки.
Таких ню в ванной любил Сандро Боттичелли. Чем тощее, тем любимей. Он любил, а я наслаждаюсь: кости постукивают, как колеса поезда.
Весны нет!
Ворона летит в тулупе, родину искать. Я люблю сорок.
Не обязательно пить все, можно ограничить свою жажду водой ада. Поставить стакан и обдуть его вокруг.

Рабыни с каллиграфическими ногами, а у других ноги как буква Ж.
— Какая у тебя система жизни?
— Солнечная.
Голубь нагл, он в форме, а я одну страницу пишу шестой день. Я — нео-Гюстав Флобер. Его стоны о стиле уж очень многотомны, чтоб верить, как он по 60 дней писал 1-у страницу. Тогда в год он писал по 6 страниц. За тридцать лет он написал бы 180 страниц — половину Бовари. Но он написал ровно в 1000 раз больше. Значит, он не лгал, а мистифицировал. Многие мистифицируют. То же и два брата Диоскуры — Микеланджело Буонарроти и Левниколаевич т.Алстой; расписывали мир людьми жизни, — с потолка, не смущаясь ничуть, что пишут-то на потолке. Разве это правда жизни — с потолка, нет ничего мистификаторнее. Если кто громогласно кричит: «Я иду к людям любить их!» — останови его, сними с потолка, сунь в рот кость, обыщи, и ты найдешь под мышкой топор, отточенный до блеска.
Вот на шестой-то день я и увидел, как (или что!) на скалу поднимают нечто блестящее, большое и полное любви. Что это? — забеспокоился я. Это нечто было в белой рубахе с вышивкой, с бородой и сытое; оно блестело стилем изнутри. Я не мог понять, а потом-то, на шестой день дрожи, я понял, кого это поднимают рабы в небеси, на скалу, все выше: это ж Левниколаевич т. Алстой, зеркало!
От равноденствия до равноденствия — полугодие.
Шумит нечто...
Море безнадежности.

Море-океан, но в нем кита нет. Вот кит, уходящий в прошлое, то есть в иную жизнь — это и есть живее всех живых.
А раб-римсы алфавитные, они не жизнь. У них от ног и земля вертится, как у белок. Белка летит, как сокол в колесе! А раб ползет по рельсам вверх ногами, с раздвоенным языком.
Я люблю голосом выть, расчесывая кудри девушкам из монастырей; был тут целый ряд монахинь в ванной, одна за другой ложились; под водой они расцвели; после приема в ванной я давал им пить чай, и они пили, как жемчужные. Вот что я делал шесть дней — с 29 марта до 4 апреля. Будущим читателям моих записей бросился б в глаза пробел — что ж делал автор шесть дней? Благоразумие во мне больше ума, потому и пишу: эти шесть дней я провел между ванной и любовью к женщинам (временной). Временной, ибо эти спецгруппы уже стали записывать на юбки мои слова, и рисовать мой образ, пальцем, на бумаге. Дело б обернулось еще хуже, если б утром я не увидел: ванна пуста. Я отоспался от наслаждений и, наточив ногти, сел за машинку. Дисциплина — залог успеха у женщин, уходящих от нас вниз.

Я грущу — я пишу.
В желтой скале лежат дятлы на боку, медным брюхом поют; скоро, скоро апрель, полетят долбить бедных.
Апрель, и что ж, холоднее бы. Не хочу я тепла и света, мне б улететь с пестрым пером к дыням, в осень.
По ТВ: режиссеры снимают длинносерийные деньги.
Мысль ничья, она в синей голове кита, в звонком мозгу Бога, она дуновение свыше. Это о рыбах.
А о матросах.
Два брата Симон и Андрей рыболовы, и два брата Иаков и Иоанн Зеведеевы чинили сети, Христос же сказал им: идите за Мною. И тотчас пошли за ним. Выходит, когда Христос шел по морю, за его спиной наблюдали четверо матросов. С Христом шло в море отношение 4:8 (об учениках). Что одному матросу два пехотинца! Не потому ли Симон получил ключи, что шел и тонул? Не потому ли Иоанн сидел слева? Не потому ли в Летучем Голландце 12 матросов? Не будет рыбы, не будет и моря, уйдет оно под низ.
Белый лев лежит на полке, хмурый, с рюмкой. Три засохших нарцисса, желтых, из рюмки свешиваются. Лев; и рюмка стоит рядом, просто стеклянная. Если лев лежит, сделанный из алебастра, — он ведь не живой и не воскресший, а в общем-то он искусство на полке, безделушка.
Так и Бога сделали человекоподобным, как обезьяну.
По ТВ: ветр.
В этот день три женщины лежали в ванне как костер, крест-накрест, и горели.

Весной умирают сумасшедшие, а гордые гены фаллосов не хотят жить с женщинами, уходят в леса, и от них пойдут грибы, одинокие и полнокровные.
У греков грибы — обед богов; знаю, что ем, форму.
Гриб — это гром; загремит вверху, и вся земля покроется грибами, как вдруг.
Вдруг — ведь тоже гром.
В моем лесу грибы растут от света звезд, от одной радуги — явленья величайших грибниц. Кто им друг? Комары и мухи, жабы, мыши, черви, змеи. Из новых это понимал Иероним Босх.
Свою связь с грибом понимаю и я: мне гром люб, я расцветаю, если гремит, это я гриб-громовик.
Но ждать лета — жестоко.

Снилось, что День Рождения,— мой!
Сом в руку!
Почему рабы-римсы низкозады? — бьются эндокринологи всей Европы. Но их низкие зады не мешают ходьбе. А у кого высокий зад?
На скале простыней, будто День Девственниц!
На столе апельсин и лягушка с ключиком, заведу — будет прыгать, как антихрист, железно-зеленый.
Вырастут гусеницы, как у танкетки?
Уха чисто-серебряной плотвы, с янтарным кружевом. Меня стали душить слезы. Я съел уху, до дна.
Жаль, не на кого взглянуть задушевно, я б взглянул, чтоб поблагодарить взглядом, а может быть, и кивком.
Ванна. Я произнес несколько слов из ассортимента, пронизывающе глядя в воду. Она покраснела от моего взгляда (она — вода). И чисто, и пусто. Сюрприз без сюр! Глуповатое положение. Проголодался.
Взял дохлого цыпленка и с помощью утюга сготовил из него; съел полностью.
Вечер. Можно уже сказать: вечерняя ночь.
Ел овсяное печенье, гладил собаку (воображаемую), спаниэля, каждая шерстка что шоколадка.
А на скале людей считают.
Сердце, летящее в грудь, как ядро — что это? Женское сердце.

В ванной все на месте — женщина в тужурке, с орхидеей, страстная. Нарезал свеклу звездочкой, ем. Девушка поет о ребенке. Да, поет, грудным голосом, дурен он. Пошел в ванную, дал ей в рот тарелку, пусть держит ртом, чтоб не разбилась; пенье, может быть, прекратится.
Не то чтобы жить не хочется, не то! Но как бы жить, кипя?

Эх, китайцы, дети китов! А китобойные флотилии — это те, кто анти-китайцы. У кого рыбьи лица? У китайцев. А на скале я ни разу не видел повешенной рыбы, а в старинных книгах читаю: на зиму рабы сушили рыбу, соля. Солит раб-римс суп, капусту, огурец в руке временно посолят, кошек солят — под хвост, чтоб смеялись, солят яйца и малахитовые шкатулки, едят дубы с солью. Юношей, отправляя воевать за мир, — солят с головы до пят. Посоленный юноша становится соль-датом. Покрытый солью.
Я часто и с тяжелым сердцем смотрел, как в окнах спозаранку появляются рабы группы Ост, они быстро-быстро мажут лица солью; был раб как раб, человеко-фигура, выращенная аллювиальным способом на скале, а теперь что — беломордый бык, и вот он в таком виде!
Однако ж — вложи в ножны кнут, — скала уж высится!
Внизу много машин, зеленые, войсковые.
А вверху машин еще того больше — они летят.
Они летят, как рабы, махая стальными ластами. Чушь какая-то! Роза склонила голову на кувшин, а на стене часов нет. На хронометре 15.07.
Пью чай, чудесный, турко-итальянский, конфета пахнет, как скрипка, — канифолью.
А что ж будет, когда слез не будет? Мечты о поименном счастье — хуже идиотских, представляю — идут неописуемые списки. Но счастье ль это — груди, полные сосцов?
Раб-римс выходит из скалы, надевает на ноги пропеллер и летит вниз головой, раскрыв руки. Раб летит, как крест.
И танк, стоящий и замаскированный в морковный цвет, стреляет в этот НЛО, и тот падает, убитый. И так десятки раз в минуту стреляют танки в парящие над землей раб-кресты, как будто это не танки, а пулеметы со щитками для глаз, от купанья, на солнце. Очень много танков. Они все машинизированы. Репетируют: может ли раб летать, и когда у него вся кровь прихлынет к лицу от положения вниз головой, — бьют пушки в него снарядом, прямое попадание и смерть, не сходя с места. Иллюстрация формул счастья: ни тебе материи, ни души нет. Это называется:
ВОСТОРЖЕСТВОВАТЬ.
И не взвизгнется.

Море свирепо, оно вскрыто.
Ах, сколько чаек, а крылья врозь, как при штурме; белохвостые чайки, клюв — ку-клукс-клан, и крик такой же.
Во дворе кучи песка, будут делать пляж для бедных римсов. Бедные римсы!
Белье на скале вешают вперемежку — белое, красное, белое, красное; черного нет, желтого нет, — необожаемые цвета.
Шестой час в зените!
Идет ливень в снегу, сбивая плоскостями всех идущих ему навстречу; человек валится, машина гаснет.
Откуда и что несешь, снег, такой стеной, из-за которой не выйти, и заливаешь ледяную воду — в воду? Ведь июнь, ведь океан.
На теле живут молитвы.
У цистерны пилят сочные чемоданы, двуручной пилой. Кто пилит? Двурушники.
Сейчас 13 часов 16 минут 22 июня 5 года, у океана. Самый длинный день в круговращении. А круг светел, и циркуль с ним.
Там, где начинается книга, кончается любовь.
Там, где кончается книга, начинается диаметр смерти.
Не грусти, душа моя, одноклеточное животное! И мы останемся с тобой одни, зеленые и синие.

Выглянул, утро, грозовое облако низко ползет над океаном, к скале. К нему снизу прилепилось серовато-зеленое облачко. Отчетливо вижу: оно вращается.
Вращается и вращается, нависая над скалой, вот и хоботок выпустило, воронку, и она уж вращается, сверхзвуковая, как первые формы смерча.
Да это смерч. Пыль поднялась ввысь, с земель и водная. Все вращается, снизу вверх, по спирали. Над скалой возникла колонна необъяснимой высоты, не менее 1,5 км, ярко освещенная внутри молниями; шел гудящий, шипящий звук, рев.
И вот низ коснулся скалы, как гигантский цилиндр, надетый с высоты, как и купол, высочайший, скала скрылась.
Раздался взрыв.
Поскольку все закупорено стеклами, все и взорвалось.
Взрыв дал скольженье и взлет стекол, брызги их роз, и миллионы людей, вылетевших в смерч. А из него в море. Было красиво смотреть, как летит в воду столько вниз головой, ныряя в неестественной позе. Они б спаслись, но ветр не тот!
Я видел, как хирург Г. Рурих и тело его пронеслось в такую высоту, что куда б ни упало оно, живым ему уж не быть. А быть в небытии. За ним летели желтые рейтузы на веревке, как пожар.
Пусто, шум волн, белые обломки.
Второй смерч, идущий вслед, поднял море, и это стал столб высоты неописуемой, нерукотворно крутясь! Водностеклянная масса, столб-високос, с шариками голов раб-римсов — ушел, унесло. Как быстро! Если бы я описал это чудовищное дело, я б не смог, я б солгал, метафор на штук пятьсот! Говорят, смерч не уничтожает живых, а уносит и кладет их рядком где-нибудь, где прелестные уголки. Будем надеяться. Но кто их будет вынимать из этого океанского столба — де женские булавки ж! Что будет — гадать не будем.
Я трогаю рукой корону — целехонькая! Впереди — солнце, справа из-за цистерны выходит бык, буйвол, двурогий, рога изогнуты почище, чем у лиры. На быке сидит верхом ребенок, седой; ему 72 года. Он так и родился сразу у матери, 72-летним, седовлас. Он уезжает на быке под занавес. Это Лао-Цзы.
Над цистерной горят последние слова китайца:
ЛЮДИ ЗЛЫ, НО НЕЛЬЗЯ СОВСЕМ БРОСИТЬ ИХ.
Избыток дождя сливается по стеклу вниз.
Идут машины, шагами легкими, везут рабов — строить скалу вновь.
Вдали тот же лес, к нему летит, звенящая, стрекоза, самолетоподобна, вот глаз у нее больше, чем у самолета. В лесу выходят из лесу первые грибы. Женщины вяжут на лицо платочек. Треугольничком. Если его расправить, то получится квадрат — до Леонардо рукой подать. Дойдут и до Малевича.

Моя квартира — звуконеподражаема: слышно, как девушки с видом на тело моются, локоны никелируют; часы идут, как в бочку; если закрыть глаза, слышно — кровь, шумя, — от большого пальца ноги к указательному руки — идет. Мой шаг исполнен достоинства.
Никак не пойму, что на пальцах ног — ногти? А на руках тогда — рукти? Не у кого спросить.
И слышу ответ:
— На ногах ногти, а на руках локти, а если обрежут руки по локти, что вырастет — рыбка в корзиночке, сплетенная!
Кто это, с таким задорным ответом? Иду в ванную. Нет никелированных. Лежит Аве-Аведь, во всю длину, в виде рыбы, по рту узнал, вечно говорящему:
— А вы никуда не улетели, а ведь как я сюда попала?
Я говорю:
— Проще простого. Это ж смерч. Ты, как живой предмет, летела, вытянутая в слюнку, с противоестественной скоростью. Ты пробила стекло, как иголичий укол. Попав в ванну, ты разошлась телом. Вот и все.
— Кто ж я? Теперь-то?
— Ты — палиндром. Читай: АВЕ-АВЕДЬ — ДЕВА-ЕВА.
— И я буду рыбой на века?
— Да нет. Осталось 5—7 страниц у книги, и ты останешься в памяти, как образ. Рыбой уж никто не будет.
— Дева-Ева, Аве-Аведь. А ведь мягкий знак лишний.
— Лишний, но он уж для женскости.

Две маленькие девочки бегут (сквозь стекло) по океанскому берегу, одна — яблочко, вторая — груша. Глупые они и веселые, жизненные. У одной пальтецо в клетку красную с синим, а вторая в шелк завернута, как груша для отправки на континент. Им лет по 5, тут не дневал еще и Петрарка.
О Петрарке. Ничего себе, чистота — жить с женой, имея перед «внутренним взором» девятилетнюю девочку. И так до старости. Это больше похоже на разврат, чем на чистоту. Фрейд это не отметил, эссеист, а Набоков превратил Лауру в Лолиту.

Ров внизу полон желтой воды; полноводен.
Други с лопатой роют яму, входят в нее и стоят, как вкопанные. Вкопанные и есть.
Кое-где мелькнет нога мужчины, это он выпростает ногу из голенища и окунет в ров, полноводный. Зачем? Поди спроси у голубя, зачем он летит в тыл роду людскому?.. Окунет ножку в ров, а та булькнет, а потом вынет ножку и стоит, вкопанный, как певец. Уж и типография есть, несут в ящиках большие буквы со своей фамилии и льют вновь винцо. Выпьют, идут ко рву с лопатой и стоят у желтоотводного рва, облокотясь, как вкопанные в землю. Да они и вкопаны.
Грустные виды вижу я в несветлый, а серый день 19 юл, 5!
Хоть бы кэб увидеть, или удмурту, или винтовку с трехгранным штыком, — и это из книг.

По ТВ:
Ах как хороши два негра на ринге, один из них белый. Удар быстр, как глаз, видно, легковесы. Один — финн, а второй черноголовик, похож на еврея, видимо негр.
Чай вспотел, я попил...
Бьются! Шлемы, как у танкистов; у финна шлем с белыми перьями; у негра ноги черные.
Черный сбит с ног, сидит, а судья тычет в него пальцем. Сняли шлемы, ждут победы. Нет, черный тоже белый, он и победил, болгарин; то есть — турок.
Еще.
Двое в головных уборах, как египтяне. А кто они — ошибусь, но у обоих трусы белые и слева на груди корона вышита, как у девушек или как у великобританцев, похоже, из одной страны... Одни клинчи! Фигуры недоразвиты, бьют друг друга, обнявшись, под мышку. Кто они? Немец Кох. Третий раунд. Ноги настолько тонки, что не могут быть немецкими, ни у кого. Да, второй не немец, а монгол. Кох побил монгола.
Еще.
Сойдутся болгарин и армянин, что-то будет? Бой без шлемов, рыцарский. Армянин левша, он и победит, сколько б болгарин ни дрался, не успеет привыкнуть к оборотной стойке, да и месть геноцида. Вот как его обрабатывают, готов, кувыркнулся через голову, но встал. Будет, будет бит болгарин до победы судей. 2 раунда. Болгарин закрывается перчатками, как мучными мешками, он получает по башке. Беда. Ох, умен армянин по фамилии Израэльян, не успокоится, пока не собьет. Сейчас повторится кувырок в лоб. Перчатки мелькают, как белые гири. Тренеры хлопают полотенцами, как орлы. Третий раунд. Армянин злой, как стрелок, хорош, хорош, с хуком, а болгарин груб и озлобленно-трусоват. Все, раздевают их, развязывают. Судья зовет их — взять за белые ручки. Судья, нужно отметить, бурят. Победа армянина Израэльяна.
Чемпионат Европы: два турка (болгарина), армянин, немец и монгол, еще финн. И судья им — бурят, Эмиль Гава, ориенталист из Нагасаки.

В море строят железную клетку.
Новость!
Эта клетка не из блестящих брусьев, а из ржавых труб, невелика, но кто знает замысел зодчего; в глазах рябит от этой клетки.
Черемуха не цветет, хоть по ТВ кричат как бешеные:
— Расцвела черемуха в аду!
Может быть, в железной клетке будут растить одного лосося на мир, для отстрела из гарпуна? Морских собак? Пиавок? Сенаторов? Гарсонов? Пока ломаешь голову, они застроят клеткой и море и небо и скажут в мегафон:
— Смирись, гордый!
Или ж внутри клетки посадят беременную Мать с животом, распахнут, как люк, и оттуда выйдет новый народ, очерченный циркулем на все 360°? А потом возведут столб с ангелом, огороженный клеткой, чтоб новые не взломали святыню?
— Иди ты на кий!
Хуже ругательства не придумаешь.
А у клетки ходит пушка морковного цвета; не ствол морковкой, а цвет, уже частица «как» числится как бы в проклятых.
У раба печаль свекольного цвета, а дети — дрозды.
Вот пушка стреляет, вылетает струя.
В ванне сидит женщина с двумя неизвестными; и они женщины. Говорят, я не брит, смотрю — не до бриться, заросший, нужно рубить бритвой щеки.
Женщины ушли с водой, вытекая из ванны в отверстие. И женщины, и воды — вся идет в одно отверстие. И женщины, и воды — все идет. Они вытекут к клетке, трио: женщина М с двумя неизвестными Н и Л, скрестив ноги, как иксы. Печаль моя.
Грустно спать, 12 час. 05 мин., день-деньской, полудень! Солнце еще с ночи не ушло никуда, все тут. Дни настолько длинны, что зови Прокруста к ложу.
К нашему ложу времян.
Дни нужны.
Солнце, как собака, бежит, не отставая.
Ствол у пушки широк и кружится, под ним — испытатель. Вот что писал о нем Ло Гуаньчжун в книге Троецарствие:
«Он не любил читать книги, был великодушен: высокий рост, смуглое лицо, алые губы, свисающие вниз уши, глаза навыкате, длинные руки — все выдавало в нем человека необыкновенного».
Его зовут Ингварь Кузоев XXXVII, двум тиграм не ужиться в одной клетке, и он строит себе железную.
Он, не я ж, Иоанн Новый.
Ствол крутится, а Ингварь Кузоев XXXVII сует голову в жерло и высовывает ее оттуда с пеной у рта. Пушка на колесах и с мотором, ствол широчайший, да и не как ствол, а как снаряд, конусообразен. Эта пушка стреляет не снарядами, а стволами — как вихрь. Очень грустно весь день глядеть сквозь жиденькое стекло: вот летят клейкие листочки, где-то буря вырубила дом и сидит в нем, как в батискафе. А где-то Бог пишет дуги на небеси. За окном пушка шипит. Разве это — жизнь? Ну да, а что это? — жизнь. Если б рабу дать пропеллер, далеко улетел бы он, при пушке?

На одной веревке белье висит.
На одной — как книжки, на другой — как рыбки.
Внизу ходит трактор, над ним чайка, палевая, идеальный рисунок. Трактор идет по песку в океан, существо трогательное. В голубом фургоне привезли пленных, на колесах, выгружают. Это рабы, сербы и персы.
Смерч унес скалу — на ветре, всосал. Но на географической карте есть еще люди, рисуют их.
По ТВ сообщение — результаты смерча превзошли все ожидания, унесло в неизвестность все население, сотни миллионов голов найдены в океане и мумифицируются. Остальные тоже найдутся в мелких речках, озерах и прудах. То есть положение на день-динь: Империя цела, а раб-римсов в ней нету. С других континентов обещают дать персонал для строительства новой скалы у меня на виду. Но пока не дают. Отнекиваются, что у них жизнь не с дождем падает, а самозарождается.
От самок.
Хирург Г. Рурих улетел в ветрах, над морями. Где-то он уж скелет. И Аве-Аведь морской каймой обведена, как Дева-Ева. От нее-то и пойдет новый вид, когда люди из рыб станут эволюционизироваться в лилипутиков.
Долго я сидел в ванной (в ту пору!) и смотрел, зачем она в рыбу сделалась, кто ей велел? Знает ли она свое имя? Или знает — мое?
Все отпеты; ветрами.
Я у окна, вертя на пальце шляпу-пентагон. И лес уж унесло, там тянется китобойная полоска.
Одно неоспоримо: и дикобраз рано или поздно станет человеком.
Лучше б попозже.
Вот идет станция ТВ на колесах, называется Магнолия. Двое тэвэшников с кинжалами на груди спрыгнули, освещая лицо дикобразу, он еще и орангутангом не стал.
На смену медицинской цивилизации пришло ТВ. Они ищут героя, потому и освещают. Все свои книги я написал от Я, а солнце предо мной целый день стоит стоймя.

Еще вариант Башни — на громадных рельсах, как лифт, ходит по вертикали квартира автора. Это по ТВ, рационалы. Диковатая инженерия, но осуществимая. И почудилось, что скала оживилась, и по ней ползет англичанин, бритт, Томас Эннинг, джентльмен, выбивая из белых известняков перламутровые катушки, аммониты; у него молоток и мешок; а эти штуки — жизнь на хлеб, сувениры, по десять шиллингов. Семью он оставил многодетной. И вот дочь Мери Эннинг берет геологический молоток и идет на Северное Кладбище, где стоит памятник отцу — дощечка и имя. Мери бьет молотком по камням вокруг, а с нею две собачки, беленькая и черненькая, нюхают; мустафайчики. И Мери открывает кости, животные. Британский музей покупает скелет за 29 фунтов стерлингов. Это — ихтиозавр, первый отысканный после потопа. На ТВ — сенсация. Мери — гений. Сербы и персы копают кладбище, несмотря на похороны. Чтоб пресечь энтузиазм, пришлось поставить пулеметы. О Мери — лови миг удачи, — пели, — счастливый чай, игла в гробу. В 13 лет, спустя год, Мери несет скелет еще одного ихтиозавра, длиной 8 м. В 23 рода Мери Эннинг нашла полный скелет плезиозавра с ластами. Великий Кювье, отец зверей в РФИ, вступает с Мери в эпистолярную любовь. Через 7 лет Мери найдет еще — юрский птерозавр. Гений — не тот, кто описывает, а кто видит, как никто, то есть то, что никто не видит. Мы и Мери поставили памятник, но его унесло: девочка в мраморе, с молотком, и две собачки, покрашенные.
Море опять наливается водой.
В железную клетку погрузили лохани с телами 36-и Ингварей Кузоевых, и Ингварь Кузоев XXXVII поднял якорь и вышел в море. Он взял еще кошку, крысу и голубя.
От Луксора до Куфта по всем берегам океана железную клетку сопровождали феллахи, стреляя из ружей, как это принято. Женщины в соку с нечесаными волосами шли и возносили кверху плач по мертвым, ритуал со времен фараонов. Ведь феллахи — потомки древних египтян и им без фараонов — никак. Последние почести. Из железной решетки в ответ, уже из-за моря стреляли снаряды. Убитые — выше жизни, потому что с ними уже ничего не поделаешь, это последняя мера.
Пророк Исайя, племянник царя, не был возведен, отказался. Он пророчил. Он был мрачен; молчалив.
И тогда два народа привели Исайю на площадь и взяли в руки деревянную пилу. Один народ стал с одной стороны, а другой — с другой. Исайю же привязали к бревну. И тут он уснул.
И мнилось ему, сонному: Тот, Чье Имя не называют, кричал на него:
— Исайя, ты свят, спору нет! А народ твой двоичен, гадок, развратен, подл и вонюч до немытости; не любят Меня! А говорю тебе: возьми венец и исправь народ. Сделай так, что пусть он станет антиподл, антигадок, антиразвратен и антивонюч. Но важнее всего — сделай ему любовь ко Мне, ведь Я один — первоисточник! Скажи им!
Неразговорчивый в быту, во сне Исайя был и совсем молчалив. Но когда Тот предложил ему держать речь, он не вынес этой муки и воскликнул:
— О ГОСПОДИ БОЖЕ! Я НЕ УМЕЮ ГОВОРИТЬ, ИБО Я ЕЩЕ МОЛОД!
Когда он проснулся, его распилили пополам.
Ему было 120 лет.
И о другом:
Скрытый Имам, Махди, Надежда.
Люди жизни надевают белые одежды, выходят на берега и смотрят на воду, ждут. ОН должен прийти по воде, чтобы народ сразу узнал ЕГО. Ибо многие объявляли себя Махди, а были Ложью.
Конец.