Письма

Сначала был Вознесенский.
Его поэма «Мастера», напечатанная чудом в «Литературной газете», была как удар бомбы по всей советской поэтике. Соответственно, как штыки, встали громоотводы, миллионы штук – от «серых кардиналов» до «трудящихся», – все обрушилось на него. Я уж не говорю о поэтах, эти, как всегда, шли в теневом авангарде, создавая вокруг «Мастеров» истерику. Даже Слуцкий, тогда самый знаменитый поэт и любитель молодых... мой друг.
И тогда встал Асеев. Он опубликовал статью «Что же нам делать с Вознесенским?». Всей сутью статьи он взял огонь на себя, этот старый и опытный боец футуризма. С Асеевым были шутки дурные – в его руках сверкали провода в самый Верх, недоступный тем, кто гавкал.
И тогда Слуцкий, как бы в противовес, принес Асееву мою свежую поэму «Слово о полку Игореве». Тоже история, но как бы без идеологических выпадов. Но вместо противовеса Асеев сплюсовал эти поэмы, и его понесло. В чем дело? Разве кто-то кого-то обидел? Или же восставал против их излюбленной Системы? Эти могучие старики ждали своих детей, их не было. И так прошло мучительных 30 лет. И вдруг, как бы в один миг взошло множество талантливейших внуков. Старые львы оживились и бросились пестовать юных львят. Эти внуки прошли блокады, войны, и к 23-м годам это уже были зрелые и непримиримые мужи. С нами ожили Шкловский, Сельвинский, Каменский, Крученых и даже такие, как Катаев, Паустовский, Твардовский и пр.
И вот я сижу в своей коммуналке, после рабочей смены (я зарабатывал на хлеб на заводе). Звонок. В трубке: «Говорит Асеев! – (как «Говорит Москва!») Это был октябрь 1959-го. – Немедленно приезжайте в Москву. Я занимаюсь вашим "Словом"».
И он занялся. К Новому году он уже выступил по всесоюзному радио и дал интервью Герберту Маршаллу (Англия), Иржи Тауферу (Чехословакия) и другим крупнейшим поэтам Европы, да и культуртрегерам, в том числе и Арагону. Началась война. Он собрал всех. И перечисленных мною выше, и тех, с кем поссорился 30 лет назад, он стал мириться и подключил Лилю Юрьевну Брик со всем ее громадным международным фейерверком, и А Л. Дымшица, очень влиятельного и неоднозначного. Тот был после войны фактически министром культуры ГДР, а затем, в Москве, в самом реакционном журнале «Октябрь» «серым кардиналом», но он же был и эстетически чуток – первый издал О. Мандельштама, вел тонкую линию и с поэтами, и с юным живописным авангардом. Затем Асеев взял в когти члена правительства Поспелова, академика Д. Лихачева, личного секретаря Хрущева Лебедева и зятя Хрущева – редактора «Известий» Аджубея, гл. редактора «Огонька» Софронова и др. К чему я? Время! Ни Запад, ни современные молодые слюни не поймут. Почему ради мальчика такой государственный шум? Да потому, что Хрущев разрушил сталинский ГУЛАГ, но отнюдь ничего не хотел менять в своем ГУЛАГЕ, что и доказал через 4 года – позорной войной с культурой, до судебных процессов и тюрем. Но по самодурству характера, по какому-то неписанному двойничеству он дал «щелочку» все ж свободы, и старые воины понимали, что эта «оттепель» вот-вот заледенеет и нужно пользоваться каждой минутой, чтоб подышать. Вот и шла война за молодежь. За четыре месяца я стал знаменит, распечатан в самых верхнепартийных изданиях и вошел в первую четверку поэтов страны. Что еще ему удалось? Выпустил первую книжечку моих стихов и буквально бичом загнал в Союз писателей. По тем временам неслыханно много, хотя он считал, что ничего не сделал.
А потом начались другие дела. Асееву готовили Полное собрание сочинений, он был выдвинут на Ленинскую премию, он был полон энергии и абсолютно убежден в этих штуках. И в 62-м году все это рухнуло. Сочинения выбросили из издательства, премию не дали, и на него полетели листья во всех газетах, хамили, как умеют.
Между тем он был уже двадцать лет серьезно болен туберкулезом – две пункции в неделю, он не выходил из дома 20 лет, даже форточку не открывал. Тюрьма. Полный пыла и надежд, после удара он сник. Если прежде он был одинок косвенно, телефон звонил без конца и его голос раздавался во всей стране, то теперь он стал одинок реально, как и бывает со всеми в таких случаях: телефон замолк, печать закрыта, tbc-процесс вспыхнул, и он сидел, большеголовый, с зеленым хохолком на макушке, и бледные глаза уж не метали громы, сидел старый, смертельно больной человек с чашечкой бульончика, он даже перестал играть в свой любимый тотализатор (скачки). Он отставляет своего редактора С. Лесневского, пишет статью против Вознесенского (не звонил, видимо, тот, не заходил), за один мой случайный неприход написал письмо, где, собственно, простился со мною, и я ничего не мог ответить, он сам поставил точку. Через месяц он попал в больницу уже с легочным кровотечением и через два – умер.
В книге «Дом дней» я уже писал о нем. Но это – книга. Сейчас я пишу статью. Но это – статья. А единственный человек на земле, который увидел в ребенке не только ребенка, – в земле. Что значит увидел? Он был бездетен, он любил. Что я могу сказать? Какие уж тут львы и львята... Конец словам.

Двадцать девятого апреля в двадцать один час пятнадцать минут слушайте ваши стихи по первой программе радио читаю их я

Дорогой Виктор Александрович!
Получил и стихи, и письмо. Стихи великолепны. «Бумага для песен»² очень близка по тональности, т.е. по отчаянности голоса – Маяковскому; это не упрек, а предупреждение не впадать в голую грусть; она и Маяковскому не принесла счастья. Зато – «Рубеж»³ совершенно по-Вашему звучит. Вот и говорите, что тяжелая жизнь не дает работать по-стоящему! Нет, и завод чего-то стоит для Вас. И колотя зубило молотком, Вы не соскальзываете в однообразие ритма. Но, конечно, это однообразие не легко. «А какой великий выбирал путь, чтобы удобнее и легче?»
Однако это вовсе не нравоучение. Я за то, чтобы Вы поступили где-нибудь получше Литинститута, о котором у меня представление отрицательное. Чему Вы можете научиться там? Ведь Вы больше знаете, чем его преподаватели и опекуны. А общее образование Вы скорее можете получить в любом вузе, пусть хотя бы и в техническом. Вам что нужно? Прежде всего – по-моему – языки, чтобы свободно читать англичан, французов, немцев, да и не только этих писателей, и не только писателей. Еще стоило бы самому одолеть Буслаева «Грамматику» и «Синтаксис». Это для чистоты собственного языка. Ведь это не учебники, а целая философия языка. Еще Потебню и Вандриеса; я Вам, по-моему, уже говорил о них. Все это можно достать в любой хорошей библиотеке. А вот иностранные языки и философскую прокладку самому труднее одолеть. Хотя, опять-таки по-моему, если хорошо прочитать «Государство и революцию» да «Эмпириокритицизм и материализм» В. И. Ленина, вряд ли больше нужно для своего высшего образования. Опять я сбиваюсь на учительский тон, не желая и не имея права. Ну Вы сами рассудите не хуже меня, что Вам читать и что не читать. Но ведь Вы же хотите знаний, – вот я Вам и выкладываю свой багаж на досмотр. Я писал о Вас Молдавскому⁴; он, мне кажется, человек со вкусом и характером. Как бы Вам устроиться в ленинградский вуз, хотя бы заочником? А мы бы постарались пустить Вас в печать, чтобы было что кушать и чем жить первое время. Хотя боюсь обещать и не выполнить до конца; очень трудно доказать редакторам, что новое всегда не привычно. Вот что я хотел Вам сказать.
            Всё.

Дорогой дон Соснора да Сааведра!
Разрешите мне так называть Вас, потому что просто Соснора для Вас слишком преуменьшительно, а еще потому, что в последний Ваш приход Вы так походили на испанского гидальго в Вашей плоскополой шляпе и худущей фигуре, что я решил Вас считать родственником знаменитого автора Дон-Кишота.
Не подумайте, что я позабыл о Вас; просто не люблю писать писем без вдохновения. Сейчас я вдохновился тем, что, кажется, порядочный кусок из Ваших великолепных вариаций «Слова о полку» может быть напечатан в солидном тираже. Не скажу где, чтобы не сглазить, но к Новому году этот добрый кусок – пять или шесть стихотворений – пойдет удивлять мир своей необычностью.
Не буду, не буду писать, где и что, и когда. Но это не «Юность» и не «Литература и жизнь». Там сидят дуботолки, и ничем их не убедишь, ни Вашей молодостью, ни моей старостью. Ну и черт с ними, мы в другом месте выплывем. Сам я сегодня ночью задумал писать рассказ о Вас. Да, да, рассказ о Викторе Сосноре и о его стихах. Тоже не буду заранее расписывать о нем в письме. Но мне кажется, что следует написать комментарий к стихам, в которых свились «об он пол» времена. Я это расшифровываю для себя так: «об он пол» это – две полы, два конца, две половины времен. Ну, молчу.
Сильней всего прежнего мне кажется «Рубеж». В нем традиция Маяковского без подражания. И темперамент и трагичность не наигранная, подлинная. Хороша и «Бумага для песен», но она, по-моему уступает, рубежу по отчаянью. Ну только это всё мои впечатления. А на самом деле – Вы счастливое исключение из серой и убогой попытки писать стихи, которой подвержены почти все.
Однако не гордитесь. Вот, например, изобретение Вами аппарата для оттяжки сернистых паров на производстве – ведь тоже стихотворение. Значит, и не так уж вреден молоток и зубило для смышленой головы. До свиданья. Сообщите о дальнейшем Вашем изобретательстве и о прошедшей конференции.

Дорогой Соснора!
Рассказа о Вас не вышло; очень было бы ординарно – повесть о бедном рыцаре наизнанку: с рыцарем дрались все встречные мельницы. Но это заменено стихом под заголовком – «Молотком по зубилу».

Так Ваше зубило вошло в стихи.
В самом деле оно вошло.

Начали придираться к «оплочен». Нужно, дескать, по грамматике – оплачен! Доказал за меня словарь: (моск. говор – сплочен). Сдались, а я и без словарей знал, что правильно говорю.
Вот что только обидно. Что «по арктической погоде, конечно, пава там не ходит», где машут крыльями редакционные мельницы. Однако, кажется, одну я победил. Опять-таки не скажу какую – боюсь, замашет опять крыльями в обратную сторону.
В «Октябре» Ваши стихи затеряли. Васильев⁵ уехал в Сибирь, остальные в редакции ничего не знают. Но если выйдет то, что я пытаюсь сделать, – разыщут, и они пропавшие стихи Ваши. Соберите книгу из лучших перефантазий «Слова о полку», из самых лучших современных откликов и «Рубеж», и шлите в из-во «Советский писатель». Если нет, то в «Молодую гвардию». Но именно так составленную: «Слово», затем современные и «Рубеж», Лесневский⁶ полагает, что в Совписе продвинется. Я буду стараться. А в результате – получится. Вообще же, пробить стену лбом – нужно железную голову. Я думаю, что может помочь удар за ударом молотком по зубилу.
До свиданья, Соснора да Сааведра!
Если очень голодно, дайте знать: я от себя вышлю аванс под будущие гонорары. Не гнушайтесь этим: Хлебников был еще беднее.
Много я не пошлю, но в размере тысячи, нужной на переписку задуманной книги.

Дорогой СОСНОРА!
Не отвечал я Вам потому, что все не ладится с моими попытками доказать редакциям то, что Вы хороший поэт. Везде засели молодые люди, прежде всего устраивающие свою судьбу или судьбу своих близких приятелей, вне зависимости от таланта и самих устроителей, и их подопечных. Тот же Лисневский оказался мелким дельцом и вымогателем. Взялся собирать мои сочинения, чтобы устроиться их составителем и редактором. На основании этого тянул с меня деньги, а когда я не согласился с его планом собрания, то он, поняв, что он составителем уже не будет, отказался в дальнейшем работать, не выполнив уже полусданной работы по первому тому. Так что, теперь я боюсь, что Ваша книга не встретит у него достаточно внимательного приема; ему нужно платить, чтобы он был заинтересован в издании. Это грустно потому, что вначале он прикинулся бескорыстным любителем моей поэзии и Маяковского, а потом начал писать статьи совершенно неожиданно о Твардовском, соображая, что это пригодится. Черт с ним; обычная история с вкрадчивыми молодыми людьми, темпераментно пробивающими себе дорогу в редактуру. Но жаль, что теперь он, конечно, не будет хлопотать об издании и Вашей книги. За хлопоты, оказывается, нужно платить.
Звонил мне Старшинов⁷ из «Юности». Болтал что-то о номере журнала, где опять-таки будут представлять поэзию целой ротой. Сказал, что пойдет одно (!) Ваше стихотворение, и просил дать меня что-нибудь из своего. Я сказал, что стихи писать бросаю, потому что не могу доказать ничего, что следует доказать. В частности, и для Вас ничего не могу сделать, несмотря на длительные многолетние статьи и высказывания о стихах хороших и разных. Я действительно перехожу на статьи о чем угодно: о Тычине, о Шевченко, о Сосноре. Но доказать не умею, что это равноценные поэты. Я и Маяковского не мог в свое время доказать. И только Сталиным он стал «доказан».
Вот видите теперь, почему я Вам не пишу. У Вас и у самого забот много. К чему еще прибавлять своей неувязки. Ну ладно, довольно.

Дорогой Виктор Соснорович!
Получил наконец осторожное письмо от Авраменко⁸. Очень обтекаемо, пытается оправдать себя в том, что он стоящих стихов не понимает. Приводит дурацкие примеры, якобы похожести на Хармса. Я не знаю, что бы вышло из Хармса, во всяком случае, не Авраменко. Посылаю Вам его манускрипт, чтобы Вы поняли, каков этот фрукт. Постарайтесь забрать книгу для пересылки ее в Москву, к Лесневскому, который все-таки любит и понимает стихи. А Авраменко я постараюсь ответить по справедливости. Скажите Молдавскому, что в Ленинграде должны же быть люди, которые могут протестовать относительно назначения Авраменко главным вершителем судеб молодых авторов! Ну вот. До свидания,

Пишу двоим сразу, чтобы не повторяться!
Дорогие Сосноры-Молдавские!
Не писал Вам, ни тому, ни другому, потому что нечего было писать. Ну – выпустил книгу статей «Зачем и кому нужна поэзия», а вопроса этого так и не решил. Уж очень стало все бесцветно и безвкусно. Словесная промышленность у нас стала единственным средством делать вид, что чем-то занимаешься, что может служить оправданием пьянства, втирушничества, бескультурья. Ведь вот сумел же Ваш главный редактор пролезть в поэзию и неплохо при ней устроился. Кто у него родственник – не знаю, но не без протекции это место занимают! Словесная промышленность – единственный вид частной промышленности, поощряемой государством, чтобы все выглядело «как у людей». Т. е. как у бывших. Или как у заграницы. Имеются все виды искусств, а значит, и поэзия должна быть налицо. И выворачиваются наизнанку люди деловые, сыновья дельцов и внуки кулаков, чтобы доказать свои верноподданнические чувства. Какая-то каша из песенников и писарей ротного масштаба, однако снабженных званиями и положениями. Ну черт с ними; но писать об этом противно, вот потому и молчу.
Недавно я получил строк шестьсот рифмованных ругательств и тупых попыток уколоть и задеть. Попытки бездарные и явно продиктованные страшной обидой самолюбия. Неумный автор, изощряясь в ругательствах, выдал свои ослиные уши на показ. Дело в том, что для того, чтобы не пойматься с поличным, заодно с моей фамилией обливается помоями и ряд других стихотворцев. Но все эти стихотворцы – московские. Ленинградский ни один не задет. Даже Соснора не упомянут в ругательствах. Зато Асеев, Хлебников, Вознесенский, Евтушенко и еще десяток фамилий москвичей изруганы с бешеной злобой. Ленинград пощажен из-за соображений осторожности. Зато бездарный дурак попытался скрыться за вымышленной фамилией и вымышленным адресом южного города, не сообразив, что на конверте-то стоит штамп Ленинградского почтамта! А сколько ночей потратил тупица, чтобы нанизать на гнилую нитку четверостиший пошлости и скучные обидчивые ругательства. Вот теперь и подумайте – кто этот тупой осел? Я думаю послать ему же все эти 10 страниц, перепечатанные лиловой лентой его машинки, с тем чтобы предложить ему посмеяться над ослиным замыслом. А вы как думаете?

Дор Сос Вик Ал!
Ваши «Розы и рыбы»⁹ получены. Однако. Я не спорю. Может быть, [это] для будущих воздушных жилищ человечества, где на ветровых полотнищах будут проплывать розы и рыбы. Но реальнее и съедобнее «Рубеж». Там настоящая человечность, и горесть, и гнев. В «Розах и рыбах» сплошная импрессия. Здорово, конечно, придумано – «окорока стрекоз копченых». Но ведь это «жареная саранча», которая в самом деле съедобна, если верить преданиям. Так что и импрессионизм такой еще от Екклезиаста. Но все же лучше это, чем бесплодное барахтанье в бестемье. А в общем Вам, я вижу, очень плохо. Расскажите почему? Голодно или одиноко? Но разве нет друзей? Не просто ребят, от скуки слушающих странные строки, а настоящих, понимающих, сочувствующих сердечно??? Что со здоровьем, с любовью что?????
Вопросы, вопросы, леса вопросов, которые закручиваются в узлы. У меня же нет сил вытащить Вас на поверхность. Не хватает уверенности и запалов.
Нет, «Розы и рыбы» по-настоящему хороши, но только розы цветут на дне, а рыбы сохнут в горшках. Варятся. И пока Вы не сумеете доказать необходимости обратных случаев, все равно придется обходиться сознанием своего отъединения от всего. Это не придаст убедительности. Не знаю, как Вам доуказать на то, что странности бывают от неумелости и от излишней умелости. Вы излишне напрягаете мускулы в подвале, где никто этого не оценит. Вы боретесь с ведьмами фантазии, а они прекрасны только по ночам. Сдержитесь. Пожалейте Авраменко, нацедите ему полный ковш пива из обычной бочки, а не из данаидовой. Ему же нужно промочить усы, чтобы ощутить вкус влаги. Ладно.
Прошу Соснору не вступать в ссору с обстоятельствами Авраменок. Они Вас доведут до каления, и вы перестанете верить в человечество. А Вы сами пишете, что: «мы – человечество!». Не раскалывайтесь на дрова. Сам не знаю, как Вас утешить. Рыбьи слова тут не в помощь. Ну, до!

Дор Сос!
Ваш редактор¹⁰, когда был в Москве, ко мне не зашел и не позвонил, не знаю, из каких соображений. Поэтому я с ним и не познакомился. А писать незнакомому я не охочь, хотя бы и рекомендованному Вами. Ведь я не знаю, чем он дышит. Поэтому передайте ему мой привет за Вас, а за себя я как-нибудь.
Посылаю Вам свою статью, как она должна была бы выглядеть в «Известиях» целиком. Редакция извинялась, что, выпуская номер, выпустили все кишки. Но я-то уверен, что «Старик и кот»¹¹ для них был слишком грустным мотивом, и потому они его и убрали, сделав непонятным абзац: «Но довольно о Сосноре», хотя о С. сказано еще было очень мало. Понятно? Не Вам одному огорчаться от редакторского самодеяния. Привет восклицательному знаку¹².

Дорогой Виктор!
Новости Ваши не до конца понятны. Что значит: сигнал-то есть? А книга? Если ее подписали к печати, то должна быть скоро¹³?
Что значит, что Лихачев¹⁴ берет Ваше «Слово о полку...» целиком? Печатать отдельно или с текстом Баянова¹⁵ «Слова»? То есть не Баянова, а подлинника?! Дымшиц¹⁶ вряд ли напечатает много. Над ним Кочетов¹⁷ и Васильев, которые опасаются всего, что незнакомо, не утверждено. Хорошо, если Вы приедете в Москву в сентябре. Хорошо, что Вас выдвинули и утвердят¹⁸. Плохо только, что «Октябрь» размахнулся только на одно-единственное Ваше стихотворение, да и то не из самых лучших. Хотят Вас держать за электромонтера. Вознесенскому грозят разносом за то, что не похож на стандарт. Но он бодро несет будущее.
Я сижу на даче, читаю Хемингуэя и думаю, что вот еще один талантливый писатель не вынес шаблона знаменитости без возможности говорить что думаешь. А по саду ходят кошки и пытаются поймать бабочек. Думают, что это летающие мыши. Постараюсь, чтобы книгу Вашу не замолчали, поскольку я еще держу перо в зубах.
Ну вот Вам вкратце все, [остальное] не приходит в голову. А не приходит потому, что она заперта на замок и никому не отпирается. Вам открыта маленькая щелочка. Вознесенский хвалит книгу Ахмадулиной; я ее не видел. И вообще, довольно с меня Сосноры и Вознещенского, как я его иногда величаю. Даже – Важнощенский. Он на меня не сердится.
Стихов летом не пишу: жарко и невыгодно. Хороших никому не надо, а плохих и без меня довольно печатается.
Марине поклон и привет. Скорее пишите ответ. Вам в «Октябре» следует 32 рубля, не думаю, чтобы Вы были довольны. До свиданья. Не бросайте Лихачева, он очень не трафарет. Он из Ученых, которых очень немного на свете. Бувайте! Или же — бывуайте. Оксана¹⁹ Вас приветствует, и все мы цитируем Вашу ВОРОНУ²⁰!
Адрес летний: П/О УСПЕНСКОЕ, Звенигородского района, Николина Гора. Дача А с е е в а.
<hr>

Это мне опять пришло в голову после прослушивания так называемых ленинградских «поэтов» по радио. Под водительством карлы Прокофьева²¹ вышла дружина словесных карликов и среди них – как «лакей на засаленной кушетке» развалился вовсю Авраменко. А Вашей книги все еще не видно.
Однако вот что: ведь не только одни Авраменки пролезли в редакции и печатают сами себя. Не только они живут на счет талантов, не пользующихся их одобрением. Ведь есть же и другие, как Лихачев, сами талантливые и друзья талантливых. Так что нечего унывать. Я же сумел выждать, и через двадцать лет напечатана в «Огоньке» книжка со стихами, написанными в 41, 42, 43 годах. И стоит всего 4 копейки. Напечатано 150 000 экземпляров. Вот как. Привет СОСНОМАРИННОМУ семейству. Рад, что Вы не поступите в Литературный институт, а – в Университет. Это здорово. Книжку пошлю Вам завтра, да, наверно, Вы и сами купите в любом киоске с хорошей карточкой на обложке. Обложкой будут в ней и несколько первых и несколько последних стихов, но зато впервые увидели свет мои отстоявшиеся, как вино, стихи военных лет. До свиданья.

Дорогие Мариноры и Виктомарины!
Я очень опасаюсь, что Вы со свойственным Вам упрямством возьмете да и выдержите проклятый экзамен²², совершенно изнурив себя и перестав писать стихи, что Вам только и свойственно, и полезно. Хотя, впрочем, если выдержите, то можно было бы хлопотать о переводе в Москву, для более нормального существования, без восьмичасовой стукотни молотком по зубилу?!
Ну, не знаю, не берусь судить обо всем этом сложном и неудободостижимом деле. Знаю только, что в Ленинграде к Вам отношение не любезное и не справедливое: взять хотя бы дурацкую передачу о молодых ленинградских поэтах, где Вас не удосужились показать. Карла-Прокофьев боится Руслана и хочет отнять у него его одному на весь Ленинград преданную Музу (Марину), М.М.М. – милую, могучую, мужественную, которой не овладеть злодею Черномору. У Руслана в руках тот самый меч, который он добыл на поле в битве с головой великана, а у Прокопа-остолопа в лапке жестяной игрушечный меч, подаренный ему как маленькому надзирателю за ленинградской поэтической толпой. Политиймейстер он, назначенный за балалаечные дребезжания. Очень я разозлился за то, что Вас этот мужичок с ноготок не замечает, или делает вид, завидуя. Черт с ними со всеми. А вот хорошие люди сразу оценивают. Лихачев, например. А ему-то и летописи в руки.
Говорил я с А. Л. Дымшицем. Он подтвердил, что в 9 номере «Октября», который будет им ведом, поместят большой цикл Сосноровский. Это хорошо вдвойне, и с материальной, и с душевной стороны. Он пишет, что помещены будут стихи из второй намеченной Вами книги. И, главное, – «Рубеж». Это замечательно, я рад, как своим стихам «Огоньковской» книжки, которые пролежали без движения около двадцати лет «и, наконец, увидели свет!».
Сосноры, Сосноры, вы сдвинете горы, Николины Горы окрест. И, верю, займете в упорной работе одно из значительных мест!
Вот Вам основание Соснорианы, которая будет существовать, совместно с Маринианой, во веки веков. Аминь! Моя жемчужина мира кланяется Вашей янтарышне и Вам.

Дорогие мои Соснорушки
Марина и Виктор!!
Получил вчера, как всегда приятное, письмо от Вас. Поздравляю от души с трудными повестями о полку Викторовом на поле брани с философскими половцами. И с присвоением звания Марине знатока Клопштока²³ «одним из китов двадцатых годов». Что она будет получать за аспирантуру? И вообще – как Вы там питаетесь, не только надеждами и поцелуями?! Мы с Оксаной живем – стихи жуем. Недавно жевали по радио Евтушенку. Ничего себе: морковный чай, подкрашивает кипяченую воду. Читает с апломбом и с вызовом, по кирсановской манере. Все-таки это из наивных, верящих в поэзию, как в бизнес. А у него – декларация: «...я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!» Врет. Делает, по принципу смеси Симонов – Безыменский с чуточной добавкой подражания Маяковскому. Всё это временные поэтические гастролеры. (Не Маяковский, конечно.) А впрочем, это все же приличней, чем Островой в «Правде», разлегшийся в двух номерах с поэмой о слепце, поющем именно потому, что он ничего не видит. А то еще Егор Исаев, накатавший поэму в тысячи строк, – о чем? О том, что какой-то бывший гитлеровец, ставший после войны безработным, живет на переплавку пуль, собранных на полигоне. Вот уж действительно по выражению «отливать пули». И все это печатается как дежурные блюда к Конгрессу разоружения. Никому дела нет до стиха, до искусства. Отливают пули с невинным видом, будто для елки игрушки. Ото всего такого перестает хотеться жить. И только Ваши письма поддерживают душевный, покрывающийся пеплом, жар. Здесь пошла в ход травля Вознесенского – изо всех не назначенных поэтов несомненного и нешаблонного. Пытаюсь написать о том, что он один в Москве оправдывает существование всех московских редакций. Его книгу задерживают так же, как Вашу в Ленинграде. Был у меня Лихачев. Совсем не похож на древнелетописного исследователя. Я был в полной неформе по нездоровью и, кажется, разочаровал его в своих возможностях. До свидения, Соснорушки-скворушки, пишите мне почаще, я пересыхаю без Ваших писем. Вы мои небесные струи, хотя вообще-то нынешним летом их достаточно. Марине братские объятия от меня и женская подозрительность от Оксаны. Ну это вранье. Мы оба Ваши добролюбы. До свиданья.

Дорогой Соснорушко!
Не писал долго – болен: болит бок, плеврит. Оксана мажет меня иодом и делает совсем уродом.
Вчера поспорил с ней из-за «Декабрьского ливня». Мне казалось, что в него вставили Ваши производственные стихи, ради показа Вашей основной профессии – заводского рабочего. Но Оксана доказала, что «мы – человечество» – это действительно человечные строки, а не анкетные, и я устыдился своей придирчивости, объясняемой тем, что у меня «выходит боком» чтение и размышления. А книга Ваша хорошая и великолепная, по «Изюмскому бугру» особенно. Но ведь Вы же сами писали, что строчки о летописных делах летят у Вас, как стрелы мимо уха; но не мимо слуха! Конечно, жаль, что нет в 1-м разделе таких поэм, как «Рубеж», или хотя бы стихов о старике, кормящем старого кота. Ну да это еще будет услышано. Вчера я звонил в отдел пропаганды, чтобы выяснить, почему Вас не включили в совещание в Москву? Меня успокоили, сказав, что по моему этому заявлению уже сделано предложение в ССП в Ленинграде включить Вас в делегацию. Не знаю, правда ли это, т.е. правда ли они включат. Тогда строчки будут звучать так: «Соснора прям, Прокофьев – гном, но мы Прокошку кусанем! Прогоним прочь Прокошку, как фыркнувшую кошку!» Вот как. На какую отметку книга? На двенадцатибалльную, штормовую!
А когда приедет с Ладоги Марина? Мы с Ксенией Михайловной очень поздравляем ее с выбором такого веселого даже в грусти мужа. И перворазрядного ударника коммунистического смеха.
Привет Соснорам свиданьем скорым!
С Оксаной хором – привет Соснорам!

Николина Гора (пока – до 1 октября).
Дорогой Соснора!
Как скучно писать письма, если не о чем писать, и как приятно писать, если есть о чем поговорить. Сейчас именно есть о чем поделиться мыслишками. Вот я читал Ваш «Мой дом». И вспомнил начало своего «моего дома». Вспомните: «Дом стоял у города на въезде». Теми же начальными словами открывается Ваш Дом. Но какая даль годов и даль ощущений между ними! У меня старый, дедовский, обжитой домишко, с птицами, рассохшимся роялем и стариковским глубоким кашлем. Но он – родной автору стихотворения. Он стоял прочно на земле и в лето, и в зиму, меняясь лишь расцветкой, – «окон заалмаженным узором», пробиваясь в сны мои «свеженаневоленным скворцом». Это были впечатления юных годов. Ваш «Мой дом» – стоит на перекрестке, он заселен грозными пенсионерами и, если вечерами думает, то главным образом над сметами и отчетами. Впрочем, светится и глазами ученых, наведенных в космос внимательными дулами. И вместо пенья птиц «разорялась, раздавалась, радовалась радиола»... Как будто наши дома совсем-совсем не похожи друг на друга. И все же. И все же, даже противупоставленные друг другу, они перекликаются звуками, красками, тенями. И уж во второй своей части – «Музыке» – совсем вступают в полемику ощущений. Здесь ирония на первом плане. «Музыкальные ноги», «гримасы грациозных спин», «мощные танцы» – «окрошка» из разрозненных мелодий, «как лыжи-туфли», где «запах ночи с парфюмерным магазином». И итог ...«Мы все танцуем. Только музыка – чужая и из какого-то чужого окна напротив».
Нет, Ваш дом не похож на мой дом, Ваша юность (не только лично Ваша, но и всех Ваших сверстников) – не связана с моей. И все-таки мы ближе, чем можно судить по анкете. Вы – не подражатели, вы – продолжатели поколений, наследующих жизнь. И потому Ваш Дом, противустоя моему, оказывается родственным по силе впечатлений, разных впечатлений, но впечатлений от ДОМА-МИРА. Вот что я хотел Вам сказать в письме, только это очень трудно в прозе. Что Вы на это ответите? Ваш дом и мой дом это – Ваша родина и моя родина. Не в обычном понимании, а в необычности впечатлений от них. Сумел ли я дать Вам понять себя? А стихи Ваши, присланные мне, – замечательные по глубокости плавания с аквалангом времени. Письмо неведомому главному литредактору обязательно напишу.
Глубокий привет Марине, и жду Вашего рассуждения.

Дорогие Виктор и Марина!
Не могу к Вам обращаться раздельно, потому что Вы для меня вместе умны, так как для одного человека ума было бы слишком много. Так я скажу, прочитав Ваше замечательное последнее из писем о Вашем и моем Доме. А ведь оказывается он-то у нас общий, по пониманию жизни. Ваша горечь – целебна для восприятия и только опасна для Вас самих. Да, мой Дом идилличен, но скворец и в нем был мне близок и дружественен, а не только «окон заалмаженный узор». Т.е. я воспринимал ребенком не только радости, но и боль от живой обстановки. Но спасало меня то, что было цветным восприятием, а не только ночными потемками. У Вас же ночь преобладает над цветом, законно, но сумрачно преодолевая цветность. А ведь Вам время цвести, а нам тлеть... Хотя не хочется этого. О поколениях у Вас замечательно понято. Пришлите мне весь Ваш «Дом». Паперный²⁴ пишет статью о Вас и о книге. Я ему стараюсь открыть Вас поглубже. До свиданья, Марина, до свиданья, Виктор! Записали ли Вас на совещание молодых? Вас же стоит командировать на совещание старост.

Дорогие Виктор и Марина!
Хочу, чтобы жизнь у вас была – малина.
Для этого спешу послать письмо, как говорено было, для пересылки [его] вами в издательство «Советская Россия». Говорят, что директор – ленинградец и, значит, должен бы быть внимателен к земляку. У меня испорчена пишмашинка, трудно с заглавными буквами, потому я их пропускаю и пишу со строчных; а вы не примите это за небрежность. да и писать некогда – нужно скорее отправить письмо, а где ваш ДОМ? вот когда три сразу крупных литеры, то терпеливо сносит, а как только, попробуй начать новую фразу, она срывает ленту с крючков, и каждый раз вставляй снова. желаю славы и добра
вот: зато себе позволим разбольшие буквицы

Тотчас по получении письма от Сосноры.

Я применил и к своей особе Ваш упрек Слуцкому²⁵. Но я – ей-богу не Сиятельство, а просто ленив на письма. Ведь я только с Вами обмениваюсь текстами будущих изданий Полного собрания сочинений, и моего, и Вашего, как я уверен. Да еще с Лихачевым Д. С. переписываюсь; он мне очень нравится как дикий академик, не задирающий кверху носа и считающийся с моими любительскими теориями происхождения стиха. Это мне важно потому, что никто не обращает внимания на мое открытие: мера стиха есть дыхание, а не метр и ритм. Что раньше и называли вдохновением, позже потерявшим точный смысл термина и превратившимся в формальное словечко. Так вот, Соснорочка, хлебная Вы корочка! Конечно, Вас тянут-потянут, вытянуть не могут именно потому, что Вы не попадаете в ритм и в метр, и ни в какую стихотворную мерку, общепризнанную и общепривычную. Хлебная корка не по зубам вставным зубам. А Слуцкий, что же Слуцкий? Он попечитель богоугодного заведения молодых и молодящихся поэтов. И чем он Вам может помочь? Сочувствием? Но оно не обменивается на еду и одежду. Ведь и мне тоже не очень удается толкнуть Авраменку в бок, чтобы он перестал храпеть, а не петь, как Вы несправедливо обидели бегемота, подозревая того в вокале.
Привет от меня и от семьи Вашему восклицательному знаку. Вы любите ли арию из оперы «Борис Годунов»? В сцене у фонтана, в ней, очевидно, пропето о Вас – Самозванце в поэтах. Нет, я не пишу писем, не являющихся чем-то значащим, хотя бы и для меня самого. А Вы по молодости лет, как сядете за машинку, так Вам и интересно – что выйдет. Так что, не объединяйте меня со Слуцким. Он сам по себе, в отношении Вас.

Напрасно Вы, Виктор Александрович, решили, что я на Вас «рассердился». Это не то слово и не то определение. Я был огорчен и раздосадован тем пренебрежением, которое Вы показали мне своим отъездом без личного прощеванья²⁶. Но это огорчение и эта досада относились скорее не к самому факту, а к тому, что им было мне разъяснено. А именно – что мое личное знакомство для Вас только знакомство со старым человеком, отнесшимся со вниманием к Вашему дарованию и старавшимся поверить в его дальнейшее большое развитие. Но то, что Вы это личное знакомство легко обменяли на знакомство с другими стихотворцами, до сих пор Вас не ценившими, это меня огорчило надолго. Вы оказались легкоплавким на впечатления, но не долго сохранявшим нагрев. Я не осуждаю Вас, я осуждаю себя, еще раз поверившего в чудеса. В рождение нового. И у меня были на это основания, так как Вы для меня были новостью. Но новость быстро стала равняться на всеобщее желание поскорее почувствовать себя признанными поэтами. Отсюда Ваши участившиеся выступления в разных аудиториях и городах в поисках успеха. Разве это нужно теперь? Пускай модные тенора поэзии живут временным восторгом восхищенных поклонниц; Вы были для меня выше Вознещенских и Евтушенских, упоенных своими бравадами. Эти восторги им нужны, потому что у тенора голос неверен, он может испортиться и пропасть. А так, чтобы он не пропал, нужно писать теперь по-другому. Времена Маяковского кончились с ним самим. Но голос его не замолк. «Надеюсь, верую во веки – не придет ко мне позорное благоразумие!» И не пришло. Я думал, что это будет и Вашим лозунгом – не только по форме, а по существу. Обо всем этом гораздо лучше сказано у Достоевского. «Творчество уже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения и создания был еще далек, очень далек, может быть, совсем невозможен!»
А Вы замешались в толпу рифмоделов, чтобы выпить с ними чашу – чего? Дружбы? Общего понимания жизни? Нет, это уже не «их дом» вошел в Вас, это Вы сами вошли в него.
А мы Вас ждали в тот вечер до полуночи, думая, что хоть на минуту появитесь. Приготовили маленький подарочек Марине, и всё пошло к черту. Да и после Вы не очень быстро сообщили мне причины Вашего быстрого отъезда. Через неделю я получил Ваше письмо, где Вы себя называете поросенком. За этот срок поросенок вырос! Вот как сурово приходится писать. А нужно. Посоветуйтесь с Мариной.

Дорогие Марина и Виктор!
Главным образом – Марина, потому что она умнее и внимательнее нас, мужиков. Отвечаю поэтому, главным образом, ей. Да, я разозлился, но главным образом на себя, за то, что еще раз представил себе возможность дружбы разных возрастов, на основании общей любви к делу, которым занимаешься. А этого быть, конечно, не должно, и не может быть. Не потому, что разные возрасты, а потому, что разные слои образуют ствол дерева, и каждый круг – это год. Вот и не сходятся круги с кругами. Я верю и знаю, что Виктор ко мне искренно хорошо относится, но для дружбы этого мало. И вообще дружба бывает только раз в жизни, и нельзя думать, что ее можно сменить на иную. Я несколько раз попадался на эту удочку. И всякий раз, может быть, и по моей вине, оказывался на мели. У меня остался единственный друг – моя жена, которая никогда не отлучалась от меня, даже тогда, когда стоило бы отлучить. Был также Маяковский – этот меня и выучил настоящей дружбе, той, при которой «мы дней на недели не делим и никогда не меняем любимых имен». Научил не только словами, а и всей своей судьбой. И странно было бы еще искать отражения этой судьбы в других жизнях и судьбах. Поэтому разговор о дружбе чересчур серьезен для эпистолярного изложения. Но я не изменил своего мнения о Сосноре как о самом талантливом из живущих сейчас в стране поэтов. Но ведь ему надобно еще многое доказывать и в себе, и вне себя. В себе – стараться преодолевать ту кислинку в отношении окружающего, которая часто отравляет его строчки. Ведь может же он зарадоваться на жизнь, которая все-таки всегда лучше небытия и которую нужно стараться продолжить и после себя. Ведь написал же он – «Студенческий каток» безо всякого желания приукрасить действительность. А вот сон о грибах, при всей его выразительности, – отрицание жизни, тяга к болезни, хотя бы и не осмысленной. Да и «На станции какой-то захолустной», хотя в нем нет никакого восхищения жизнью, – есть утверждение ее, есть чувство жизни. Однако это похоже уже на рецензию. А у меня были попытки, не однажды, направить чью-то лодку по стрежню, но обычно лодка садилась на мель. Так было, например с Кирсановым, в молодости звонким и смелым, а с войны запуганным и приглушенным. Уж чего-чего он не выделывал, чтобы сохранить самостоятельность! И венки сонетов писал, и Хераскова брал на вооружение, все равно оставался он испуганным и выцветшим от желания доказать себя. Он – пересмешник и ловко воспроизводит чужие трели. Потому я вдруг насторожился, когда увидал, что Виктор переходит на гекзаметры! Точно свой голос теряет. Не верю, как не верю в пьесу. А что деньги нужны, то это не оправдание, никогда у молодости не было обеспеченности. А молодость еще не прошла. Так вот: поучение. Я уже не злюсь даже и на себя, но как-то стал безразличен. Даже и к своим стихам. Болен сильно – и всё.

Примечания
¹ Телеграмма отправлена Николаем Николаевичем Асеевым (1889–1963) в день рождения Виктора Сосноры.
² Поэма В. Сосноры (уничтожена автором).
³ Поэма В. Сосноры (1956; не опубликована).
⁴ Дмитрий Миронович Молдавский (1921–1987) – критик, фольклорист, много писал о Маяковском, Асееве, Прокофьеве.
⁵ Сергей Александрович Васильев (1911–1975) – поэт, зав. отделом поэзии в журнале «Октябрь».
⁶ Станислав Стефанович Лесневский (1930) – критик, литературовед, в шестидесятые годы был очень близок Асееву (аспирантом Литературного института писал о нем диссертацию). Фамилию «Лесневский» Асеев писал через «е», когда был им доволен, и через «и» (от слова «лис»), когда недоволен. Обвинение С. С. Лесневского в «вымогательстве» явно написано под горячую руку. См. другие письма к Сосноре.
⁷ Николай Константинович Старшинов (1924–1998) – поэт, зав. отделом поэзии в журнале «Юность».
⁸ Илья Корнильевич Авраменко (1907–1973) – поэт, в шестидесятые годы был главным редактором ЛО изд-ва «Советский писатель».
⁹ Цикл стихов В. Сосноры «Цветы и рыбы» (1961).
¹⁰ Игорь Сергеевич Кузьмичев (1933) – критик, литературовед, более тридцати лет (с 1956 г.) проработал редактором в ЛО изд-ва «Советский писатель».
¹¹ Стихотворение В. Сосноры «На станции какой-то захолустной...» (1956).
¹² «Восклицательным знаком» Н. Асеев называл жену В. Сосноры Марину Яковлевну Вельдину (1938–1978).
¹³ Первая книга В. Сосноры «Январский ливень» (Л., «Советский писатель», 1962).
¹⁴ Дмитрий Сергеевич Лихачев (1906–1999) – академик, специалист по древнерусской литературе, гл. редактор серии «Литературные памятники», где в книге «Слово о полку Игореве» он напечатал часть версии В. Сосноры.
¹⁵ Н. Асеев писал имя древнерусского поэта Бояна через «а», от слова «баять».
¹⁶ Александр Львович Дымшиц (1910–1975) – критик, литературовед, в шестидесятые годы зам. гл. редактора журнала «Октябрь».
¹⁷ Всеволод Анисимович Кочетов (1912–1973) – прозаик, главный редактор журнала «Октябрь».
¹⁸ Речь идет об участии В. Сосноры во Всесоюзной конференции молодых писателей в Москве.
¹⁹ Ксения Михайловна Синякова (1900–1985) – жена Н. Н. Асеева.
²⁰ Стихотворение В. Сосноры «Человек и птица» (1962).
²¹ Александр Андреевич Прокофьев (1900–1971) – поэт, с 1955 по 1965 г. – первый секретарь правления Ленинградской писательской организации.
²² Вступительный экзамен на философский факультет Ленинградского университета.
²³ Жена В. Сосноры защитила в ЛГУ дипломную работу по Клопштоку; научным руководителем был Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971).
²⁴ Зиновий Самуилович Паперный (1919–1996) – критик, литературовед.
²⁵ Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986) – поэт, передал стихи В. Сосноры Н. Асееву. Слуцкий упоминает об этом факте в статье «Начало сказки» («Литературная газета», 9 декабря 1965 г.)
²⁶ Размолвка произошла из-за празднования 50-летия Ярослава Смелякова, после которого В. Соснора перед отъездом в Ленинград не заехал, как обещал, к Асеевым.