Виктор Соснора. Персональный сайт.

Не жди. Это уйдёт как перчатки заменят бинты.
У огнезубого тигра закроется горло как шланг-
баум.
Ястребы ночью идут в мою дверь и сидят,
бьют их по темени, если не лунно, - дрозды.
Если же лунно, я иду в дверь и сижу
в желтососновом шезлонге как тигр (не я, а шезлонг),

и в освещении звезд я бинтую клешни,
чтоб не сойти со ступенек и этими ножницами не перегрызть.

Я любил. Эту Луну, птицу Гунь и зверя Мышь,
я по ночам с ними был и патронами оберегал,
по совпаденью времени их и меня (23.00 - 01 ч.)
нож мой был быстр, если кто-то к ним крался - убить,
я и ежам выставлял в блюдцах на крыльце молоко,
мелко рубил им мясо, и сад был полон ежей.

Ну что ж. Я потерял в это лето и стражу - 10 сорок,
кто-то их отравил.
Это сказала мне африканская цапля из Кении, приземлясь,
а не сказала б, - при вскрытии желчь с мелкотолченым стеклом.
Я их собрал и лопатой похоронил.

Стой! Ты хоронишь и майских жуков.

Не тоскуй. Но как же не тосковать,
простыни белых ночей ставят щиты из фанер
и вместо яркого пленкой подернуты дни,
яблони вырваны из земли и говорят - бом-бом...
идут они с бритыми лбами...

Если антенны диктуют всемирную ложь,
что мне до Мира, до ртутного шарика яда его,
может быть, он моющийся Галилей,
если откроешь дверь в доме и тут же в домах -
двери закрываются.

Властители норм и мечтатели Мясопотамских Снов,
мне не уйти от войны с Веретеными Мельницами, приветствуя Рок,
Ангелы Ненависти (о побратимы!), их пероскоп из ножей!
а побеждают не факты, а фантазмы, и имени им - нет.
Мечтать - это, извиняйте, - Меч и Тать,
и ничего больше, и ничего больше, и ничего больше, и - Ничьего.

Такой вариант мне подходит без лишних лыж,
бос, как у волка при беге одна нога,
если волк молчит и замкнут на зубах,
это не значит, что он - не волк.
Если ж у волка слюни - это бешенство, хорошо, не убегай,
лучше поди на встречу и дай кусить,
тебе лучше б взбеситься, и не жалеть телег,
чем виться вокруг, обнюхивая дым
и доносить народу - Он жив, жив, жив!

Ветрен я. Наивных я оператор со свистулькой пафоса - Идиот,
в жизни ж я застрелил не многих, да и тех от скук,
говорят, что сейчас 6000000000 граждан-стран,
вычеркиваем из пулемета нули и оставляю 6.
Время - всего лишь тиктаканье, так на так,
и ничего у этого «время» нет, кроме вымысла - вымя слов.

Дождь ты дождь заоконный, в клеточку тетрадь,
он приятен наощупь в каплях, кислотен и желт,
все колодцы отравлены водопадами из
вниз.
И от школы читаем по каплям одну и ту же - Книгу Конца.

Как сторожат костры зеленые огни,
желтых желез домотканные миражи,
вьются вокруг колен как юбки и пластинки с надписью «Граммофон»,
и это кажется, что жестокий романс отпет,
что массовики и затейники это и есть то.
Я пишу от, чего нельзя дописать, зря транжиря остатки клешней,
отнюдь не астральных, собственных, моих,
я живу в стране элизий по имени «Никогда»,
сын птиц цирковых, летающих на трапециях под куполом и над,
плясунов на канатах, страховки - без,
бегунов, где финиша нет, а стартовый пистолет
затерян за ненадобностью 40 млрд лет
тому.
(Кому?)

Не ищи...
щеглов, потеряешь и то, что есть, - комара,
всё ж в нем капля твоей крови, и радуйся, что так.
Капля крови твоей! - не рубин! - медяк!

Не жди. Нет надежд ни на Китеж, ни на Небесный Ковш (черпак!),
ни на ремонт костей, их полировку, воскресших - нет,
это мы отдадим трубодуям и «лире» их,
(вооружен и очень опасен - комар!).
Слушай же пульс яйца и свист кишок,
это змеи в тебе завелись в животе
(мне б гюрзу!)
долго и храбро мы сражались, друг-Дракон,
отряды поддержки разбиты, и тут идут
отряды захвата - муравьи.
Ну, и?

Знаменит и волосом бел до плеч,
и безвестен, где сводится пафос к – «на дне»,
ничтожны и эта туннельная ночь,
и этот экранный день.
Облако рук с белым пером -
не действо...
И если вид из-за луны
в кожаных мячах,
значит, над миром дрожит, как лунь,
международный меч.
И если ты дописался до пят,
то к тоге ты не готов,
неологизм - не алогизм
у голословных ртов.

Надо б писать на ящерицах, на тенях огня,
женщины ходят в бусах дождя - вот на них и пиши,
на бусах, а не на женщинах, - эти расписаны до микрон.
Крыса, загнанная в угол, несет чуму,
волк, окруженный псами и ружьями, стоит, не отводя взор,
о флорентиец, двойник, бедный зверь мой Дионис,
ястреб кидает перо не для того, чтоб ты чертил,
не трогай, из него скворцы строят птенцов,
или ж кукушка поет Число - не тебе,
хоть ты и скачешь на стуле, как счетчик - крестом,
аллюром и с Факелом, - счастливого пути, Страдалец, свети!
не соображая, что каждая лягушка лежит распластанная на кресте,
что все птицы, комары, бабочки, осы - летят крестом,
что скрещенье шпаг и любовников - одно и то ж,
что три скрещенных крокодила Египта и есть могендовид Д.,
что прицел у киллера - тоже крест...
Убей убийцу - и ты станешь таким...
Эх ты, гоплит (гоп-ля!) с пеанами комара,
мне пора!..

Прежде резали фараонов (меня!), достигших 27,
ибо теряет 9-тка контакт между Луной, собой, и строителями Пирамид
и каналов от Нила.
И несли этих божественных подальше от реальности -
в «века».
Сейчас. Почему их (меня!) не режут? Я объясню:
раньше сидели прямо, расставив две ноги,
а сейчас - закинув ногу на ногу. Разница есть:
ноги врозь - всегда готовый к прыжку,
а нога за ногой - войди и бей молотком,
и над тем, кто болтал ногой, - празднуй, пей!.. молоко.

Я ящериц глажу, они на белых камнях
крыжовничьи. Спят - изумруд.
Я яблоко глажу, какое оно - как вино,
спит, как маятник.
Стоя.
Смыкаю щели. Моя голова не спит.
Как наковальня (ты читай, читай!).
Зубы сочатся.
Негодное племя меня родило.
Ну что ж, зоофил!..
Я ястребов глажу, - как рощу солдат
в штыках! Полегли.

Город стоит из лучей, можно - играй на струнах,
или же в Землю лазеры запусти!
Можно. Если ты игла
к этим плоскатикам, и объемы мои не видны,
в недрах ЕЯ не рождён, а из пыльцы - так, подзалетел.

Мир полон лугов, а кто на скале?
кто на скале - и Тот - не тот.
Много ль нужно мигать - млрд лет,
чтоб проморгаться Звезде и увидеть Миры,
где я с дыханьем сижу на крыльце
в священных перьях, и эта Звезда - не мне.
И эта, и та, и их биллион,
и их смотреть и им мигать - не хочу.
Лучей и зари в это лето - нет,
одни волны падают на мой дом,
и другие, так много воды, будто дом - корабль,
дрожит.
И остаётся, как парус, высунуть язык,
ставлю на капитанский мостик свечу - в бутыль,
ориентир - по блеску пуговиц кителя, если уж вычеркнута Звезда,
и курю о юных животных - девонских, в ушах серьга,
разноцветнокожих, в наклейках и без.
Ах, давно одинокие песни поют повара,
и Звезда, как сельдь, не нырнет в стакан...
и выплескиваю...

Луна освещена одной щекой,
а темя, видимо, в чадре.
И расшифровки ей нет.
Слушай, безух!
А я не хочу
слышать
Вас, гороскопы Муз!

Вечером сильным, золоторунным,
был я как дата курсивным у Лувра,
как истребитель, с искрами зодчий,
чьих же столиц изумляя за дозы?
Видя мой абрис, и убегали,
и убивали, и убивали...
но ведь не знают между огнями,
пули мне братья и огибают.
Эти их слезки через пониже,
как моросили Чрево Парижа,
и обжигая камни на Сене,
то, что любил я больше, чем все.
Бури сломали Нотр и Львицу,
а Монпарнас - цивилизанты...
Эту любовь через кровь и с бинтами, -
неотразимо!..
Юные ноги!

Может ли петь сковорода? - о да!
на огне она как «Весна Священная», Голос и Дух,
но сними с огня, и тоскует, выскобленная, на крюке,
повешенная в Сарагосе, где спит Збигнев Цибульский, пан.
И так мы дойдём, что сравним сикель из крана и Океан,
обсудим, как оба, и кран и Океан - поют,
что Везувий и свежий холмик, где крот -
по стереометрии - одно и то ж,
в данный момент не извергаются! - уютный логизм.

Халада да вада.
Льется меж пальцами алкоголь, да не пьется.
Сливаю в ведро.
Барбитуратами сжигаются сны,
уши висят и шипят, у них гусиные шеи разлук,
климат мембран, физиология ваз,
тем, у кого гардеробы сарафанов надежд, -
будут портянки и лифчики из кирзы.
Так, говорят, не всегда. Всегда.
Жили, живут и будут под полуцельсной луной.
В юности бисер к чему? - если вокруг жемчуга,
это сейчас я мечу, и обнюхивают, и вот вам клинический диагноз:
критик по кличке Золотой Нос.
Он еще обнюхивал Данте в Равенне и кричал, что у него пахнет серой
из ушей.
Уши вы уши, модели миражей!

Череп вскрываю, под крышкой извилины губ, -
магма! - и каменеет, защелкнул на крышке замок и смеюсь,
пробую на зуб циан, миндаль не горчит,
сойду со ступенек и жгу никотин.
Выйди! Возьми огнемет и сожги
эти широты от юности, ты, краснокрыл!
Вышел. И кнопку нажал - нет огня...
От длиннот
как-то безрадостно.

Как-то безадресно ярость и шум,
ты ж говорил, что не хочешь ничьих адресов,
правду я говорю - не хочу,
те, что б хотел, их я закопал.
Так закопай и себя. Я закопал -
шлем, символ Луны...
Я выхожу на Луну,
не целься, в руках гармонии нет.

Жук ты жук черепичка,
бронированный дот,
ты скажи мне сюр-жизнь а отвечу о нет,
сюр-то сюр а множится соц
и монетку крутя мы видим орел
а лицевая сторона - арифмет цены,
и круженье голов на куриных ногах.
Ах!
Торопись! Бой часов - поэтизм далеко-далеко,
время движет как зубья двуручной пилы
тудемо-сюдемо, опилки свистя.
И полируют мех
меж ног.
Плесневеют межножья унылых леграмм, а не «те».
Ну да.
Это потом. Но всегда
и не о том,
и что ни том
книг священных, где буква и звук,
и оазисы букварей и флейт, -
ты сиди хоть в колодце и аноним ультра,
вынут тело и расторгуют в аук.

Если, скажем, Дали рисует «текущие часы»,
о как умно! необыкновенно! но уж был текучий песок
у Вавилона в перевертышах-часах.
Если Лобачевский и Эйнштейн о несбыточных прямых,
а в точке пересечения - Взрыв Времян,
посмотри на досократиков (Гераклит, Парменид), -
то же и те же джентльмены удач.
Если атеизму стол есть стол,
то у Орфея пели древесина и камни - тоже ведь столы,
у Пифагора не золотое бедро, а Золотой Нос,
разве ж не он отшлифовывал оптику, чтоб жечь перс-флот,
делал бизнес и этот сидонец, новатор «пи»,
известное еще китайцам по «Шелковому пути».
А святой из сиропных струй,
аленький цветочек, кормитель пичуг и львов,
Франциск Ассизский за какие кии был обожествлен,
он - первый из монахов взял патент на торговлю вином,
и всяк Наук работает на одну Войну,
и цель человекофилов - Золотой Нос.
(Смотри на свой -
уже золотится в неких предопределенных «веках»).
Ах!..

Не верь. Дождь идёт.
Он уж шел на моих страницах не меньше, чем из
и вниз.
Ну и что ж, что шел, и опять идёт,
прыгун с шестом.
Он идёт и идёт, высуну руку из стекла,
мало-точками стукая - он,
сея яды, гудя и плюя,
как Хаос,
«всё вода» (Фалес),
Но не «да» (Теэтет).
А дуда?

Дождь дудит в колючки-электро-нить, а на Вышке стоит Часовой,
он рисует мне бирку - на левом запястье браслет,
нумеролог, он пишет число идентичное - кто-кто,
наливает в мой котелок из межножья - мочу.
Я молчу.
И сшивает губу за губу - не убегу.
Чу! -
собаки серебряные в клочья рвут беглеца,
от них же башмаки на камнях,
надеваю, бегу, и кричу на бегу,
что не я!
Но струя
с Вышки бьет, проливная, как возвышенный романс,
и кричат корабли Земли:
сон! сон! сон!
Но не сон.
В унисон
в радиорупор кричит Часовой - по местам!
псы к хвостам!..
Бесконечны гирлянды и семантизмы дождя...
как вождение самок по этажам Любви...
Ой люли!

Ты газель голубая как лёд
войди в ванну, возьми зеркало и карандаш
и пиши себя - на листке:
темя волосы лоб
брови веки ресницы глаза Золотой Нос
щеки скулы губы уши подбородок кадык
шею ключицы плечи локти пальцы до ногтей
и ногти ладони линии сгибы фаланг
груди соски ребра живот пупок
родинки волосяной покров у лобка
член или отверстие ноги колени голени стопу, -
мне не говори, я увижу кто смог, а кто нет.
Опять же ногти ног пятки и обследуй ступню.
Запись мне не показывай, а положи в сейф,
или ж порви, сожги, не важно - это ж самоосмотр.
И что ж?
Я имел 3 тыс. уч-ков и уч-ниц (одно и то ж!),
они приходили в Студию на каждый урок, -
учиться человеческой речи, чтоб во всеоружье вступить в «мир искусств»,
и то что пишу был первый тест на психику и ни кто - не смог.
Читатель (гипотетический!) сделай это себе:
ты войди в ванну, возьми карандаш и зеркало, полон искр...
я знаю их интим - дойдут в письме до бровей,
и самый низколобый отметит, как он высоколоб,
окинет оком фигуру, - конечно ж, дрожа, - хороша!
и дальше - ни взора, и выйдет из ванны нагой
(ногой!),
застегнет халат на стуле и будет бдить. -
а на кой?..
А на той,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
что голос тела имеет некий диапазон -
от фа-диез малой октавы до си-бемоль третьей, -
не у них, у книг.

Эти книги читают как критические статьи,
а чуть-чуть не статья - и леденеет кровь,
а листнут - и выпучиваются вскипяченные глаза,
а за?
Всё ж запомнится имя из рода в род,
будут пугать им, убаюкивая - не читай,
разве ж это не высшая весть у автора, где современник сипл
и опасливо озирается, ждя удар.
Но его не будет. Я не Феб.
Это покер-блеф.

Могут ли гайки быть гладкоствольны? - нет,
у них нарезка, и если есть винт,
гайка при деле - завинчивается им,
кем - им? я ж говорю - винтом,
кто завинчивает? - терпи, терпи,
они похожи на жидкие глаза,
от гладкоствольных гаек спасенья нет.

Что ж тут поделаешь, если такой падеж?
Я вижу ящериц молниемедных и ос на длинных ногах.
Закованный в шлем стою как экспонат,
вращая стеклами в глазах,
чего же ты хочешь от кисти руки, кости ноги?
Кто-то стучится в дверь - это кости стучат.
Выгляну в окно - всюду ходит Золотой Нос,
то он аист, то самка, то он туфли, то и Гоголь он,
то как откушенный член с алебардой у дверей.
Двери закрываются.
Он очень нежен, душист, умен, как венгерский стручок,
и надо же! - даже как дуэльный пистолет,
морален как шаги Командора и лукав как микроб.
То есть он вездесущ. Обонятелен. Куда б нырнуть,
знает, как щука. И как крысиный хвост.

На переправе через бред
коней на ландыш не меняю,
и все уздечки - дребедень,
как волоски у мериноса.
Невидимый союз берлог,
где боги лезвий и истерик,
я пью алмазный свой бокал -
Волшебный гриб и сигаретный.
И я валяюсь на губах,
блюю цветком кроваво-синим,
и непонятных на ногах
зову в актив себя и смерти.
Кричу как Черная Скала
слюной медуз а не Горгоны...
На берегах монгольских скул
мне не хватает мойр и гарпий.

Это третья сюита из Книги Конца,
формульный опыт рисунков исчезновений секунд -
наносить на них ноту со звоном и пускать по ветрам,
Океан возьмёт.
И опустит ко дну глубоко-глубоко
по пяти линейкам от всех возможных ушей -
готово всё.
Там и пюпитры, и оркестр, и дирижер,
есть струнные рыбы, тарелки, виолончель,
отзвук и позывные, может быть - Луне,
м. б. луне, а м. б. и мне, -
Пузыри Земли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не уходи, подожди, пережди уход
первозвучных гамм.

Под полуцельсным небом не живут снегири,
Наша Крепость на куриных ногах,
наши слоны стреножены и солому жуют рабы,
что же мы стережем, эти льды, этот съеденный муравьями каркас,
эти каски заржавленные, эту поллюцию в мордах и сапогах,
глинозём отравленный, где ни колоска,
это за них мы стояли насмерть и стою на смерть?
Отзвенели серебряных труб веера,
эти флейты закупоренные да диктофоны лжи,
что уж там тренькать, я вены испепелил,
грезилось всё ж об Анналах, вот и получай - онал...
В Токио высадились вороны с размахом крыл в 1 м.
Их 300 тыс!
Близятся Дафна дю Мюрье и Хичкок.

Ну-ну. Посмотри.
На блистающем небе горят янтари,
но не лейкоцит!
И ходи по ковру как эксгибиционист, -
нету мантий!
Ну на улицах пусть, а глянешь в глазок, -
нету голых!
Забинтованы в джинсы.
Я оторвался от жизни и пуговицей сижу плашмя.
Ты пришей.
Не швея.

Я был сапожок, калигула, бешеный щенок,
танковые дивизии ЭСЭС шли и шли,
к бою готовятся дети-убийцы и дрессированные псы,
нам дают по бутыли горючей смеси а псам повязывают восемь гранат,
а Армии Побед стоят и стоят.
И вот мы бежим под танки (дети и псы!),
угол стрельбы танковых пушек выше и нас не догнать пальбой,
нас сотни, и псы бросаются под гусеницы без ошибок, взрывы там и сям,
а дети встают во весь рост и бросают в танки бутыль 1 л. -
пылают! и, ослепленные, месят юные тельца
(мне было 8-9, а вообще-то пяти-тринадцати лет).
И вот раздаётся громокипящее «Ура» -
это под знаменами с оркестром наши героические полки,
рёвы орудий и звон «Катюш»!..
только вот танки-то взорваны, а останки ушли,
всем выдают медали «Славы» и привинчивают Красную Звезду,
офицерам и генералам - аксельбант,
а бешеным щенкам по полкотелка
пшенки, с морозцем. От 200-от к примеру нас остается 3.

Печали плеч и губ трегубость,
союз Луны и глаз и ягод - сад,
у карт ложатся на клеенку трефы,
Звезда как ваза доверху полна солдат.
Они в ногтях, полны мортир в карманах,
их каски циферблатные и гриб,
марш-марш бумажные в шелках кондоры,
их груди шоколадные гравюр!

И вот мне снится и снится одно и то ж.
Как бегут по смерзшемуся глинозему эн-эн тысяч детей,
русскихпольскихеврейскихцыганскихвенгерских и пр.
«освобожденных от фашизма стран»,
в шинелях не по росту снятых с убитых в трофейных башмаках
гигантских, те вылетают с ног, и бегут босиком,
шинели слетают и бегут в одних трусах,
вьются снега, ливни стоят столбом,
бьют пулеметы и мины а мы бежим и бежим,
безоружные, а следом топочут герои Побед.
Я просыпаюсь, снимаю мини-кошмар вином,
и вижу в полутьме расстрелы детей-убийц.
О дети, дети, дунайские волны и вальс в лесу прифронтовом!
Нас не было, мы - авторизованный перевод - из снов...

В этот светлый век я один жесток,
остальные сеют цветы румян,
им оставим сей маскарадный жест...
- Йо-хо-хо! -
и бутылка Рима!

Идём. Протяни мне руку за бедные образцы
ночи, оплаканной мириадами сов,
может быть, будет неожиданный вал
и астероид как медноскальный подплывет,
выйдем, и сядем на табуретки и улетим
и прицепив на крюк свой дом и сад и сарай.

Я ястребов глажу, и пылью покрыто перо,
нет, не Луна, а пробито их темя и кем?
я же сам ягодами кормил дроздов,
разве они поют необученные, их место - клетка, я их учил, и что ж?
ищущий Ядерный Гриб, Над мирный Зонт, - вот и нашел сморчков -
ищущий боя гений, темя пробито, слёг.
Утром возьмусь за лопату, им не дотянуть...

Разве ты объяснишь кеглям на двух башмаках
у Скорлупы Земли?
Их собьют, а они опять
встанут, покачиваясь как Ваньки-Встаньки бдить.

Поющий о смерти - заклинает жизнь,
ты еще пройдешь через сто сетей,
ты еще запоешь как буйвол недоенный, - о! да и пою
уж 50 - так,
уж 50 лет, уж скоро (е. б. ж.) - 65.
Эта песнь не о себе.
так поют камни, а птицы - не так,
раковины морей - так, а дельфины - не так,
Огненная Земля - не так, и Антарктида - так.
Суммируем: автор поёт как пообанный,
он - Антимир и мутак.
Не мозговито.

Я славлю тавто, а логию - нет.
Я пел Тому на зад 300 млн лет.
Я видел как бились боги и титаны - болт о болт,
и у них был слабый волосяной покров, как у людей.
Я видел как люди мутировали в обезьян,
от атомных взрывов и с жалобами бежали ко мне,
я рассудил, что мясная пища
и жарил их на гвозде,
всё поколенье обезьян-мутантов истребя.
Я сделал из грязи людей и опять вдохнул им в рот кислород:
прошло 10 млрд лет, и вот они опять мутируют в обезьян.
Смотрю на этот этап с любовью (себе на уме!),
идеализм конечно ж, но зато не конец, -
гвоздь мой цел в шкатулке а огня хоть отбавляй.

Прими же правду мироустроенного естества,
две пичужки, сидя на раме, открытой в сад,
и болтают, смеясь, и посматривают в меня - миг-миг!
а на поэтов смотрю как на помои, сливаемые изо рта в рот,
этот «лиризм» и «тепло» их - челюстная слюна - еще та!
или же нечто вроде лесбийства - сосанье грудей - у Нянь.
Ложась на ню, я надеваю бронежилет,
кончаю - и приставляю ей к виску и нажимаю курок,
что делать, денди, - это рок.
И мнится мне...
И мнится мне, музыколог пуль, - уж не будет турнирных войн,
всё растворится в бесчестье «точечных бомб»,
ни одна Армия в Мире не способна на клинч...
С неба ничего не падает, кроме льда.

Если встать на колени, молясь миражу,
позвонки костенеют, морозится мозг,
онемеют и чресла, т. д. и т. п.
На колени поставлен 2000 лет
тот, кто гордое носит «золотой миллиард»,
и согбенные спины оплавил им жир.
и уж кажется, не подняться с колен
никогда, никогда, никогда.

Никогда не говори: никогда, никогда, никогда.
Но всегда! Только третий петух запоёт, и встают
батальоны войны за алмазом алмаз
и идут как Духи по Шару, звеня головой,
и трубит Черный Зверь Гавриил,
полководец Трубы,
и число его звонко: 999, он - ЗВЕРЬ,
а число людомасс от Него:
999 - полнота,
Зеркало.
Перевертыш:
666.
Вот число людомасс: - 666; шестерня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие...

Матка Надия, береги!
этот клён из живописи из зубцов,
пронизанный, алый, парашютист,
не разбей! эти ивы снежнозеленые, аквариум - над ним,
где чередуются шелк, кадмий и ультрамарин,
замерли листья, тонкообразны, цветя,
где их будут топотом бить...
Идут! и далекий Идол свистит им в рот,
стой, тот кто идёт!

Не упускай. Эту осень, еще зелены дожди,
этот сентябрь, он магичен и красочность впереди,
и в желтокрасных шелках будет небесный свод
и земной порошок.
И будет Небо - необъективно и вольет иглой тебе Новую Луну,
Новую Луну, Зюлейку-Сатану.
И ты будешь как прежде со своей седою головой,
и смотреть, запрокидываясь, блеск голубых Рыб,
с седою головой - звук горловой.
Горизонтальные птицы, ноги поджаты у них
как губы у женщин, и те и те улетают на Юг,
да наждачные пилы - когти точить,
да леденящий эпос генеалогических фраз.
Кого ты приманил, кого прилунил?

Затмение Луны (полноценной), и она оранжевая - рубин,
повсюду в садах жгут дым голубой, и я задыхаюсь от,
я неумен созерцать, а движенья сжигают яд,
но не успокаивают...
Сад полон:
от заменителей звеёд до оловянных яблок -
всё тут.
А я б променял эту плодность на бокалы вин на каждом суку,
чтоб звенели они мерцая как маятники и - всегда,
и я б ходил просыпаясь и пил допоздна то коньяк, то бенедиктин,
и было б мне лучше от этого чем от всего.
То ликер шерри-бренди то водку с перцовым стручком,
то чешский ром то британский джин то виски без льдин,
и было б мне лучше чем без всего.
Я б променял свою жизнь, полную т. ск. книг из соловьев и комет
на цистерну сивухи (картофельной!) 70°,
и пил бы из шланга (вот уж где дух, так Дух!),
и мне было б лучше и было б мне лучше - окостенеть.
Но сурово. Из щели Крыса высовывает Золотой Hoc, -
не пахну ль я бальзамом? -
о нет, о нет!

Не приманил, не прилунил,
нет октав.
Вялозеленые листья приспускают зонты,
призраки сеют капли, их семена.
Можно б раздвинуть тучи, как штору, но в ней нет дней,
а календарные дни как санитарные иглы идут шаг в шаг,
океаны мерзнут, их транзитный язык, -
не ахти. Эти этюды оставь...
Метутся листочки рук и ног.

Но есть иная жизнь, где нет Начал,
союз луны и глаз и вёсла сада,
где страсть новорождённая как ночь,
и с сигаретой дочери Содома.
Здесь я чужой среди домов и плит,
поставленных с окнами вертикально,
и не течет по морю черный плот,
и запах вин как золото литое.
И запах роз душицы и мелисс
как говорится в этом Доме Жизни,
где тени с лестниц ходят как моря,
и звуковые груди юных женщин.
О бедный бредный Мир из клаузул,
мне нужен чек на выходы с судьбою,
а я лечу как вынутый кинжал,
в давным-давно покончивший с собою.

Почему в этом доме
деревянные башни,
голубиные яйца?
и сверчки будто вспышки
выстрелов у дверей?

Кисти ломаются, руки кружат по лицу,
задевая уши, смотрю туч на смену,
одно на другое, и капли льнут к лицу
из Верховной слизи.
И женщины в тучах капли льют
и приникают к лицу,
но смена женщин и смена туч -
одни и те же дожди.

Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие.
Кислые кости не ешь, а отстрани.
Голубиные яйца сожми указательным пальцем и большим,
брызнет сок на твою хиромантию и осязай.

О как ранят старые предметы,
керамические их монеты,
свечка Фарадея, клавесин,
поколенья клавиш из кости
слоновой...
И снежинка Кеплера.

Как стерегут костры зеленые огни...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну вот. Двери закрываются. Выход и вход
забиты гвоздями в шляпках на тонком каблуке,
и вылезаю - крысы рисуют пол,
древоточцы в боксерских перчатках шлют салют из щелей,
пауки забрасывают сетями углы и столы.
Не иллюзорно как-то.

О сколько лет прошло с тех зим
и съедено камней.
русалок бюст и женщин низ -
тела давно минувших дней...
Мне скучно, негус!

И день и ночь ходить как дом
с ветрами туч - и ходуном,
с одним окном, с одним огнём
и деревянным дном,
и сыплются в тартарары
лишь черепицы с головы!

Вот что:
когда онемеет нейронная голова,
это ничего,
сделай сам дубликат из фарфора и разрисуй,
а ту вынь, а эту вставь,
и ты увидишь много нового, к примеру - лохань,
выдолбленную из осины, где моется ню,
пальчиками отшлифовывая свой организм.
О новость! Да сколько этих ню ни мой,
а мыл! Новости нет, тысяча - как одна и та ж.
Лучше помой сигарету...
Жгу теин.

Бегу и бегу, включив все четыре колеса,
как идеома бега: не к а от,
обходя попеременно то жизнь, то смерть,
и в конце концов - конца нет.
В этой книге даже имен - ни одного,
даже тоски, столь излюбленный метод туманов - не черчу.
Гирлянды шифровок и санкюлота красный колпак,
штаны Пифагора - штаны санкюлота - равны.
А кто они? - циркуль у ног у круга, куда ни беги,
негасимая лампа с гальваникой перпетуум мобиле в энность нулей,
фельетон, запрятанный в маску, будто б мист,
действуя дрелью, как языком телег
в приступе белой горячки выпив уксус вместо вина
в ванне, - кричи Платону с Алкивиадом:
- Закон! Закон!
...Ишь ты, какой какао-Сократ (на вид!)

Ну налетай на телегу, я двух жен любил и убил (в стогу!)
и устал я, соломенный, в белых кудрях,
а для чего же пишет писец? -
у веских признаний аргументов - нет.
Сколько любви вокруг, ими полны моря
и подземелья, и норы и шум шелковиц,
лишь на Земле две ноги
лежат, вечнозеленые, - между двух других.

Ни души. Я ломаю карандаши,
чтоб не записывать. Магма под садом кипит.
Вишни взошли - как дубы! в желудях!
Сливы - как пломбы!
Чашку беру за ручку и зачерпнул из пруда лягушачьей икры, -
мертвая! Цапле не будет урожая лягух.
А я играю на клавишах, слева басовый, справа скрипичный ключ,
оба они от двери. (Двери закрываются.)

На пружинах перегибы,
открывается кровать,
спи, дитя моё, погибель,
метастазное тавро!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, лунный всадник за мной скакал!

О спите усталые Силы,
я вам не подвластен,
и это я виноват за тучи чаек,
что били саблями Эру Рыб.
Рыбы уйдут в одиночку, в заплыв, как будто вдвоем уходят,
и мой боевой жест неоспорим,
я ничего, а диаспоры устали.
В теле гвоздей есть зазубрины. -
Мои заветы новым богам,
это и есть конец
белого безмолвия, тренинг смерти? -
как ноздри кабана со множеством колец!

О четырех стенах плакучая береза,
декабрьских листков еще полным-полно,
свисают надо мной ея стеклянны бусы,
со свистом на одном быть может лепестке.

Миндаль и медь, и чьи сибиллы
тебя (прошепчено!) - вернёт?
иду ко рту за сигаретой,
и чернокнижный том - Вермонт.
Поход детей к Иерусалиму,
и красный плащ Тибетских лам?
надеты челки на ресницы,
сквозь сетку - кто и кем любим?
Я сжег тебя и пепел жизни
развеял ногтем, где камней...
но и меня унес из жести, -
такой вот и крылообмен?
Просвечен пленкой азимута,
и шепчет Голос голубой,
что это двух телекинеза
воспеты ветром, не рукой!

Стихи